‒ Как же мы дышали? ‒ совсем уже осмелел и освоился Сережка.
‒ Это мама объяснит. Я тебе другое хочу сказать. Если бы не эта мамина дырочка, нас с тобой на свете и в помине не было бы. Ты понял? Что ты понял? Не придуривайся, для нас с тобой это место самое святое. А для всех других святое то, что между ногами у их мам. Его нельзя обзывать грязными словами. И думать о нем нельзя плохо. Уважать его надо. И не только мамино, а всех женщин. Мое тоже. У меня все абсолютно так же, как у мамы. И из меня тоже появится когда-то маленький ребеночек. Вот для чего оно. Понял? Я пошла, мам. Пожалуйста, расскажи ему все подробно. Если бы ты знала, что он на улице об этом слушает...
Ну и концовочка... Точная, в самую десятку.
‒ Пошли на кухню, пап. Подслушивать нехорошо, ‒ сказала она на ходу, прикрывая за собою дверь.
Он сел на стул, а она влезла верхом на его колени, набросив руки на голые плечи.
‒ Светка! Сядь нормально.
‒ А! ‒ отмахнулась она от него одной короткой буквой. ‒ Никто не видит. Там все нормально, ‒ заметила она его короткий взгляд вниз, ‒ у меня началось, но я стибрила у мамы тампон вместо прокладки. Мне теперь уже можно, запросто протиснулся. И не смотри на меня так. Знаешь, на самом деле дети должны воспитывать своих родителей в том, как те должны их на самом деле воспитывать. Иначе никакого воспитания не получится. Одна мастурбация какая-то и только. Родители же совершенно забывают о том, что на самом деле необходимо детям. Что знать, что уметь, что иметь. Ну не помнят почему-то. Даже вот вы. А другие так вообще. И все навязывают, навязывают, навязывают свое. А на самом деле воспитателем становится улица. А там столько грязи, папа. Вы за своей работой просто этого не видите.
‒ А тебе не кажется, что мы воруем у него будущее? Лишаем ощущения таинственности этого места? Это... Это очень особенная тайна, она очень важна в... юношеской любви.
‒ Папочка, главная тайна любви совсем не в этом. Она... она в той радуге... а не в гениталиях. Да и какая это тайна? Тебе рассказать? Так слушай. Там, на углу, возле киосков, что напротив бывшей стройки, бомжиха крутится. Ей лет тридцать, хотя выглядит как старуха. Она собирает с пацанов по гривне и на стройке, под тем навесом, показывает им свою промежность. Сережка еще прошлым летом видел. Облезлая, говорит, потная, липкая, худая, да еще с какими-то наростами. Она за пятерку дает семи-восьмилетним пацанам всунуть и спустить. И некоторые соглашаются. А ты говоришь, тайна. Слава Богу, Сережка не посмел. У меня спрашивался. И ты думаешь это все? Тебе еще рассказать?
‒ Ты же говорила, что он говорил, что не видел...
‒ Говорил. Что-то, значит, уже соображает. Как ты думаешь, мама сможет ему правильно объяснить?
‒ Наверное.
‒ Вы не бойтесь брать его к себе в постель. И чтобы мама была голая. Он конечно может спустить в трусы. Но он и так спускает. А ты своими словами тоже все рассказывай ему. Чтобы он не раскрывал рот на тупые и грязные бредни... А с его будущей юношеской любовью от этого ничего плохого не станется. Уверяю тебя. Скорее наоборот.
Она хотела еще что-то добавить, но засомневалась. Потом все же решилась:
‒ Ладно, я тебе все-таки еще скажу. У нас девчонка есть, в третьем классе. Вся в золотых серьгах. В смысле ‒ меняет их со дня на неделю. Она в вендиспансере прошлой осенью целую неделю пробыла. Сифилис. Должна была дольше, но отец ее домой выкупил. Я от бабушкиной этой подруги Тамары нечаянно подслушала. Так эта малая стерва предлагала совсем недавно твоему сыну десятку, чтобы он спустил ей в рот. Представляешь? Я ей, скотине, чуть нос не расквасила. Маме только не говори, хорошо? А то я ей еще и носаком в ее поганую щель заехала.
‒ Он и это тебе сказал?
‒ В том то и дело, что нет. Сама узнала. А нужно так, чтобы он спрашивался. Он вам в постели все рассказывать будет. Вот увидите.
Помолчала немного.
‒ Слышь, папа. А почему это все так? Я вот только что ляпнула Сережке, для чего, мол, мамина щелка предназначена, а теперь сама себе думаю: если бы только для рождения ребенка, так у меня бы уже целая армия сестренок и братишек была. Вы же почти каждый день любитесь. Вам все время хочется?
‒ Ну не все время... У нас и других забот полно. Но как увижу ее голенькую, или почти голенькую, так тогда конечно. Ты вот о Сережке говоришь... а я боюсь... что и он тоже...
‒ Ну и что? Он и так хочет.
‒ Маму?
‒ Нет. Не конкретно кого-то. Мне так кажется. Вообще. Да тебе же лучше знать. А если даже и маму, что с того?
‒ Не знаю. Но думаю, что это не очень хорошо.
‒ Почему? Ты же меня вчера... трахнул. И ничего. Видишь, как мы с тобой теперь разговариваем... Раньше я ни за что так не посмела бы. А теперь... Ты для меня теперь как самая... как самый близкий друг. Я думаю, что даже будущий муж не сможет стать ближе. Разве это плохо?
Он не нашел, что ответить. Ушел от вопроса:
‒ Трахнул. Не нравится мне это слово.
‒ Мне тоже. Это из фильмов. А как вы с мамой это называете?
Он совсем растерялся.
‒ Е..? ‒ попыталась она вызвать его на откровенность, произнеся начальный звук всем известного внецензурного слова.
‒ Не надо, доченька. Плохое это слово.
‒ Его все говорят. Я тоже несколько раз говорила с девчатами. Ну а как еще? Давай придумаем свое, а? И никому больше не будем его говорить.
‒ И маме?
‒ Маме скажем. Только у нее с тобой пусть будет другое. Можно я придумаю?
Она сделала вид, что задумалась, а потом тряхнула головой: ладно, мол, потом.
‒ Пап. А ты не помнишь тот день? Ну, когда вы меня зачали. Это было где-то между пятым и двадцать пятым августа.
‒ Тебе мама сказала?
‒ Нет. Я высчитала. Интересно, где и как это было. Какое у вас было настроение и вообще... Сможешь вспомнить? Это же были первые месяцы вашего знакомства. Должно что-то в памяти остаться.
Осталось. Конечно осталось. Все осталось. Только по дням с такой точностью разве вспомнишь? Он начал пытаться вспоминать и договорился до такого, что и с Иркой вслух не произнес бы.
‒ Ладно. Это я вас с мамой сведу, и будете вместе вспоминать. Мне еще вот что интересно: это если бы другой сперматозоид соединился с маминой клеточкой, то уже не я была бы? Их же там сотни тысяч за раз бывает. Так же? И девочки, и мальчики. Как это получилось, что именно я? Почему мое "Я" не в Сережке, а во мне?
‒ Ну ты и философ... Откуда я знаю? Этого вообще никто не знает.
‒ Кто-то должен знать. Представляешь, сколько у мамы во влагалище таких же "Я" переплавало за все ваши годы? Куда они все деваются?
‒ Не знаю...
‒ Да? А я вот знаю.
‒ Ну и куда же?
‒ Вот сюда. И сюда. И аж сюда. В меня они так всосались, что я их прямо по-настоящему ощущаю. Моих сестричек и братиков. Пап, а я смогла бы родить от тебя ребеночка?
‒ Ну и вопросы у тебя!
‒ Так это же наши с тобою вопросы.
‒ Ну не знаю. Говорят, такое бывает. Только дети получаются никудышние.
‒ Да ты не волнуйся! Я тебе ни за что не дам, когда будет опасно.
‒ Ты и в этом волокешь?
‒ Конечно. По этому поводу у девчат столько всяких бумаг... Я у себя уже точно знаю, когда опасно, а когда нет. Термометром проверяла.
‒ Термометром?
‒ Ну да. Вставляешь в попку каждый вечер и смотришь. Так целый месяц. У меня например, так: двенадцать дней после месячных тридцать семь и три, потом три дня тридцать семь и восемь, а потом снова до самых месячных тридцать семь и три. Вот эти три дня и опасные. Плюс-минус три-четыре конечно, а то ваши живчики очень живучие.
‒ Коту под хвост эти расчеты.
Он чуть было не продолжил, но вовремя осекся. Впрочем, она сходу поняла, на чем он осекся:
‒ И-и-и-хх! Вот вы какие! Так вы меня не хотели? Случайно, да? Я случайная?
‒ Что ты несешь? Думай, что говоришь!
‒ Это ты думай. Вы же еще не были женаты. Только что сам сказал, как прятались от Лены.
‒ Я так не говорил. И мы не прятались.
‒ И она разрешала?
Он чуть было не ответил: а мы не спрашивались. Вот чертовка малая! Все вытянет.
‒ Да. Она в первую же нашу близость случайно все узнала. Простыня ей на глаза попалась. С нашей кровью. И сразу перестала заходить, если мы оставались вдвоем.
‒ Класс. Что ты туда посмотрел? Тебе уже хочется, да?
Она прильнула к нему, крепко вцепилась в шею.
‒ Ты когда-нибудь пустишь меня на себя, вот так, как я сейчас сижу... а?
‒ Если будешь хорошо себя вести...
‒ Пап. А можно я буду называть ее для тебя пи??ой?
‒ Что?! Светка, что ты несешь?
‒ Не знаю.
Он попытался отстранить ее от себя, но она вцепилась так крепко, что у него ничего не получилось.
‒ Чтоб больше я этого слова от тебя не слышал.
‒ Хорошо, папочка. Я больше не буду.
‒ Ясонька. Слышишь? Моя ясонька. Ясочка. Ясуня. Ясунчик.
‒ Ясонька? Ясунчик? Класс... ‒ восхитилась она. ‒ Яська. Это ты придумал?
‒ Да.
‒ А кто-нибудь еще знает?
‒ Нет.
‒ А мама?
‒ И мама нет.
‒ Мы ей скажем, да? Но ее так не называй, хорошо? Только мою. Обещай.
‒ Обещаю.
Скрипнула дверь и она резво, но бесшумно соскочила с его колен. Потом другая. Сережка ушел в свою комнату.
‒ Подождем немного, ‒ сказала Светланка. ‒ Хочешь холодного компота?
‒ Давай.
‒ Ой! У меня пропиталось... извини, ‒ и она стала смеяться. ‒ Коту под хвост эти тампоны...
‒ Я пойду к маме.
‒ Подожди! Переодень трусы, они же в крови. Там у тебя в шкафу еще есть точно такие, новые. А эти спрячь там где-нибудь. Я завтра постираю.
Ирка лежала попой вверх совсем голая и не прикрытая, уткнувшись лицом и руками в подушку.
Он подошел и погладил ее по спине, потом по ягодицам. Она отвела его руку, будто испугавшись, что он дотронется между ног...
И не повернулась к нему.
Он долго ворочался с боку на бок, а она так и не сдвинулась с места...
В среду, девятого июля они проводили детей в лагерь. На вокзал пришла и Елена Андреевна. Она так странно обнимала Светку, что Виктору показалось, что она что-то почувствовала. Или знала.
Подошел поезд, к которому должны были прицепить два уже загруженных вагона с детьми. Среди выходящих из прибывших вагонов пассажиров вдруг мелькнуло знакомое лицо. Впрочем, он мог и ошибиться, было достаточно далеко. А как ему не хватало сейчас этого человека, почти случайного знакомого по фамилии Гуляев. Вот он, по-видимому, смог бы помочь разобраться в себе и в том, что произошло с ним в эти последние три недели.
У него даже возникла короткая мысль догнать и окликнуть, но вдруг он услышал внутри себя какой-то необъяснимый протест: не зови, не ходи туда, там горе, неизбежное и страшное горе...
Он глянул на жену, будто хотел услышать ее объяснений.
Но его жена никаких объяснений дать не могла. Ее как бы и не было рядом.
4. Катя Решетилова
Во вторник 15 июля Виктор собрал пятый световод из того материала, который у него оставался после последней встречи с Костей, когда тот передал ему целую щепоть кристаллов этого прозрачного минерала, назвав его чистейшим уральским корундом, как будто Виктор не понимал, что такое корунд. Теперь у него уже почти ничего не осталось ‒ только мелкие кристаллики отходов, которые он, естественно, не стал выбрасывать, а решил на всякий случай показать, что ничего для себя не отмурыжил. Он ведь достаточно хорошо понимал цену этому минералу. Ничего подобного ему до сих пор не встречалось и встретиться не могло ‒ он знал, что работает не просто с уникальным, а с невозможным на самом деле материалом.
Световод получился просто великолепным. Недаром перед ним маячили Катькины оборочки и рантики, то прикрывающие, то обнажающие ее удивительно изящные формы. А его произведением можно было восхищаться с еще большим наслаждением, чем ее закантованной попкой ‒ так точно были отшлифованы все поверхности и так мягко они улеглись в собственную систему соприкосновений.
Все по-настоящему великолепное чем-то связано друг с другом. И Катькина задница, и юная Светланкина ясочка, и лебяжья Иринкина осанка, и формула зависимости массы от энергии, и полонез Огинского, и крест на вершине горы, и вот теперь сотворенный им ‒ Виктором Фроловым ‒ таинственный световод, чем-то напоминающий собою миниатюрный глаз июльской стрекозы...
Костя все не заявлялся ‒ а жаль, на деньги, которые Виктор мог получить за дополнительные световоды, они с Иринкой могли бы кое-что очень нужное приобрести...
Размечтался.
Почти всю предыдущую неделю его жена Ирина казалась затрансованной, смотрела сквозь вещи неизвестно куда, и сквозь него смотрела неизвестно куда, хотя до этого сквозь него она могла увидеть только саму себя. Без малейших, хоть как-нибудь читаемых интонаций, отвечала на его дежурные вопросы, произносила свои дежурные замечания и сообщения, совсем не задумываясь над смыслом высказываемых фраз. Несколько раз он пытался ее растормошить, но ему это не удавалось, и только после посещения минувшей субботой мамы она слегка приободрилась и даже стала улыбаться своей, так похожей на мамину, улыбкой. Может быть, на нее благоприятно подействовало общение с Борисом Алексеевичем, чей бархатный голосина чаровал ее уши так, что она и не пыталась этого скрывать. А может мамина особенная ласковость, которой она обхаживала ее весь вечер.
Елена Андреевна, конечно, сразу почувствовала что-то неладное, несколько раз с немым вопросом обращала взор на Виктора, а потом на кухне, где они оказались с ним наедине, прямо об этом спросила, а когда он так и не придумал подходящего ответа, еще более взволнованно сообщила, что Ирка попросила у нее... одну из ее этих... игрушек, имитаторов, от чего у Виктора глаза чуть не выкатились на стол, но он все же пообещал, что не проболтается жене и не станет донимать ее вопросами. И чтобы Елена Андреевна не тревожилась, мягко обнял ее свободной рукой, мол, все будет нормально, а она сразу прислонилась к нему, отведя в сторону свою руку, чтобы та не мешала касаться грудью его груди.
Полвоскресенья они с женой провели на пляже, подставляя себя солнцу и разглядывая ‒ то как бы украдкой друг от друга, то совместным развеселенным взглядом ‒ безумно привлекательных, почти совершенно голых молоденьких девчат, крепких телом и загорелых до самолюбования парней, пузатеньких тетушек и дядюшек, резвящихся на мокром песке голеньких малышей... И с какой-то странно опьяняющей гордостью он улавливал вожделенные взгляды парней и мужиков, направленные на его Иринку, облаченную в великолепно откровенный суперкупальник, приобретенный неделю назад по настоянию Светланки...
