Адашев. Северские земли

Страшный крик курицы наконец оборвался, и Антипа открыл глаза. Кормилица безжизненно откинулась на сиденье, запрокинув голову назад, а на боку у неё расплывалось красное пятно. А младенец упал на лавку и так и лежал спелёнутым чурбачком.

Молча.

После этого Антипу стошнило. Его рвало так, что едва не вывернуло наизнанку.

Когда рвота наконец прошла, Антипа вытер рот и с удивлением понял, что ему полегчало. Причём даже в голове вроде бы прояснилось — и до Анипы наконец-то дошло, почему князь отправил к возку его, а сам даже рядом быть побоялся.

Почти повиснув на дверце возка, он опять заглянул внутрь. Младенец лежал молча, глядя в потолок. Антипа медленно покачал головой:

— Не, пацан, прости, но я тебя не трону. Шансов у тебя всё равно никаких, а мне оно надо? Пусть волки на себя проклятие старого князя берут.

И пошёл прочь, нарочно не закрыв двери возка.

* * *

Ждан слышал, как скрипит снег под ногами уходящего прочь страшного человека. Он из последних сил сдерживался, чтобы не заорать во всё горло.

Вдруг он отчётливо понял, что его ждёт — и такого ужаса Ждан не испытывал никогда. Ни в одной из своих жизней.

Вытаращив глаза, грудничок открыл рот, чтобы закричать — вложив в этот крик все силы. Пусть этот страшный человек вернётся и закончит всё быстро.

Глава 17. 'Был побег на рывок — наглый, глупый, смешной...'

Но крикнуть у Ждана не получилось — кто-то взял его на руки и заткнул рот всё тем же осточертевшим соском.

— Тише, тише, маленький, только не кричи! — умоляюще шептал знакомый голос.

Клуша?! У нас что, ещё и зомби-апокалипсис начался? Ждан настолько ошалел от происходящего, что уже и удивляться перестал. Не слишком ли много жанров для одного сюжета?

— Жива я, жива, не плачь, маленький. — Клуша как будто прочла его мысли. — Ты только не кричи, помолчи, умоляю, пусть он уйдёт...

Душегуб и сам, похоже, спешил быстрее покинуть страшное место и разве что не бежал. Вскоре Антипа скрылся в лесу.

Напряжённая, как струна, Клуша, немного расслабилась и шёпотом зачастила:

— Ой, маленький мой, ой беда! Ой, горе-то какое! — она недолго тихонько повыла, закусив рукав, и продолжила причитать. — Всех, всех до одного положили ироды. Нет больше Адашевых на свете. Нету у тебя, маленький, больше ни папки, ни мамки. Одна я, дура, у тебя осталась. Сомлела[1] вот только с испугу — думала ж, всё. Думала — последний час мой пришёл. У него глаза были — как у нежити. Напугала тебя, маленький, да? Напугала! Но ты не бойся, маленький, не бойся. Я тебя не брошу. Я, маленький, сдохну, но тебя вытащу. Ты ж мне, маленький, как сынок — вон сколько ты мою титьку-то сосал.

[1] Сомлеть — потерять сознание.

Слёзы капали Ждану прямо на лицо, и Ждан с удивлением понял, что и сам плачет — причём не орёт белугой, как все младенцы, а просто слёзы катятся из глаз — тихо и беззвучно. Курица ведь, самая натуральная курица — а вот поди ж ты! Такие вот люди-человеки, никогда не угадаешь — от кого что ждать. Не ожидал он такого от Клу... Луши.

Впрочем, плакала и причитала нянька недолго — едва Антипа потерялся за деревьями окончательно, Луша шмыгнула носом и решительно вытерла глаза.

— Тикать нам надо, маленький. Ушки прижать, и тикать куда глаза глядят. Иначе кончат нас с тобой, маленький, без всяких разговоров кончат. Мы для них, маленький, не важнее курицы — тюк топором, и привет! За меньшее людей кончают, а уж после того, что мы сегодня видели...

И нянька решительно принялась раздеваться. Ждан вылупил глаза — умом повредилась, что ли?

А с нянькой и впрямь творилось что-то неладное — раздевшись и спустив нижнюю рубаху до пояса, она, зажав рану какой-то тряпкой, свободной рукой принялась неловко распелёнывать Ждана.

'Точно, с ума сошла!' — решил попаданец.

А кормилица меж тем, вывернувшись и шипя от боли, внимательно осмотрела свою рану.

— Нормально, маленький, свезло нам с тобой. Клинок, кажись, только по рёбрам скользнул, вглубь не пошёл, дышу я нормально. Рана — пустяк, за две недели зарастёт, главное — что бы не загноилась. У меня ж, маленький, батька дружинником был, но невезучим — страсть! Почитай — из каждого похода с новой дыркой в шкуре возвращался, мамка его всегда выхаживала, а я ей помогала. Так что в ранах я маленько понимаю.

Осмотрев рану, кормилица, морщась от боли, приложила к ней верхнюю пелёнку Ждана. Подождав, когда та пропитается кровью, бросила её на пол, а рану заткнула второй пелёнкой. Через несколько секунд и та, также украшенная кровавым пятном, вылетела из открытых дверей возка на снег. А Клуша тем временем, открыв стоявший в возке ларь с запасной одеждой, достала оттуда сменные пелёнки и широкую нижнюю юбку, которую немедленно принялась рвать на полосы для перевязывания.

— Верно эти душегубы между собой говорили, маленький — по одежде всех определять будут, как найдут. А у тебя какая одежда? Пелёнки одни. Вот вам пелёнки, все в крови, хочешь — смотри, хочешь — с собой забирай. Глядишь, и поверят.

Хорошо, что я их разговор слышала, своим умом, наверное, и не дошла бы. Плохо, конечно, что моего тела не найдут — это очень плохо, маленький. А что делать? Может, решат, что я очнулась и в лес побёгла, да там волки и съели. А может, и не вспомнят про меня — княгиня я, что ли, чтобы меня искать? Опять же — из возка я всю дорогу и не выходила, меня и не видел-то никто...

За этими разговорами Луша перевязала рану, затянув узел под грудью, споро перепеленала Ждана, оделась сама и, к удивлению младенца, связала из огромной шали Арины что-то вроде слинга.

Сунув туда младенца, она, выбравшись из возка, принялась бродить меж трупами, по своему обыкновению продолжая беседовать со Жданом:

— Тикать нам надо, маленький, тикать быстро, пока волков нет. Только по дороге тикать никак нельзя, Антипа этот слаб в поджилках. На него князь в разговоре ежли надавит — он и сознаётся, что не порешил тебя. Вернутся верхами, и во второй раз уже не помилуют. В лес нам надо, маленький, лесом мы уходить будем. Снег в лесу неглубокий ещё — глядишь, Господь и смилуется, выведет к людям. Богородица-то уже помогает нам, смотри как снег с неба сыплет, все следы заметёт. О! То, что надо.

Она наклонилась над трупом дружинника-возницы, погибшего первым, и подобрала выпавшую из руки сулицу[2].

[2] Сулица — легкое копье в средневековой Руси.

— Прости, Влас, — она перекрестила мёртвого. — Нам оно сейчас нужнее: И как посох сгодится, и от волков пригодится. И за то, что волкам вас бросаем — прости. Ты дураком никогда не был, сам понимаешь наше положение.

Вдруг Луша, к удивлению Ждана, встала на колени прямо на мёрзлую дорогу, и поклонилась до земли:

— Простите меня, люди добрые и злые, что непогребенными вас бросаю. Не могу, не за себя боюсь — дитё невинное на мне теперь. Зла не держите и не преследуйте нас. Живым — жить, мёртвым — лежать.

Бледная как стена женщина с ввалившимися глазами перекрестилась, встала и, не оглядываясь, пошла в лес, проваливаясь в снегу и опираясь на сулицу.

Яндекс-карты вам для ориентации

* * *

Силы свои Лукерья явно переоценила — через несколько часов она уже совершенно выбилась из сил. Всё-таки идти через зимний лес не на ртах[3] и здоровому человеку не просто, а тут — раненная девушка.

[3] На ртах — на лыжах.

Луша то проваливалась в снег до колен, то продиралась через кусты, то промочила ногу, провалившись в незамёрзший ручей, то больше часа обходила глубокий овраг. А уж когда стемнело — а это произошло довольно быстро — темпы передвижения вообще упали до черепашьих. Но Луша и не думала останавливаться — ужас гнал её вперед, и она готова была идти хоть ощупью.

Ждан же чувствовал себя как в бреду. Он то забывался тревожным сном, то просыпался. Из 'слинга' ему ничего не было видно, кроме иногда мелькавшего ночного неба, зато звуки сводили с ума. Он никогда не был в лесу — ни в прошлой жизни, ни в этой — и сейчас ему казалось, что он угодил в страшную сказку с Бабой Ягой. Лес оказался полон звуков — шумели деревья, посвистывал ветер, похрустывал хворост, поскрипывал снег. Кричали новые птицы и... И выли ночные звери.

Хуже всего было то, что от постоянных нагрузок рана Луши никак не закрывалась, и кровь постоянно сочилась. А голодные волки чуют подранков за несколько вёрст — о чём Луша, по своему обыкновению непрестанно болтая, сама и сообщила Ждану. Теперь он не мог отделаться от впечатления, что с каждым разом волчий вой звучит всё ближе и ближе.

Накликал, называется.

Ждан ничего не понял, но выросшая рядом с лесом Луша слышала много больше его. Сначала она принялась вертеть головой, а потом прижалась спиной к здоровенной сосне, взяла сулицу наизготовку и заплакала.

— Вот и всё, маленький. — глотая слёзы, сообщила она. — Вот и серые пришли. Я сперва думала — показалось, но нет. С обоих сторон кустами идут, провожают нас. Скоро кинутся.

Она сглотнула и добавила.

— Вот и всё. Здесь и помирать будем.

И, не сдержавши чувств, закричала в голос:

— Лю-ю-юди! Помогии-и-те!!! Во-о-олки!

Она кричала, надсаживаясь, и — странное дело — эти заполошные крики вовсе не мешали Ждану слышать зловещие шорохи вокруг. Зверей было не один и не два, и тут даже до Ждана дошло — на этот раз действительно всё.

Волки, уже не таясь, вышли на поляну — их было четверо. Трое остались стоять, а один, самый крупный, сел и наклонил голову — совершенно по-собачьи.

Пауза продлилась минуту или две — и всё это время Луша голосила не переставая. Наконец, один из волков — не то самый глупый, не то самый голодный — бросился на няньку. Бросился по-дурному, в прыжке, и Луша приняла зверя на копьё, тут же, впрочем, стряхнув его в сторону. Завизжав, раненный зверь бросился в кусты, вожак встал и двинулся вперёд, а Луша, ощерившись как волчица, принялась тыкать копьём перед собой, и кричать:

— Давай! Давай! Кто ещё хочет?!

Волки остановились, а нянька вновь завела своё:

— Лю-ю-юди!!!

— Иду-у-у! — вдруг послышался мужской голос, сопровождаемый лаем собак.

Большой волк, как будто поняв человеческую речь, повернулся и безмолвно исчез в кустах. За ним поляну покинули и остальные звери.

У Луши бессильно подогнулись ноги, и она, зарыдав, села прямо в сугроб.

— Иду-у-у! — послышалось уже ближе. Ждан закрыл глаза, пробормотал заветное заклинание, и понял, что впредь полагаться на везение не стоит — счёт был обнулён, и вместо прежних тысяч там болтались жалкие четыре очка.

Глава 18. "Помоги мне..."

Спаситель появился через несколько минут. Это был здоровенный мужик — не ниже Антипы, но в два раза шире, — заросший чёрной бородой до самых ноздрей. Он цыкнул на забрехавших собак, и как был — не снимая коротких, но широких охотничьих лыж — подошёл к плачущей Лушке, так и сидевшей в сугробе.

— Не подрали? — поинтересовался мужик, не тратя время на приветствие и сразу перейдя к делу.

Девушка молча помотала головой, потом подавила всхлипывания и ответила:

— Цела. Ну... Почти. Волки ушли, не тронули. Твоего крика спужались.

— Понятно. Идти сможешь?

— Говорю же — цела.

— Ну так давай руку, раз цела! — грубовато потребовал мужик, протягивая свою лапищу в меховой рукавице и помогая подняться.

Увидев запищавший свёрток на руках у спасённой, мужик в изумлении перекрестился:

— Да ты ещё и с дитём?! Как вы вообще здесь оказались?!

— Долгий это разговор... — почти взмолилась Луша. — Может, потом?

— Ой, я и впрямь глупость ляпнул! — смутился мужик. — Пойдём быстрей, пока вы не замёрзли. Здесь до зимовья не далече — с полверсты, не больше. За мной держитесь, я выведу.

И уже на ходу продолжил:

— Вообще, силён у кого-то из вас ангел-хранитель. Я вообще на зимовье ночевать не должен был. Ногу подвернул вчера, а до зимовья ближе, чем до кордона, показалось. Да и сейчас — я с чего-то ночью проснулся, в валенки влез, отлить на мороз вышел, вдруг слышу — баба в ночи орёт, да недалече вроде... Бечь надо, думаю, а ну как задерут? На мне грех будет. В общем, как нарочно кто подгадал всё. Так-то я на кордоне живу, далече отсюда, егерь я княжий, Титом люди кличут. А тебя как?

— Анфиса я. — не моргнув глазом, соврала Лушка. — А его — Глебом крестили.

— Ишь ты — Глеб. Княжьим именем сына, значится, назвала. А меня князь Алехно Васильевич[1] отправил берлогу искать — к нему гости наехать должны, хочет их на охоту сводить, Михайлу Потапыча поднять. Он этого дела большой любитель, близко к Козельску и берлог-то уже не осталось, всех извёл.

[1] Алехно Васильевич Глазиня — последний из известных нам козельских князей.

— Так мы что — уже в Козельское княжество[2] забрели? — ахнула Лашка — Это что — козельские земли уже?

[2] Козельское княжество — одно из северских удельных княжеств с центром в городе Козельск, том самом, прозванном монголами 'злым городом'. Один из козельских князей, Иван Фёдорович Горчак, стал родоначальником знаменитого рода князей Горчаковых.

— Это не земли! — наставительно ответил Тит. — Это чащоба лесная! Её кто когда делил-мерил? Здесь не князь, а леший хозяин, здесь у него, красноплешего[3], на всё разрешение просить надо. Но так-то да, мой кордон недалече от села Гранный холм стоит, так то село — да, козельское, козельскому князю выход[4] возит. Но оно потому 'гранным' и зовется, что граница, дальше козельских владений нет. Дальше вообще-то ничьих владений нету, одна чаща дремучая аж до белёвского тракта.

[3] Красноплеший — традиционное именование лешего у восточных славян.

[4] Выход — налог.

Но вообще у нас места глухие, конечно. Это прям как про нас сказано — 'живём в лесу, молимся колесу'. Так что извини, если болтовнёй тебя донимаю — давно новых людей не видел...

Да и сегодня Гранный холм — не менее глухое место.

Так, за разговорами, они и дошли до зимовья — до него и впрямь оказалось совсем недолго, особенно если тропки знать.

Там, пока очаг растопили, пока воды согрели, пока рану лушкину осмотрели да промыли, пока поели чем Бог послал — уже и рассвело давно.

И лишь после этого Тит, наконец, приступил к серьёзному разговору.

— Ну что, Анфиса, я тебя по-людски принял — накормил, напоил, спать сейчас положу — передремать тебе надо, прежде чем к кордону пойдём. Уважь и ты меня — расскажи, откуда у тебя рана ножевая, и что за беда-напасть вас с дитём в лес загнала?

Лушка кивнула, не торопясь выбралась из-за стола — и вдруг рухнула на колени. Начала торопливо, глядя на заросшего бородой егеря снизу вверх.

— Вот что я тебе скажу, хозяин добрый да ласковый. Ты, Тит, нас не только уважил — ты, по всему получается, с того света нас с сынком вытащил.

Поэтому врать я тебе не хочу, а правды не скажу.

Не потому, что дура неблагодарная — наоборот, свою порчу на тебя навести не желаю. Христом-богом прошу — поверь мне, Тит, не надо тебе это знать. Не нашего это ума дело, это дела господские, да ещё такие, из-за которых головы летят как листья осенью и кровь как вода льётся! Не по моей воле меня в этот омут затянуло, но тебя за собой потащить не желаю. Одно скажу — главное лихо миновало вроде как, может, и выскочили мы с маленьким из петли, что на шее затягивалась.