Нежно обнял дочку за плечи, притянул к себе поближе.
‒ Открой свои губки. Папа их поцелует. Нет, давай приляжем. Вот так.
Они опустились на простыню. Ирка осталась за его спиной. Вместе с прицепившимся к ней его сознанием.
Светка чуть приоткрыла губы и он их поцеловал.
‒ Как маму. Нравится?
‒ Не знаю. Там нравится.
Он снова протянул руку к ее промежности и проскользнул кончиком пальца во влажное преддверие.
‒ Совсем ведь не больно?
‒ Нет. Очень приятно. Как маме.
В нем не было ни капли вожделения. Только страх. И неизвестно откуда взявшаяся решимость.
‒ А глубже можешь? ‒ шептала она.
‒ Трусики надо снимать.
‒ У меня руки не двигаются...
‒ Ир! Сними ей трусики, ‒ громким шепотом сказал он, не поворачивая головы к жене.
Та перелезла через него, покорно и без единого слова стала стягивать с дочки тонкую ткань... И только стянув полностью, растерянно произнесла:
‒ Вить...
‒ Иди отсюда. Хорошо? Сходи в ванную, обмой свою обезьянку. И не спеши ради Бога.
Светка лежала с закрытыми глазами. Ирка бросила на нее тревожный взгляд и отправилась вон из комнаты... вместе с его сознанием.
‒ Она не обидится?
‒ Нет конечно. Мы же здесь одни.
‒ А что ты будешь делать? Трахнешь меня? Без мамы?
‒ А ты боишься?
‒ Боюсь. У меня будет спазм.
‒ Почему ты в этом уверена?
‒ Не знаю. Знаю, что будет. Я сучка.
‒ Но сейчас ведь нет. Я очень глубоко в тебе.
‒ А тогда будет. Я знаю.
‒ Ничего ты не знаешь. Если и будет, то самую малость. Никакая ты не сучка.
Чтобы суметь зайти в нее, ему нужно было бы закрывать глаза и представлять себе Ирку. Но закрывать глаза он не мог, поскольку чувствовал, что к нему сразу же вернется его сознание.
Почему он не сходил к Елене Андреевне и не посоветовался с нею? Было же время. Она ведь могла сказать ‒ что можно, что нельзя.
‒ Пап.
‒ Что?
‒ Я не буду кричать. Я вытерплю. Лишь бы ты вытерпел.
Он чуть было не возразил: зачем тогда? Никому такого не надо. Надо так, чтобы не терпеть. Натерпеться, доченька моя, тебе и без меня еще столько на роду написано...
‒ Тебе кто-то запрещает?
Она, вероятно, не поняла его вопроса. И слава Богу. Если не поняла сразу, то лучше пусть и дальше не понимает...
‒ Не знаю, ‒ ответила она после некоторого раздумья. ‒ Может быть ты? Если по Фрейду, так ты.
По Фрейду... Уже начиталась. Как же, отличница. Может, убедить ее именно в этом? А потом, года через три-четыре, взять и разрешить. Зачем ей это сейчас? Ведь она еще совсем ребенок. Пусть себе учится. Все равно он не сможет ее. Она же не Елена Андреевна. Она его дочь.
Только какою же она станет за это время? С постоянным подсознательным комплексом... А вдруг еще какой-нибудь сучок попытается в нее влезть и окончательно убедит в том, что она и на самом деле сучка?
‒ Ты тоже не сможешь, да, папа? ‒ понимающе отметила она, разглаживая на его коже выскочившие от внутреннего озноба пупырышки.
‒ Ты же моя дочь.
‒ Ну и что?
Господи. Опять это "ну и что".
‒ Разве я не похожа на маму? Ту, юную, которую ты снял тогда в автобусе?
Он посмотрел на нее расширенными от удивления и внезапного прозрения глазами. В самом деле, очень.
‒ Похожа.
‒ Вот и снимай.
Чертенок. Какой чертенок. Как она до такого додумывается?
‒ Чудовище ты мое родное...
Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. И тогда, когда он только коснулся головкой ее упругих губ, а она доверчиво и бесстыдно стала разводить и поднимать ноги, точь-в-точь копируя Иринкины движения. И тогда, когда он осторожно начал тыкаться в них, пытаясь без помощи руки попасть в маленькую щелку и раздвинуть ее, а ее лицо при этом тронула едва заметная лукавая улыбка, ‒ точь-в-точь Иринкина. И тогда, когда он, наконец, проник в ее скользкое от влаги преддверие, а потом нашел отверстие и стал медленно раздвигать его своим конусом, вдавливая все глубже и глубже, а в ее зрачках зашевелились темные клубочки ожидаемого испуга. И тогда, когда он начал преодолевать тугое, но упоительно приятно-скользкое кольцо, обручем сдавливающее все более напрягающуюся, упрямую плоть, а она, как бы назло испугу, еще шире развела коленки и пошла ему навстречу, точь-в-точь, как это делает Иринка. И тогда, когда ее милое личико вдруг исказила гримаса страшной боли, а он ощутил эту боль напряженною плотью, ‒ не свою боль, своей он почему-то совсем не чувствовал, а именно ее боль. И тогда, когда она крикнула одними только глазами: папа, папочка, почему ты сначала не поцеловал меня туда?.. а он потерянно смутился своей забывчивости и несообразительности. И тогда, когда он вдруг виновато улыбнулся сквозь ее слезы и так же внезапно почувствовал, как ее боль быстро перемещается по его собственному телу, снизу вверх, до самой подъязычной кости, откуда началась эта его улыбка, а ее глаза вдруг засветились радостью освобождения... И тогда, когда он прочитал в ее взгляде: Господи, папка, какой же он у тебя толстенный... и ответил своим: если уж его пропустила, так что же говорить о каком-то там другом, который там, где-то в твоем будущем, ждет тебя...
Они очень долго не отводили друг от друга радостного взгляда, одного на двоих, то смеющегося, то чем-нибудь смущенного, то озорного или лукавого.
‒ А теперь сожми попку. Втяни ее в себя, сильно-сильно.
‒ Зачем?
‒ Сейчас узнаешь.
‒ Так?
‒ Еще раз. И еще. Не больно?
‒ Нет. Приятно. Тебе тоже так приятно, пап, да?
‒ Очень. Так делает мама.
‒ Делать еще?
‒ Пока не устанешь.
‒ Хи. Я не устану так до послезавтра.
И вдруг перешла на какой-то совсем незнакомый ему, странно-таинственный шепот:
‒ Подожди. Замри. Совсем замри. Ты слышишь?
‒ Что?
‒ Не слышишь? Они там... разговаривают о чем-то... сами, без нас...
Выдумщица. Философ. Разговаривают...
Но все-таки замер. Прислушался.
А и в самом деле ‒ разговаривают. Или это ему от ее слов так показалось?.. Нет. Не показалось. Надо же, как она все подмечает... И ведь ничего подобного он раньше никогда не чувствовал. Впрочем, что-то отдаленно похожее было с Еленой Андреевной...
Поехал. Совсем поехал.
‒ Ты понимаешь, что мы сейчас вытворяем?
‒ Конечно. Изменяем маме. Что она нам сделает, как ты думаешь? Надает по заднице?
‒ Она сейчас придет. Нам надо кончать.
‒ В меня. Хорошо? Пожалуйста. Мне можно. У меня завтра пойдут месячные.
Ну. Она и об этом знает. Все она знает. Что за ребенок...
‒ Ну пожалуйста. Я очень хочу. Много. Сколько сможешь... Чтоб ты и во мне по-настоящему растворился. Как в маме. До самой капельки...
Она обхватила ладонями его ягодицы и прижала к себе.
‒ Ну папочка... давай... Что я должна сделать?
Ничего ей не надо было больше делать... Из него полилось, едва он почувствовал касание ее ладошек. А она, сразу ощутив его судороги, еще теснее стала прижимать его к себе.
Он перевалился через ее ногу к стенке, а она сразу сжала бедра, чтобы не дай Бог ни капельки не пролилось... Повернулась к нему лицом, он укутал ее в простыню, до самого подбородка, положил голову себе под руку, придвинул за попку поближе и так они и застыли на несколько минут...
‒ Видишь, папчик. Оказывается, все не так страшно. Он солгал. Вовсе я не сучка. Это он такой сучок...
Потом совсем спрятала голову у него на груди.
‒ Ты мой любовничек славный. Мой первый настоящий мужчинка. Мы признаемся маме?
‒ Признаемся, ‒ шепнул он ей. ‒ Она уже здесь, рядышком.
Ирина легла рядом с ними, и к нему сразу же вернулось его сознание.
‒ Ты ревнуешь, мама?
Она шептала прямо в грудь отцу, поэтому Ирина слышала только отражения ее слов.
‒ Совсем немножко.
‒ Зачем? Ведь мы же с тобою одно и то же.
‒ Потому и немножко.
‒ Честно? ‒ резко повернулась она к ней.
‒ Честно. Страшно мне только... Ты ведь еще совсем ребенок.
‒ Ну и что?
‒ Тебе... не было больно?
‒ Почти ни капельки. Папа сказал, что так и должно быть.
‒ Обними его. Он очень грустный.
‒ Ничего он не грустный. Он просто устал. Переволновался.
‒ Пойди тогда, вымойся.
‒ Не хочу. Оно... выльется.
Иринка закусила губу.
‒ Мам. Не надо, а? Ну не плачь.
‒ Я не плачу.
‒ Я видела ее.
‒ Кого?
‒ Радугу. Огромную такую. Мы с папой были прямо внутри нее. Она такая... такая... Как на самом Седьмом Небе...
Светланка приготовила завтрак, когда они еще валялись в постели.
‒ Вставайте. Вам скоро на работу. Какие вы ленивые!
Виктор первый потопал в ванную, а она присела к матери на постель и спросила:
‒ Мам, а зачем ты хотела меня обмануть? Жалко, да?
‒ В чем обмануть, что жалко?
‒ Что все равно все вытечет. Ничего не вытекло. Ни капельки. Все всосалось.
‒ Да?
‒ Да.
‒ Ну... вот и хорошо.
‒ Да. Хорошо, ‒ подтвердила она. ‒ Я чувствую. Почти везде. Особенно здесь и здесь. Почти вот сюда дошло, ‒ она показала на затылок.
‒ Тебе сейчас не больно?
‒ Нет. Мне уже никогда не будет больно. А если и будет, то самую малость.
За завтраком она их упрекнула:
‒ Ну что вы такие кислые? Столько радости в семье, а вы прямо как потерялись. Перестаньте сейчас же.
А потом этак участливо, слегка понизив голос:
‒ Вы испугались, да?
И, ухаживая за их тарелками (как странно они сегодня с Ириной поменялись местами!), продолжила нотации:
‒ Значит так, мама-папа. Лазить к вам в постель я конечно буду. Иногда. Даже очень иногда. Я думаю, вы и сами меня не раз и даже не два позовете. Ну, может быть, когда-нибудь и сама попрошусь. А вы не сумеете или не захотите мне отказать. Это раз. Второе: что в этом такого? Мне же просто интересно. Мне потрясающе интересно быть близко с вами. Третье: я же ваш ребенок, или как? И снова второе: мне интересно и нужно знать почти абсолютно все, что знаете и умеете вы. А теперь, наконец, первое: ничего в этом плохого нет. Испортить меня этим даже не мечтайте. Почему ты не ешь!? Ты посмотри на себя в зеркало! И не перебивай, пожалуйста. Теперь четвертое, самое главное: чтобы с работы пришли такими, как всегда. Я ведь Сережку днем приведу. Хватит ему Лене надоедать. У нее, похоже, медовый месяц происходит. Да, и еще чуть не забыла... Теперь самое второе: тогда, в парке, я сама ему дала... Решилась и дала. Вы понимаете? Не он меня взял, а я ему дала. Я это к тому говорю, чтобы вы знали, если еще не разобрались в своей дочери, ‒ никто и никогда не сможет меня взять без разрешения. А разрешу я теперь только с согласия папы. Сами знаете почему. До самых восемнадцати лет. Мне поклясться? Ну вот и хорошо. А пятое-десятое мы потом обговорим. Шагайте. Уберу я все сегодня сама. Я сегодня дежурная по всем вопросам.
После работы их ожидал ужин, приготовленный детьми. Усердию Сережки можно было только удивляться. Да, сестру он почему-то слушался намного быстрее и аккуратнее, чем маму и папу.
Родители тоже полностью оправдали ее надежды, ‒ никакой кислятины на лицах, привычный свет в глазах, в общем, полностью оклимались.
Они ведь еще не догадывались, что она задумала, их юная бестия.
В десять она привела к ним за руку Сережку и сказала:
‒ Так. Ты уже помылась, мама? Мы к тебе.
Ирина растерянно глянула на дочь.
‒ Пап, ты если хочешь, можешь на десять минут выйти.
Но папа не двинулся с места. Только Сережка стал вырываться из ее руки.
‒ Не дергайся. Стыдливый какой нашелся.
‒ Что ты хочешь? ‒ тревожно спросила Ирина.
‒ Женскую анатомию хочу ему рассказать. На тебе. Не стану же я на себе показывать.
‒ Светка!
‒ Что Светка? Мне с ним почти целый месяц возиться. Успокойся, ради Бога. Я знаю, что делаю. Это вы все забыли. Какими были. И что именно детям необходимо в первую очередь.
‒ Света, зачем ты так? Именно сейчас. Зачем?
‒ Увидишь. И слушайся, пожалуйста. Папа делегировал мне часть своих полномочий на ваше воспитание. Правда, пап?
‒ Допустим, но разве так это делают? ‒ включился Виктор. ‒ Ты же взрослая девушка.
‒ Вот именно. Мама, ляг пожалуйста. Мы ничего страшного с тобой не сделаем. А ты не брыкайся! Пап, может ты все-таки выйдешь? Я только расскажу ему, пока мама полежит. Ты видишь, они стесняются тебя. Десять минут всего. Если бы вы знали, какую чушь и грязь ему хлопцы понарассказывали, вы бы давно уже сами все десять раз рассказали и показали. А то чуть ли не заставлять приходится...
Виктор и в самом деле вышел. Но дверь за собою не закрыл, сел на банкетку, что стояла рядом.
Пусть. Она слишком императивна, прям как учительница в классе, но ей-то на самом деле виднее... Может быть она права. Может быть, для Сережки именно с такой атмосферы должно начинаться знание. Он вдруг вспомнил себя. Ребенком, подростком, юношей... И поплыли из памяти все самые стыдные и невероятно глупые поступки, связанные с его долгим невежеством...
Ирка тоже покорилась. Даже пыталась перехватить инициативу. Но Светка перебила:
‒ Подожди, сначала я. А потом ты расскажешь. Своими словами. Ну вот. Стань сюда. Вот так все у женщин. И у девочек тоже. Красиво, правда? У нашей мамы особенно красиво. Да не стесняйся же ты! Смотри. И не мычи. А ты тоже. Отведи ногу. Да смотри ты! Чего тебе, спрашивается, стесняться, если ты сам отсюда появился? Потом покажу, откуда именно. Это вот губы. Так и называются, по-правильному. Большие половые губы. А из-под них выглядывают другие, они называются малыми половыми или, иначе, нимфами.
‒ Как? ‒ послышался, наконец, голос сына.
‒ Нимфы. Так никто не говорит, но это правильное название. Книжное. А здесь маленькое отверстие, видишь? Давай, возьми, подтяни. Ну видишь? Вот. Это и есть писка. Отсюда мы писаем. У нас не так, как у вас. У нас отдельно. А здесь, в самом низу, большое отверстие. Здесь и есть влагалище. Для мужского писуна. Сюда его вставляют и он целиком там помещается. Только девочкам нельзя. У них вот в этом месте такая преграда девственная есть. Чтобы внутрь попасть, ее разрывать надо. Дефлорацией называется, когда ее рвут.
‒ Чем рвут?
‒ Ну чем же, писуном конечно. А теперь слушай главное. Потому что все остальное тебе мама сама сейчас расскажет и покажет. А главное вот что. Вот отсюда мы с тобой появились. Сначала я, а потом, через три с половиной года, ты. Мы тогда были совсем вот такие и сидели там, в животе у мамы.
