И свеча не погаснет...

Дед поперхнулся, пробурчал:

— Ты бы ложился, княжич.

— Ты ведь служил князю Михаилу Ярославичу? Моему деду? — не отставал Михаил, предпочтя пропустить мимо ушей неподобающее титулование. — Чаю, сотню в бой водил?

— Ну, не сотню, а двумя десятками воев началовал. Кавгадыя били В 1317 году в сражении при селе Бортеневе Михаил Святой разбил войско Юрия Московского, усиленное татарским отрядом под началом Кавгадыя, родственника хана Узбека.. Эх, и вломили мы им тогда! Любо вспомнить. Много всего в жизни случалось, и доброе, и худое, а вот веришь ли, княжич, ничего лучше этого... Воистину великий был государь! В Орде этой клятой, когда... того... седой воин махнул рукой. — Потом князеву меньшому сыну в дружину пошел. А после этого разору, щелканова, подобрал девчушку, сиротку. Своих детишек Бог не дал, а Василиса стала, что родная. Она все болела, ноги не ходили, повредилось что-то. Уж как ни бились, чего только не делали. И серебро занимали да занимали. Ништо не помогло, померла моя Василисушка. Вот так. А я ныне в холопех обретаюсь.

Следующим утром Михаил почувствовал себя настолько здоровым, что вышел из горницы. От стены отлепился вооруженный кметь, поплелся следом.

Миша гулял по двору, совал любопытный нос во все закоулки. Налюбовавшись видом поварен и конюшен, он поманил своего непрошеного провожатого, картинно, напоказ, гневая, вопросил:

— Кто таков, чего надо?

— Так того, Василь Михалыч, в смысле, государь, — свиблой Косноязычный, картавый. краснорожий ратник не слишком смутился, — велел для догляду, значитца, чтобы чего не вышло, потому как ранетый.

Михаил кивнул и коротко, без замаха, двинул мужику в зубы. Хоть и немного силушки осталось в деснице, но горе-вояка не устоял на ногах. Сидя в снегу и отплевываясь красным, он упрямо повторил:

— Князево веление!

Юному князю самую малость было стыдно, что обидел мужика, мало в чем и виноватого. Но что подеешь? Слишком быстро смирившийся пленник выглядит подозрительно.

Михаил плюхнулся на постелю, вытянул ноги, старый Тихон принялся стаскивать с князя сапоги. Михаил коротко спросил:

— Коня достанешь?

— Достану, — Тихон Иваныч не стал колебаться, уточнять. — Я все обмыслил, завтра уйдем. Только, княжич, не серчай... — старый воин смутился, прогалы между шрамами залило красным. — Придется тебе сделать вид, будто у тебя с животом неладно.

О лихом побеге рассказывать бы детям и внукам, да с красочными подробностями, каждый шорох живописать, чтоб ребятня слушала с разинутыми ртами, забыв дышать. Но, коли честно, у Михаила Александровича это воспоминание не числилось среди любимых. Потому довольно будет молвить кратко: в очередной раз посетив известное строение, Михаил оторвал несколько досок (которые были заранее раскачаны и держались на честном слове), протиснулся в отверстие, пригибаясь, пробрался задами и запрыгнул в сани. Там уже ждала Лушка. Тихон закидал обоих сырыми кожами.

Тихон Иваныч спервоначалу не желал тащить за собой обузу. Михаил и сам осознавал весь риск, но он не мог бросить девушку на произвол судьбы. Там, на дороге, он без колебаний оставил женщин в добычу врагу, оставил на верную погибель и эту самую Лушку. Тогда важнее всего было спасти княжон. Ибо, если придет нужда, брат обязан положить жизнь за сестру и слуга — за господина. Это было должно, это было единственно возможно. Но теперь — бежать одному, оставив беззащитную девушку в руках врага, чтоб Василий на ней выместил досаду за бесплодное злодейство? Нет! И не важно, что он — князь, а она — холопка. Он не мог — как мужчина, как князь и вождь, ответственный за своих людей. Михаил отчаянно вспыхивал, гневал, не умея изъяснить, напомнил слова своего великого деда: "Если я один спасусь, а людей своих оставлю в беде, то какая мне будет слава?". И твердо заявил:

— Нет, так спасай ее одну. Мне-то что можно сделать!

Михаил читал летописи и хроники об ослепленных князьях, о князьях, томимых в порубе, о василевсах, с которыми удачливые соперники обходились еще круче. Но отрок, не изведавший еще всей злобы мира сего, не примерял на себя и действительно не представлял, что такого ужасного можно сделать с ним — чай, не девка! Зато хорошо представлял Тихон Иванович, потому и сдался на уговоры юного князя.

Затаившись под ворохом кож, беглецы беспрепятственно выбрались из города. Они лежали, скрючась, тесно прижимаясь друг к другу. Тело затекло, смрад невыделанных шкур бил в ноздри, не хватало воздуху. У Михаила кружилась голова, Лушка на каждом ухабе кусала губы, силясь сдержать стон; стрела угодила ей все в то же, недавно вывихнутое, плечо. С каким же облегчением все трое пересели наконец на коней!

Бегство дорогого гостя-полоняника обнаружилось нескоро. Князь Василий бесновался, не хотел верить. А тут явились посланцы Великого князя, так что погони выслать не пришлось. Не ведая сего, Миша Микулинский гордился тем, как ловко они ускользнули от погони.

Горе побежденным!

Воины Всеволода Холмского, прошедшие огонь и воду, рано заматеревшие, были все как один: стремительные, подбористые, с хищным очерком лиц; многие носили волчьи полушубки. Еще не стемнело, а дружина уже была собрана и готова выступить. Большинство полагали, что их поведут на Кашин. За обиду своего вождя, как за собственную, они готовы были хоть сейчас лезть на стены Васильевой столицы. Не исключено, с ярости, изгоном, и взяли бы город. Однако у Всеволода на уме было иное. В сей подлой войне все средства казались хороши.

С одною малой холмской дружиной Тверской князь вихрем пронесся по окраине Кашинского удела, разоряя села и веси.

Полон без счета сбивали в кучу, словно скот, селения опустошали подчистую. Захватили даже нескольких бояринов, коих, от души насовав в рыло, связали и покидали на возы.

Человечье стадо понуро брело по дороге, подгоняемое плетьми и древками копий. Мужики, бабы, малые дети, вытащенные из дому кто в чем, иные в одних рубахах, месили лаптями серый, слякотный снег, горестно оглядывались. А там, позади, уже ползло по стенам жадное рыжее пламя. По приказу Всеволода холмичане сел не грабили, тем паче не жгли, только сгоняли людей (пленных можно обменять, сгоревшее же — пропало навсегда), но долго ли в суматохе до огненной беды. Упавшая лучина, уголек, выкатившийся из брошенной печи... И невесть, осталось ли кому тушить огонь (а и так — что заможет хромой старик, которого победители, быстроты ради, не стали брать?). Или погибнет жило, родовой, отцов и дедов, дом, все то, что годами созидалось своими руками, до седьмого пота, до кровавых мозолей, развеется дымом?

Ошметья грязного снега летели из-под копыт. Всеволод утерся рукавицей. Как будто земля плюнула ему в лицо. Послать людей на пожар? Нету часу!

Дочки одного из полоненных бояр сидели на возу, робко жались друг к другу, дрожа не то от холода, не то от страха. Одна лет пятнадцати-шестнадцати, вторая помладше, как Ульяница. Всеволод почувствовал, как занимаются жаром щеки, торопливо отворотившись, буркнул:

— Найдите им какой тулуп, что ли.

Изрядно удивились кроткие насельницы скромной лесной обители, когда на ночь глядя к ним в ворота принялась ломиться странная троицы: безобразный старик, мальчишка и растрепанная рыжая девица.

Монастырь обнесен был новым, еще не потемневшим от дождей и метелей частоколом, для защиты не столько от врага, сколько от дикого зверя. Могучие столбы ворот являли собой целые, освобожденные от сучьев и коры дерева, врытые комлем в землю, створки держались на кованых узорных петлях. Со всех сторон к стенам подступали вековые ели, и долгими ночами волчий вой перекликался с голосом вьюги.

Князю Микулинскому пришлось вдосталь поорать, прежде чем глуховатая сестра-привратница уразумела, кто перед ней и чего ему надоть. И когда княгиня Анна, еще прежде всех слов, прижала внука к груди, теплой ласковой ладонью огладила развихренные кудри, Михаил вдруг, со сладким стеснением сердца, ощутил себя таким маленьким, слабым и огражденным от всяких бед в этих надежных руках.

Михаил Васильевич никогда не питал великой любви к Михаилу Александровичу, равно как и великой неприязни. Да и с чего бы? Двоюродные братья и виделись-то крайне редко. Единственно, что могло бы объединить или, напротив, разъединить их — воспоминание о той осени, когда они сидели по обе стороны от серьезной темноглазой девочки, каждый стараясь заглянуть в ветхие от времени пергаментные страницы. Но сын Кашинского хранил высокие понятия о чести, и история с нападением на Александровичей ему крайне не понравилась. Микулинский знал, к кому обратиться.

Михаил Васильевич который день сидел в отдаленном селе, вымучивая из упрямых озлобленных мужиков недоданные к сроку кормы (на то есть даньщики и посельские, но отец сказал, что будущему князю надлежит научиться и этому) и постигая науку поцелуев под руководством лукавой пышнотелой вдовушки (надеясь в сем приятном учении перейти и к следующим ступеням). Получив известие от двоюродника, он бросил все и устремился к отцу: выяснять, что все это значит.

Князь Василий не поверил своим глазам, когда узрел вернувшегося Михаила Микулинского — гордого, торжествующего. Да не одного. Два Михаила, два внука ехали по обе стороны от возка вдовствующей княгини. И Василий, с содроганием во всех членах, постиг, что эта троица сейчас покажет ему кузькину мать.

Микулинский даже не сошел с коня. Княгиня и княжич направились к Василию.

— Как ты мог, сын? — спросила Анна Дмитриевна.

— Как ты мог, отец? — спросил Михаил. И прибавил, — девчонок...

— При чем тут девчонки, — пробормотал Василий.

С запоздалым сожалением он смотрел в горестное лицо сына. Ведь для подростка нет ничего тяжелее, чем узнавать худое о своем родителе. Василий, опасливо озираясь на Микулинского, шепотом досказал:

— Я о них и не знал. Одного Мишку ловил.

В сказку о разбойниках Михаил не поверил бы. В это поверить мог, с известным усилием мог и стерпеть. И он поверил. Анна Дмитриевна не поверила. Но ей не хотелось настраивать сына против отца.

Тяжко ополонившись, войско Всеволода отошло и стало у границы. К малой дружине подтягивались все новые и новые силы. С московской стороны к границе подступил полк под началом Родиона Нестеровича. Обложенный со всех сторон, Василий, как за спасением, поспешил на предложенные Всеволодом переговоры.

Племянник и дядя, великий князь и удельный, встретились вдругорядь. Всеволод был яростен и готов на крайности. Он походил на переярка, стронутого у логова.

Не принимая в слух сбивчивых васильевых оправданий, Всеволод потребовал казни "разбойников".

— Но... как же...

— Ты сказал, твои люди взяли нападавших.

Ему было все равно, васильевы ли то послужильцы, или и впрямь шиши, нанятой сброд. Он не был жесток, не был и мягкосердечен. Он ведал все неизбежные бедствия войны. Но без объявления о розмирье, без разметных грамот, воровски вторгаться в чужую землю, чтобы напасть — и на кого, на детей!

— Но почему же сразу... Чай, не Орда какая. На Руси отродясь никого не казнили смертию!

— А как же в "Мериле праведном"... А, полно! Так и до Святого Владимира дойдем. Я так хочу! Впрочем, — Всеволод улыбнулся с превосходством сильного зверя, — я не стану возражать, если ты передашь их князю Микулинскому. Поскольку сие воровство Здесь — преступление. Вообще же, "воровство" — широкое обобщающее понятие, включающее прежде всего преступления политические, но также и уголовные; точнее всего его можно определить как "неповиновение властям". ему подсудно.

Из живых "разбойников" могли и выпытать истину, чего Василий, ясное дело, допустить не мог. Кашинский вздохнул и, со своей стороны, потребовал выдать ему беглого холопа Тишку.

— Не могу!

Миша бегал по жилу. Особого простора для таких упражнений не имелось, с четырех сторон обступали закопченные бревенчатые стены, подпертые лавками, низко над головой колебался сизый полог дыма. Братья-князья заняли под временное место пребывания черную крестьянскую избу. Хозяйка и теперь возилась у приступки, месила опару, старательно не слушая господского разговора. Михаил, в очередной раз налетев на бабу, хотел уже послать ее из дому, но все ж не стал. Хлебушку-батюшке до людских усобиц дела нет!

— Не могу, не требуй, брат!

— Придется. Это действительно чужой беглый холоп. Коли уж хочешь истину — краденный чужой холоп.

— Выкуплю!

— Не хочет.

— Пойми же, Тихон нашего деда, Васильева отца спасал! И не виноват, что не спас. Как можно такого человека холопить?

— Нельзя. Но это дело Васильевой совести, а не права.

— И моей. Предав единого из доверившихся мне, как смогу я требовать веры от иных?

Михаил, князь Микулинский и (ныне Всеволод не сомневался) будущий Тверской, в полной мере обладал уже той упорной, властной силой, что свойственна истинному государю. Василию Кашинскому пришлось довольствоваться ценой холопа, которую он — хоть на чем отыграться! — заломил непомерную. Василий на все соглашался. Василий за серебро выкупал полон, так и не пригодившийся для размена. Он мог бы воспротивиться, потрепыхаться еще... Но страшная слава Родиона витала над ними.

Ныне Всеволод мог сделать с Кашинским все. Заставить молить о милости на коленях или подписать отказ от Тверского стола на веки вечные за себя и своих детей. И — не мог. Март победно шагал по земле, вот-вот должны были рухнуть пути. Московский полк стоял у границы для устрашения, не для битвы. И сам Всеволод Холмский подошел днесь к крайней черте. Начни он настоящую войну — и земля отшатнется от него.

Семен. Конец зимней сказки.

Симеон опять бежал по степи без неба. Не светлая ночь, не сумерки, не зимнее утро, не хмурый день, не туман даже — одна серая муть. Под ногами — жухлая трава, такая сухая, что вот-вот вспыхнет под подошвами. Он снова бежал, он должен был помочь, спасти — и снова знал, что не спасет, не добежит. Но бежал, из последних сил продирался сквозь серую муть. И, уже изнемогая — увидел. На этот раз он увидел, почти достиг — чтобы понять, что опоздал. Пасть бы в сухую траву и завыть в голос... Но Семен бежал, переставлял непослушные ноги, выжимая какие-то последние капли сил. И добежал. Он смотрел в мертвое лицо своего врага, которого не спас. Снова. А мертвое лицо плыло, менялось... Нет, не менялось — в нем постепенно проявлялись, выплывали из глубины чуть-чуть иные очертания. Уже узнаваемые...

Мария! Симеон привычно проснулся с криком. Привычно ломило шею, пересохло во рту. Он лежал, не находя сил потянуться за водой. И повторял про себя: Мария! Мария — дочь Александра Тверского. И не может испытывать к нему, Симеону, ничего, кроме ненависти. Ничего. Никогда. Ничего никогда уже не будет. Не может быть. Ничего. Симеон раз за разом мысленно твердил единственное слово: "Ничего". Страшась даже самому себе назвать то, что могло бы быть.

В Москве тверитянок встретили скромно, но пристойно — как будто они просто заглянули проведать родню-природу. Евпраксия, в очередь с княгиней Ульяной, радушно расцеловалась с обеими княжнами, округлым жестом пригласила в дом. Поднимаясь следом по ступеням, об руку с мужем, прижимаясь к нему и словно бы нежничая, она прошептала на ухо: