И свеча не погаснет...

— Надеюсь, они, — едва заметным кивком указав почему-то на одну Марию, — будут жить не в нашем доме?

Семен, в легком недоумении, отмотнул головой и едва сдержал вскрик, даже остановился, пережидая дикую боль. А Евпраксия вполгласа досказала:

— Не стало бы сплетен.

Семен уставился на жену, словно бы видел впервые. И впрямь, такой — впервые. Он и сам намеревался просить Ивана разместить Тверских княжон у себя, чтоб не смущать их. Но ему и в голову не могло прийти реченное женой. Сплетни! Пошлая, глупая баба! У которой не ум, а выгребная яма! И эта воспитывает его дочь! Хм, пытается воспитывать...

Василисы не было среди встречающих. Семен, немало удивленный этим, едва освободившись, поспешил в дочерины покои; Евпраксия для чего-то поволоклась за ним.

Василиса сидела, запрокинув голову и прижимая к носу платок. Другие холстинки, измаранные красным, валялись вокруг. У Семена захолонуло сердце. Странно, первой мыслью явилось: упала с коня! Хотя Васюня не была большой охотницей до этой забавы, не то что ее тверская сверстница.

— Что с тобой? Васенька, что случилось?

Василиса отняла от лица тряпицу, придирчиво осмотрела ее и лаконично сообщила:

— Дралась.

Евпраксия немедленно изрекла очередную вечную истину:

— Девочкам не подобает драться!

Семен сердито отмахнул жене рукой: не лезь!

— Как? Из-за чего? Кто посмел?

Василиса подумала, снова прижала платок к носу, пояснила не слишком внятно:

— С одной девчонкой. Она сказала, что я сирота и у мачехи живу. И хотя за правду не карают, — Василиса поверх холстинного комка значительно посмотрела на княгиню, — то, как именно она высказана, может стать оскорблением.

Гордый присел рядом, бережно отвел тряпицу. Кровь уже унялась.

— Кто это был? Василиса, в вашем возрасте должно понимать. Это уже не детские шалости, это первый шаг к крамоле. Кто бы это ни был, он... она подняла руку на дочь своего государя, на княжескую кровь. Я еще раз спрашиваю: кто?

— Ну, скажу, — возразила дочерь. — И что ты сделаешь? В железа посадишь? Нет ведь. Велишь родителю высечь? Так и cам сообразит. А даже и нет, — Васюня удоволенно улыбнулась, — уж моей науки вовек не запамятует. Так что, князь-батюшка, не стоит тебе срамиться, с малявками которовать. Предоставь это мне.

Вот ведь зараза-девка! То так судит о государственных делах, впору в Думу сажать. А то вот — "малявки". Да с таким пренебрежением, с каким дитя, утратившее первый молочный зуб, взирает на своих сотоварищей, у коих все зубы покамест целы.

Несмотря ни на что, Семен предпринял еще одну, последнюю попытку. Вечером, когда остались одни, он с силой, почти грубо, рванул Евпраксию к себе, впился в губы отчаянным поцелуем.

— Пусти! Что ты себе позволяешь!

Княгиня вывернулась из мужниных рук, с пылающим от гнева лицом оправила повойник. Черкес немедленно вклинился между супругами, негромко, предупреждающе рыкнул.

— Брысь ты!

Евпраксия раздраженно шуганула пса, пнула бы, но сообразительный Черкес живо отбежал посторонь. Князь молча взял пса за ошейник и увел.

Этой ночью он снова бежал по степи без неба. И под утро Черкес душераздирающим воем откликнулся на голос хозяина.

Семен. Кровь наших сердец.

Семена нынче вечерами так и тянуло в гости к Ивану. Какое и чудо, что захотелось брату повидать брата, да только вовсе не Ванюшин светлый лик манил его. И однажды, по-простому, никого не извещая, Гордый явился в Иванов терем, один прошел чередой покоев, потянул на себя дубовую дверь. Здесь не скупились на деготь, хорошо смазанные петли поворачивались беззвучно, и никто не обратил внимания на вошедшего.

Семен вслушался, дивной красоты стихи заворожили и его. Великий князь, доселе не замеченный, остался стоять, прислонившись к косяку. Мария читала вслух старинную песнь, ее глубокий голос тек, выплетая кружева слов, и казалось слова эти рождаются сейчас, здесь.

Слава Игорю Святъславличю,

буй туру Всеволоду,

Здрави князи и дружина,

И в наступившей тишине тихим шелестом прозвучал голос Ивана:

— Отлетающая красота.

Василиса согласно наклонила голову, обротила на дядю светлый, ожидающий взор.

— Внимая сим волшебным словам, мы чувствуем в них отзвук былого, — продолжил свою мысль Иван, — былого — и прошедшего.

— И это не удивительно, ведь песнь эта сложена полтора века назад, — заметила княгиня Ульяна.

— Не в том дело. Преподобный Илларион писал свое "Слово и законе и благодати" много ранее, а слово это живо звучит и поныне. Потому что он рек о том, что вне времени! А слово об Игоревом полку — одно из прекраснейших произведений человеческого вдохновения. Но я, как князь, как государь, не хочу, чтобы в подвластной мне земле были такие люди и вершили такие деяния, о которых слагают такие песни.

— Они кажутся нам прекрасными, ибо отдалены, а в наше время, в нашей земли были бы достойны осуждения, — согласилась Василиса. — А паче того — тот, кто стал бы их воспевать, сколь угодно украшенным слогом. Но ведь для песнетворца, современника Игорева, сей безрассудный князь действительно был героем! При всех своих недостатках.

— Был ли он современником? В этом ли дело? — спросила Саша и, ласкаясь, прильнула к мужу, склонила голову ему на плечо.

— Да если даже и нет! Пусть их разделяет двадцать лет, пятьдесят! — запальчиво воскликнула княжна. — Их обоих роднит единое ощущение, и это мироощущение сто и сто пятьдесят лет назад было живо, а ныне — мертво и сменилось иным.

— Каким?

— Не знаю! Пока не знаю. О нашем времени еще не сложили песен.

— Но то, старинное, почему оно мнится нам столь красивым и возвышенным? Неужели из-за единого изящества слога?

— Именно потому, что это старина. И даже если это не так, нам хочется думать, что наши предки были лучше нас, — сказала Ульяна. — А иначе для чего нам память? Иначе вся наша жизнь сделается подобной жизни неразумных скотов, не ведающих родства. А человеку нужны предки, которыми можно было бы восхищаться, стремиться быть достойными их, соизмерять с ними свои деяния. А теперь, ежели сделать следующий шаг? Если допустить, что ни действительно были таковы?

Саша раздумчиво проговорила:

— Трудно... Разогни летопись, и обретешь в любом месте, в любом годе все то же: усобицы, усобицы, и зависть, и жадность, и глупость, все та же неподобь.

— И другое прочти! И подвиги, и мудрость, и кротость. Хоть про святых Бориса и Глеба прочти. Где ныне в князьях подобная любовь и смирение?

— И бестолочь подобная! — вскричала Василиса, яростно отмотнув косой. — Ладно, Борис был взрослый, он распорядился своей жизнью, как пожелал, хотя какое право он имел распоряжаться княжением, против воли отца отдавать землю иному? Но Глеб, дитя! Разве доверяют младенцам такие решения? Разве он мог понимать, что деет? Бояре, дружина должны были спасать его, обязаны, разве не так? Даже и против его воли! Но все отступились и радостно решили ничего не делать. И как наречь сих мужей, если не отметниками своему князю?

— Словно ныне нет сего? — с легкой усмешкой охолодила княгиня внучку.

— Ныне сего не восхваляют!

— Не восхваляли и прежде.

— Просто закрыли глаза.

— Да. Ибо в старину ведали, что истинно значимо, что земное — ничто перед небесным. Хотя бы потому, что наши предки жили раньше нас и ближе к тому времени, когда Спаситель озарил мир горним светом.

— А как же те, что жили до Христа? Они такожде наши предки.

— Не то, не то! — Иван легким взмахом руки остановил спор, словно отмел его посторонь. — Нельзя отвергать старое единственно потому, что оно старо. Мните ли, что оно никогда не было новым? Но и созидая новое, всякий полагает содеять его со временем устоявшимся, постоянным, иначе речь — старым. Иначе для чего бы его созидать?

Княжна с обожанием в очах взирала на дядю. Гордо, отцовой повадой, воздев главу, она молвила, соглашаясь и все же возражая:

— Да, в предках наших была не единая лишь неподобь и глупость. Они принимали святое крещение, они возводили города и храмы, они с Владимиром Святым громили печенегов и греков, с Владимиром Мономахом совершали победоносные походы в Половецкую степь, с Александром били немцев на Чудском озере и с Михаилом — татар под Бортневым, — Василиса нарочито соединила подвиги своего и Марииного предков, как бы не желая принимать в расчет позднейшую вражду. — И они же прос...ли Калку, единственно по собственной дури! — девчонка, в запале, сама не заметив, ляпнула неподобное словцо, но никто даже не сунулся усовестить. Ее лицо пылало, брови выгнулись тугими луками. В этот миг в ней властно кипела кровь яростных предков, тех самых, о коих она отзывалась столь резко. — Они бегали по лесам от монголов, не умея ни подать друг другу помощи, ни даже принять ее. Удальцы, резвецы и узорочье — эти князья, выродившиеся от кровосмешений! Как Юрий Юрий Всеволодович, Великий князь Владимирский. Во время Батыева нашествия Юрий оставил жену с детьми во Владимире, где все они погибли. Через месяц сам Юрий был убит в бою ни Сити., бросивший без помощи свою семью, как Глеб Глеб Владимирович, рязанский князь, в 1217 году, заманив к себе на пир, убил шестерых своих братьев. — сумасшедший братоубийца. Впрочем, это предки не наши, Бог с ними. С рязанами мы ни дружны, ни ратны. — Василиса неожиданно поодержалась, с лукавинкой в очах склонила голову, скользом глянула на строго молчавшую тверитянку. — А и Ярославичи резались между собой в здравом уме. Но они все это уже сделали. Свершили и свои подвиги, и преступления. Мы же еще не сделали ничего. Мы которуем друг с другом и трудно ищем единства в своем сердце. Да, все это так. Но только вот сорок лет назад Акинф шел захватить деда, и никто не предупредил его, ни одна собака! А твоего, Мария, брата извещать о Васильевых шкодах какой-то Илюха, простой смерд, погнал в самую Орду. Так не значит ли это, что наше поколение не безнадежно?

Вопрос лег. Тяжело и влажно, как отваленный лемехом пласт жирной, плодородной земли. И казалось в сей час, что от ответа на этот вопрос зависят грядущие века, как от подъятой пашни — грядущее земледельца.

Тверская княжна чуть поворотилась к Василисе, тонкими перстами огладила атласную ленту в косе, прежде чем заговорить:

— А мне думается, нравы подобны качелям. Старые люди говорят, что нравы испортились, что молодежь нынче не та, а вот в их время... Но то же самое им говорили их деды, а тем — их, и так едва ли не от самого Адама. Неможно, чтобы все они ошибались, но неможно и иное. Иначе за шесть тысячелетий человечество изгибло бы конечно! А значит, происходит некое колебание. В иные времена более ценится удаль — в иные здравомыслие и выдержка, щедрость и небрежение мирскими богатствами — или домовитость, забота о своих ближних — или горение во имя дальних. Род людской, поколение за поколением, колеблется между двумя крайностями, от одной высоты к высоте иной — через низ, и снова — в обратный ход. Оттого-то каждому поколению и мнится, что следующее — хуже, тогда как оно просто чуть-чуть иное.

— А знаете, я встречал только одного человека из старшего поколения, который никогда не говорил "а вот в наше время", — медленно промолвил Иван. — Моего отца. А ведь ему было пятьдесят семь лет.

— Этого не говорил и мой отец, — со значением произнесла Мария. И в горнице враз потянуло холодом. — Ему было тридцать восемь.

— И мой отец, — прибавила Василиса. — Ему двадцать девять, и он стоит в дверях.

Все разом заповорачивались к Семену, расцветая приветными улыбками. Лишь тверская княжна сдержанно наклонила голову, смело и строго взирая в его лицо своими бездонными, иконописными очами, и он по стеснению сердца почувствовал, что тонет, плывет...

— И сие может значить только одно, — пылко частила Василиса, торопясь забить словами никем не выговоренное, но повисшее в воздухе. — Что наше время, наших родителей и нас самих, еще только рождается, обретает форму, еще не застыло в нечто определенное, как время наших пращуров, оно творится — нами самими! Отец! Так?

Семен отодвинулся от косяка. Прошел вглубь, но не сел. Он не смотрел, не мог смотреть в Мариины невозможные очи, но говорил только для нее.

— Да, ныне настает иное, новое время. Время...

— Собирать землю! — живо подсказала Василиса, видя родителево промедление.

Семен отрицательно качнул головой, но движения не получилось.

— Иначе! Время, когда земля собирается. И мы в деяних своих не надстоим над землей, как гончар над послушной глиной, мы — часть этой земли, хотя и вознесенная над нею. Мы, я реку, не одни Даниловичи. И Всеволод, крепя власть в Твери, деет не иное. Мы — это сильные мира сего. Но время только начато, только начат труд, и мы еще не всегда знаем, как взяться за него. Мы умеем рвать землю на части, но пока еще не научились съединять! И если мы делаем ошибки... Нет, не так. Мы ищем пути, и они порой оказываются политы чужой кровью. Ничто не освобождает нас от ответственности, да! И все же, прежде чем осудить, вспомните, что мы, торя этот путь, и сами ранимся до крови.

Илья.

Они стремились не к защите своих прав... а к получению обязанностей, для обеспечения которых полагалось "государево жалованье"... могли служить своему идеалу и не беспокоиться о своих правах.

Л.Н.Гумилев о людях XIV века.

Пока пробирались заснеженными лесами, Илюха заставил себя не думать о Лушке. Но теперь сытые кони резво несли своих всадников, великокняжеская опасная грамота лежала за пазухой, надежный спутник точно знал, что делать. И неотвязные мысли лезли в голову, точно хорь в курятник. Что с ней, жива ли? И понимал Илюха, что следует ждать печального исхода, и не мог поверить, и тысячекратно повторял про себя: если что, я этого так не оставлю! Распалял себя, уже не думая, кто он и кто его враг.

Потому, узрев перед собой девушку, живую и веселую, Илюха ахнул и, не помня себя, кинулся к ней, раскрыв объятья. И Лушка на радостях забыла скромничать, только когда парень слишком сильно притиснул ее, ойкнула:

— Пусти, облом Увалень. эдакий! Руку больно.

Долго не могли они наговориться, не пораз рассказывали друг другу о своих приключениях, ужасались и восхищались, и каждый думал: я-то что, а вот он (она)! И длилось это счастье ровно до тех пор, пока Всеволод, в чаяньи возможных военных действий, не приказал отправить баб по домам: "Чтоб еще куда стрелу не схлопотала!".

Микулинский князь выбежал проводить спутницу в трудах и бедах, на прощанье, не чинясь, облобызал в обе щеки. И все бы ничего, когда б на Илюхино недоуменное "Чё это он?", Тихон Иваныч не хмыкнул глубокомысленно: "Дело молодое!". Махать вслед платочком Илюхе почему-то сразу расхотелось.

Верная Илюхина служба не осталась без награды. По возвращении в Тверь князь Всеволод пожаловал ему сельцо с многообещающим названием Богатеево. Ивановец было заотнекивался; непредставимо казалось, что он, сирота-беднота, будет володетелем. Да в родной Ивановке княжеского даньщика, что кормы собирал, мужики костерили на чем свет стоит, и сам он, Илюха, ругмя ругался, гоняясь по двору за последним куренком. А теперь сам будет, да не князю — это уж от Бога — а себе, родимому. Нашелся тоже господин! Его, поди, и слушаться не будут, да и как приказывать возрастным, сурьёзным мужикам?