И свеча не погаснет...

На отбившуюся от рук Ваську княгиня все же пожаловалась, но не мужу, а единственному во всей Москве человеку, который относился к ней с пониманием: свекрови. Вечером княгини с устатку выпарились в бане, после, отходя от сладкой истомы, в одних свежих сорочках, еще липшых к чуть влажному телу, развалившись на лавках, пили кислый ржаной квас, а Марфуша бережно расчесывала госпоже волосы. Тогда Евпраксия, словно бы мимоходом, высказала:

— Вот уж девка нравная да поперечная! И добро бы красавица была, а то всей лепоты — одни брови. Боюсь, и взамуж не выпихнуть будет.

Княгиня до сей поры лениво обмахивалась рушником и слушала вполуха. Но тут, внезапно острожев лицом, твердо отмолвила:

— Выпихивают нищие удельные! А Великий князь Владимирский дочерей отдает замуж с великой честию.

Симеон. Зимние цветы.

Черный кончик пера скользит по белой бумаге. Потрескивают, оплывая, свечи в серебряных светцах. А за окном — бело, словно и окно залеплено снаружи белой александрийской бумагой. Ничего не разглядеть в метельной круговерти.

Князь Симеон диктовал грамоту к Василию Кашинскому. Он сидел в высоком кресле, откинув голову и прикрыв глаза, диктовал медленно, обдумывая каждое слово, порой надолго замолкал, и тогда писец, положив перо, настороженно взглядывал на господина. Зато сразу набело. Семен почасту работал так, без вощаниц.

У стены, на лавке, терпеливо ждали Федор Кобылин и Тимофей Вельяминов — можно сказать, нынешняя малая дума государева; Тимоха — ближе, на правах хозяина дома. Судьба со странной настойчивостью выводила тверских Александровичей все в то же село Протасьево. Что ж делать, пришлось, похватав измученных и продрогших княжон на коней, скакать к ближайшему жилью.

Закончив и еще раз перечтя два послания, великий князь распорядился:

— Тимофей, едешь к Василию, ты, Федор — к Всеволоду.

Кобылин прищурился:

— А давай наоборот, княже!

Пояснил:

— Дело-то неясное! Ратника возьму, что привез княжон, мой добрый приятель, еще по Орде. Он-то князь-Василья за бороду ухватит, не даст отпереться. И тверитянин все ж. Не сумуй, княже, Илюха вранье сердцем почует. Подруга у него там осталась, — примолвил Федор, осуровев.

Ночью, ворочаясь на пышной, набитой свежей соломой постеле, стараясь пристроиться погоднее, чтобы за ночь не занемела шея, Семен думал о всеволодовых сестрах. Какое ведь дело осилили девчонки, и даже котенка сберегли, не бросили. Смешной такой котенок, шерсть смерзлась, как иголки у ёжика. Живенько полез Феде за пазуху, будто там ему место приготовлено. А маленькая Ульяния кричала, требовала сей же час слать воев на помощь брату. Знать не хотела, что битва та, чем бы ни кончилась, уже кончилась. Горячая, бесстрашная, немного походит на Василису. А Мария... А как тронулись, из лесу повалили зайцы. Ладно, пусть на этот раз поживут косые! Князь заснул, улыбаясь.

К утру метель стихла. По свежему снегу, увязая едва не по конское брюхо, ускакали посланные в Тверь и Кашин. А великому князю выехать с гостьями на Москву не получилось. Ульяница все ж таки простудилась. Хоть и парили ее, выгоняя из костей застуду, и поили травами, и даже заставили выпить полчарки крепкого меду. Но помогло мало. Девочка лежала в жару, в обнимку с Лучиком, и трогать ее с места было неможно.

Об этом князю за завтраком сдержанно повестила Мария Александровна. Семен посочувствовал. Он ломал маленькими кусочками хлеб — и забывал есть, неотрывно следил глазами за гостьей. Мария щедро поливала маслом рассыпчатую пшенную кашу. Безо всякого жеманства, не то что Евпраксия, подумалось с внезапной досадой. Та как бы только отведывала кушанья, и то не ради насыщения, а единственно из любознательности. Мария ела со здоровым аппетитом молодой, изрядно проголодавшейся женщины.

Она вообще ничем не походила на Евпраксию — высокая, кареглазая, очень похожая на Всеволода. Но, странно, те же черты, что придавали брату мужественность, у сестры были исполнены самой пленительной женственности. А красота... Красота была не в плавном изгибе нежной шеи, не в долгих ресницах, что взлетали темными бабочками, не в губах, словно сбрызнутых вишневым соком — прильнуть бы и пить! Ее красотой была сила, чувствовавшаяся во всем ее облике. И даже не то, что ей, верно, не в труд поднять тяжелое кленовое ведро, или что там подобное, сила иная, та, что помогает передолить любую беду и выстоять, не сломиться. Спасти себя и других. Глаза, огромные, иконописные, еще обведены были тенью, еще не сошли с лица следы давешней усталости. Каково ей пришлось! И возмогла... возмогли, дошли, исполнили взятое на себя дело. Евпраксия, поди, после первого выстрела сложила бы лапки и лишилась чувств — спасайте меня, как умеете!

Семен не хотел думать о жене, но само лезло в голову. И сравнение с тверитянкой выходило не в пользу, ох, не в пользу княгинюшки! Мария молчаливо ела, лишь изредка взглядывая на сотрапезников, и все предсидящие, невольно повинуясь ей, не заводили разговора. Княжне нашли переодеться, видимо, Тимохиной ключницы праздничный наряд. Странновато было зреть тафтяной, летний, самого крестьянского покроя сарафан поверх холщовой рубахи, к тому же пришедшийся не впору. Но Мария не казалась смешной, она и в нелепой сряде хранила гордое достоинство. И ее проклятый кашинец преследовал, гнал, как дикого зверя! Да он!.. думал Семен, разгораясь гневом. Как он смел! Такую девушку! То, что князь Василий обидел именно ее, казалось двойным преступлением, рождало слепую, нерассуждающую ярость. Хотелось немедля, сейчас же поднимать полки, самому ринуть в сечу.

Хотя, казалось бы, что такого ужасного приключилось с княжной Марией, не с ее братом, не с сестрой, с нею самой? Жива, невережена, даже не простыла. Семену доводилось зреть гораздо более жестоко изобиженных девушек. Вспомнилось вдруг, как много лет назад, когда громили Тверь, трое ратников зажали на задах полонянку. Княжич наткнулся на них случайно, стал, как вкопанный, не ведая, что вершить. Те тоже остоялись, но жертву по-прежнему держали крепко. А девка, раскосмаченная, в одной изодранной сорочке, уже не кричала, не пыталась вырваться, только озиралась затравленно. Сквозь прорехи беззащитно белело голое тело. И Семен почуял, как поднимается в нем нечто темное... Гневно, скрывая голос, приказал, потребовал немедленно прекратить, готов был схватиться на оружие. А затем, сдержав первый благородный порыв, велел отвести девку к остальным полоняникам.

Когда Семен рассказал обо всем отцу, Калита одобрил его, высказал:

— Совести терять не след!

Отец был тяжелый, темный; дорогой ценой платил он ныне за великий стол, не собственной ли совестью! Помолчав, он прибавил:

— И все же ты не сможешь поступать так каждый раз. Война питается насилием. И если ты станешь отбирать у воинов их добычу, у тебя не будет войска.

Семен все понимал уже. И что мужикам, сорванным с работ, надо привезти домой хоть какое добро, и холопов пригнать, иначе их собственным семьям придется голодать. И то, о чем он, отрок, имел пока еще смутное представление, как-нибудь, наверное, тоже надо. Но есть же некая грань, которую нельзя переступать, никогда, ни при каких обстоятельствах? За которой человек превращается в дикого зверя.

И Василий эту грань перешел, да! Уничтожить! Как бешеного волка! Так ныне чувствовал Семен, отлично зная, что нельзя, да и невозможно.

Из утра, по свежей пороше, Всеволод с отроками вывалили на двор — растираться снегом. С ордынского бывания восемнадцатилетний князь заметно повзрослел. Щеки обнесло легкой, пушистой бородкой, на широченной груди обозначились темные завитки. Служанки, шмыгая по двору, жадно и стыдливо оглядывали голых по пояс парней. Дружинники хватали горстями пушистый мартовский, едва ли не последний в эту зиму снег, со смехом и воплями терли один другого, балуясь, кидались снегом. Кто-то и князю высыпал на голову целой горстью.

— Ах, так!

Всеволод весело замотал головой, вытряхивая снег из кудрей, мигом слепил снежок и, не зря озорника, запустил в кого пришлось. Парень живо ответил тем же, и вот уже вся тверская дружина, со своим князем во главе, увлеченно кидалась снежками, словно беззаботная детвора. Одному Всеволод ненароком засветил прямо в глаз. Ратник плюхнулся задом в сугроб и возвопил, горестно воздевая руки горе:

— Ну вот! И ты же, княже, станешь корить: кто это тебе подбил око, да как не стыдно тебе являться в таком виде.

— А не подставляйся! — с напускной суровость возразил князь. — Ты воин!

В этот миг ему самому залепили промеж лопаток. С воинственным кличем Всеволод крутнулся, загреб горстью... Медленно распрямился, недолепленный снежок высыпался из разжатой длани. На двор наметом влетел вершник, круто осадил коня, и еще до того, как узнать сына московского тысяцкого, Всеволод понял, что гонец спешит не с доброй вестью.

Вдруг стало знобко, и соромно стоять почти голым перед московским посланцем. По счастью кто-то, догадав, накинул князю на плеча шубу.

Всеволод слушал Тимофеев рассказ, каменея лицом. Резко повернулся, стремительно пошел, бросая через плечо спешившим за ним воинам:

— Посла накормить. Бояр, немедля. Дружину. Всех отозвать отовсюду. Справу, коней готовить.

Оборотившись, слепо глядя, он домолвил:

— Матери сам скажу!

И стал подниматься по ступеням, сронив шубу и уже не заметив того.

Невесомый снег волшебно опушил дерева. Вишни вольно раскинули свои тонкие, долгие ветви, и издали казалось, что сад расцвел среди зимы. Яркое небо сияло весенней лазурью, а снежинки опадали медленной россыпью. Птахи вились вокруг резной, любовно изделанной, точь-в-точь маленький терем, кормушки, согласно клевали зернышки. Мохнатый Черкес весело торил себе путь через сугробы, проваливаясь по уши и подскакивая, словно плыл в снегу.

— Какая благодать... — прошептал Симеон.

Он повернулся к Марии, что прижимала к щекам пушистый мех, заботно подумал, не замерзла ли; сказал:

— Не печалься, княжна! Все мы в руце Божьей. Все что можно, я сделаю. И что неможно, тоже постараюсь.

А в это время князь Василий Кашинский, вздергивая бороду, уверял послов великого князя, что ему неизвестно местонахождение князя Михаила Микулинского и, как ни странно, не врал.

Тот, кто сражается — еще не побежден.

Михаил с трудом разлепил веки. Сверху нависло тяжелое небо. Голова раскалывалась, к горлу подступала тошнота. Он попытался повернуться, но не смог, что-то, кажется, придавило ноги... или просто нет сил? Ранен, что ли? И этого он не мог понять.

Боя он почти не помнил. Только всплывало в памяти ощеренное, почти нечеловеческое лицо; Михаил рубанул, и лицо исчезло, словно растворился морок. Зато ясно помнилось, как сосредоточенно прицелилась Лушка, зажмурилась... отбросила самострел и с визгом кинулась бежать. Сеча кипела, но краем сознания Михаил все время отмечал удаляющийся голос, подумал: поберегла бы дыхание! Но нет, девушка не просто бежала со страху, она уводила за собой погоню. Выстрела за шумом битвы он не услышал, но визг оборвался, и князь понял: преследователи разобрали, что это не княжна.

Михаил, напрягая все силы, кое-как перевалился на бок, прикрыл глаза, отдыхая. Откуда-то, кажется, издалека, доносились стоны, слышны были шаги, невнятный разговор, короткий звук удара — и стон стих. Добивают раненых, отстраненно подумал Михаил. Для него весь мир сжался сейчас до одного простого движения, которое надо было сделать во что бы то ни стало. И он сумел. Перевернулся на живот. Его вытошнило желчью. Перед глазами оказался черный листочек. Жив... Почему-то вспомнился Василисин венок. Василисино лицо, лукавая улыбка. И снова наползла чернота.

Окончательно пришел в себя Михаил уже в Кашине. К этому времени прояснело, что убивать его пока не будут.

Для услуг, а скорее, для надзора, к пленнику приставили слугу — старика со страшно изрубленным лицом; на шуйце у него недоставало двух перстов.

— Тихон Иваныч я, — назвался дед и ворчливо прибавил, — а хочешь, Тишкой зови.

Холоп, догадался Михаил, но не урожденный, покабаленный ратник.

Выпив крепкого мясного отвару и отъев жиденькой кашки (Тихон Иваныч вознамерился было кормить болящего с ложечки, но встретил решительный отпор. Этого еще не хватало!), парень почувствовал себя заметно лучше. Он даже встал, но сразу закружилась голова, и он, уже без спору, позволил и поддержать себя, и, после, уложить, и намазать синяки и ссадины какой-то пахучей дрянью.

Осторожно расспросив, князь вызнал, что вместе с ним привезли рыжую девку ("Лушка!" — обрадовался Михаил), ранетая стрелой, но не сильно, а опричь того никакого худа с ней не сотворилось, а больше никого. О "деле" Тихон Иваныч говорить не хотел, отмалчивался. Еще оказалось, что княгиня Анна Дмитриевна седьмицу назад отправилась на богомолье, и княжича Михаила тоже нет в граде.

В дверь просунул острую мордочку холоп, вопросил о здоровье князя и повестил, что князь Василий желает навестить дорогого гостя. Михаил, перемогая головное кружение, потребовал одеваться, даже прикрикнул на старого Тихона. Не показать врагу слабости!

Дядя Вася расцеловал сыновца в обе щеки, тискал его за плечи, любовался, отставив на вытянутых руках, словно дорогой подарок, и восклицал попеременно: "Мишенька, как же вырос!" и "Бедняжка, как же тебе досталось!".

Из всех сыновей Михаила Святого младший вышел самым неказистым. С возрастом Василий раздобрел, да не в чревах — некрасиво, по-бабьи расплылся вширь; чванливо задирал он свою лопатоподобную бороду, не слишком успешно подражая Гордому князю.

Нарадовавшись вдосталь, Василий высказал:

— Хвала Всевышнему, кмети вовремя поспели!

И изумленный Микулинский князь узнал, что кашинские кмети вырвали его из лап разбойников.

Михаилу вдруг стало весело.

— Разбойников, дядюшка?

— Да-да! — закивал дядя Вася. — Татей лесных, креста на них нет!

— Спасибо, дядюшка! Ведаю, ты всегда печалуешься о нас, горемычных сиротах, — с дитячьи-ясным взором, едва не со слезами умиления на глазах пролепетал Мишенька. И, без перехода, резко бросил. — Что твои кмети делали на моей земле?

Кашинский замитусил взором, понес что-то невразумительное: гонцы, грамота, и словом, хорошо, что все окончило именно так.

— Не спорю. — Ничто же ты успел, гнилой пень! Ускользнула красная дичь! — Только впредь изволь ловить татей в своем Кашине, аль недостает? С микулинскими я сам разберусь. Внял? В моем уделе! Хозяин — я! И никто другой!

— Грубый ты, Миша, — огорчился Василий Михалыч. — Я ж тебе как-никак дядя.

И Михаил — в этот самый миг понял, что Кашинский не сделает ему ничего, ни черта лысого! И выпалил прямо в наглую лживую рожу:

— Четвертый!

За спиной обиженного князя бухнула дверь, и тут же послышалось смачное "Тьфу!". Миша обернулся — старик возил чеботом по полу и старательно отплевывался в кулак, делая вид, что ему что-то попало в рот.

— Что, Тихон Иваныч, не весело после такого отца служить такому-то сыну?