И свеча не погаснет...

Словом, не хотел Илья быть землевладельцем. Да он и не за-ради наград...

— Лукерью почему не убили? — вдруг брякнул Всеволод без связи с преждереченным.

— Я, княже, думал уже. Не ее одну, другие тоже ведь... — разбежавшиеся служанки постепенно возвращались; кто, поплутав по лесу, сам выбрался к жилью, кого, едва живых, разыскали посланные Всеволодом люди. Но судьба некоторых оставалась неизвестной, и уже яснело, то Васильево злодеяние оплачено и женской кровью. — Никто из уцелевших не видел самого боя! Князь Василий представил бы дело, как ему нужно. А у Михал Лексаныча, мол, в голове от удара все перепуталось. Не хотел лишней крови лить! — прибавил Илья с отвращением.

— Я за всю жизнь потерял меньше воинов, чем теперь в один день. Волков отогнали... Не прощу! — выговорил Всеволод тихо и страшно.

И решительно вложил грамоту в ладонь Илье.

— Не дарю, даю.

Илья покорно свернул драгоценный пергамент. Понял. Тверской князь жаловал не просто Илюху из Ивановки — в его лице отдавал последний долг всем им. Битва только начата.

Мария... В имени твоем — тягучий мед, лесной мед, дикий, с горчинкой. Недаром значит оно — горькая. Мария, предвечная нежность. Или Маша. Уютная, домашняя, желанная, как ломоть теплого хлеба. Или лукавая Маруся. Марьюшка — зорька ясная. Маня — девчонка смешная, веснушчатая, только ждущая расцвета своего. Марьица — цокот подков, цокот каблучков, норовистая кобылица игривая. Или Марья. Простая и чистая, неодолимая и стремительная, словно прозрачные речные воды. Как зовут тебя близкие, Мария? Хотя что мне до того... Ни одним из этих имен не назвать мне тебя. Никак. Кроме пустого и безымянного — княжна. Даже Мария Александровна не скажу я тебе. Ведь ты слишком Александровна, не по одному только имени. И в этом твоя печаль, и в этом моя неизбывная беда. Потому что я видел этот лик на кровавой траве. Твой лик, я это знаю теперь, Мария! И не будет уже ничего. Никогда не будет. Мой грех, моя вина, давняя вина — и вот она, расплата.

Ты идешь к возку, и твои следы четко печатаются в набухшем влагой снегу. Сейчас, вот уже сейчас, задвинешь занавеску, и я уже не увижу тебя. Разве через годы... Как пережить мне эти годы, как жить, не видя твоего лица? Я хочу видеть тебя, хочу сейчас, всегда, каждый день! Хочу держать тебя за руку. Хочу в зимний вечер, когда за окнами поет вьюга, укутывать твои плечи пуховым платком и пить с тобой горячий сбитень из одной чашки. Но ничего этого не будет, никогда не будет, Маша-Мария! Ты даже не обернешься на прощанье, не помашешь мне рукой.

Мария садилась в возок, вдруг, отчего-то помедлила, обернулась. Семеново сердце зашлось безумной надеждой. Мария смотрела мимо, искала что-то взором. Нашла, нет ли? Быстро нырнула внутрь, захлопнула дверку; кони тронулись. Не помахала рукой. Мария...

Действительность превзошла все ожидания. В селе Богатееве оказалось четыре двора, да под пятый расчищено место Достаточно крупное село по меркам середины XIV века. Большинство селений Залесской Руси в то время состояло из одного-двух дворов.. Обнаглев от смущения, Илюха забарабанил черенком плети в ближайший ставень и, силясь огрубить голос, велел немедленно созывать сход.

Мужики выслушали известие и почему-то не проявили ни малейшей радости. Илья Степанович чуял, что начинает краснеть непутем, и отчаянно жалел, что не взял с собой многоопытного дядю Онисима, а лучше нескольких ребят из дружины.

Богатеевцы, передавая друг другу, вертели грамоту, не умея прочесть, хмыкали в бороды. Один, молодой, разбойно-кучерявый, беззастенчиво ляпнул вслух:

— Навязали сопляка на нашу шею!

— Ты... княжью волю...

Ослепнув от ярости, Илья вздынул плеть... Кто-то перехватил руку.

— Ты плеткой-то не маши. Могут и перешибить... боярин.

Илюха-ивановец сделался краснее вареного рака. До боярства ему было ох как далеко. Чтобы стать ровней хоть тому же Федору, ему следовало, по меньшей мере, спасти мир.

После, тесно набившись в жило, где наскоро собрали на стол, все как-то перемешались, уравнялись. Смерды и ихний неумелый господин в очередь хлебали горячие постные шти, одинаковым побытом подставляя ломоть хлеба под полную ложку. Хозяин дома, воздохнув, выставил и хмельного. Пристыженный Илюха уж не драл нос, рассказывал без прикрас. Мужики внимали сперва недоверчиво, а под конец уже с уважением.

Один высказал значительно:

— Эвон!

— Во как, — кратко, но емко согласился другой.

Илюха уехал из "своего" села, по-прежнему не чуя в себе никакого особого господства, зато увез куль ржи и мороженную свиную полть, полученную в счет корма. Матушке в голодное весеннее время будет очень кстати, а то, по правде сказать, пока от сыновней службы выходили одни протори.

Семен. Боль. Тоска. Любовь.

Семейная жизнь московского князя стремительно катилась под откос. Да что там — уже и не было ее, жизни той! Семен жил отдельно, Евпраксия — отдельно, и все остальные — наособицу. Даже Ульяна, прежде ласковая к снохе, начала все более отстраняться, все реже устраивала вечерние бабьи посиделки-супрядки, и обедать к семейному столу выходила лишь по особым дням, в будние трапезовала у себя, с дочерьми. Если б княгиню спросили, она, скорее всего, ответила бы, что дочки подрастают и негоже им зреть, как не следует жить жене с мужем.

А Василиса вообще мачеху не ставила ни во что. Евпраксия, капризно надув розовые губки, возмущалась:

— Она не слушается!

— Ну в чем? — устало (всякий раз одно и то же!) спрашивал Семен.

Евпраксиины веления выходили сущим вздором.

Семен вздыхал:

— Требуй разумно, тогда и не будет причины перечить.

— Детям положено слушаться! — стояла на своем княгиня.

Никак она не признавала, что существо одиннадцати лет от роду — человек, а не предмет для распоряжений.

Устав втолковывать, Семен попытался зайти с другой стороны:

— Пойми, к Василисе нельзя подходить, как к обычной девочке, даже как к заурядной княжне, каких пруд пруди. Все же она — ныне единственная продолжательница Александрова рода.

Евпраксия захлопала долгими ресницами. Как это единственная? Куда это Семеновы братья делись? Да и с каких это пор род продолжается через женское лоно? А коли так, надо считать и сестер, и теток, у которых есть и дети, и внуки, может, и правнуки даже.

А Семен посмотрел — и махнул рукой. Говорить — все равно, что в стену. Впрочем, он и сам понимал, что надо бы окоротить дочь, да все не было сил. Не хотелось.

У Семена временами появлялось ощущение, что серый мир без неба из снов выполз в явь. У него ни на что не было сил. Но он бежал. Он работал не меньше, чем обычно, слушал доклады и отдавал распоряжения, сидел в думе и правил суд, делал все то, что и составляет господарские труды. Прежде эти дела составляли для него саму жизнь, ныне стали неинтересны; Семен вершил их по обязанности, осознавая важность, и не мог дождаться, когда же наступит воскресенье.

Но вот неделя подходила к концу. Семен, отстояв воскресную службу, поднимался к себе, садился в любимое кресло, раскрывал давно ждущую книгу. А прочитав страницу-другую, начинал бестолково листать, заглядывал наперед, возвращался назад. Деяния древних царей не занимали его. Дремали в своем ларце пречудно изделанные, рыбьего зуба и черного дерева, шахматы. И ремешок из крашеной кожи, в четыре цвета, который Семен почти украдкой (невместно государю трать время на такие пустяки) взялся плести для Черкеса, так и висел недоделанный. Семену ничего не хотелось. Единственно охота немного развлекала его, неистовый конский бег и свист ветра. Но какая охота по весенней распуте? И князь в конце концов требовал писца и снова принимался все за ту же работу. Чтобы не думать о том, что ему единственно хотелось: пасть на коня и мчаться в Тверь.

Он плохо спал. Почти каждую ночь являлся все тот же кошмар. Черкес — единственный, с кем князь ныне делил свои ночи — подскакивал с недоуменным лаем, честно готовый защищать хозяина, знать бы только, от кого. Пес бесцеремонно вставал передними лапами на постель, лез в лицо влажным розовым языком. Скудное утешение...

Снова навалилась болезнь. Шея теперь не гнулась вовсе, стало трудно даже одеваться, умываться и все такое, что люди делают, не замечая. А однажды холоп, без зова заглянувший повестить, что все готово к трапезе, обнаружил, что князь пластом лежит на лавке и тихо воет от боли. Понятливый слуга живо захлопнул дверь и поспешил убраться, не позаботясь даже как-то помочь господину, сообразив, что прикоснулся к тому, чего зреть не должно никому и никогда.

Семен лечился, как умел, прикладывал целебные снадобья — ничего не помогало. Наконец неохотою (не выносил чужих прикосновений) вызвал костоправа, того самого, что ставил его на ноги после новгородского похода. Пропахший травами и овчиной дед долго мял ему шею, но только разбередил; махнул рукой, покаянно поклонился и на всякий случай посоветовал:

— Не носил бы тяжести.

Верно баял старик! Если б сбросить с плеч эту тяжесть...

Днем он еще перемогался, гордость держала. Но подступала ночь, и снова была степь без неба, и снова неотвязные мысли о той, что была для него недостижима, как утренняя заря. К которой он сам отрезал себе пути: своей женитьбой и своим преступлением.

Он подолгу молился. Князь не пропускал теперь ни одной службы, а у исповеди бывать перестал. Говорить о том, что творилось с ним, казалось невыносимо. Но молитва ныне не рождала в душе ясноты, и величественные слова церковной службы падали словно в мутную воду.

Но хуже всего было то, что окружающие начали догадываться. Несмотря на все усилия Семена, уже не удавалось скрыть ни семейный разлад, ни болезнь. Да и как скрыть, коли хворь была налицо! Государь восседал неподвижно, словно изваяние, лишь взор оборачивая на очередного говорившего. И бояре — не без очей же! — клоня друг к другу высокие шапки, сочувственно перешептывались. Этот-то шепоток, эти пересуды повсеместно, от думной палаты до челядни, больше всего мучили великого князя. Он не слышал, конечно, но знал, чувствовал спиной, и это было особенно унизительно.

Семен и ранее замечал, что бабы-поломойницы, прибираясь в государевых покоях, стали слишком высоко подтыкать подолы. А теперь начали еще и сползать с плеч сорочки, разумеется, совершенно случайно.

Как-то Семену довелось услышать обрывок разговора.

— Да-а, никак нельзя мужику обходиться без бабы, — глубокомысленно рассуждали бездельничавшие кмети. — Иного возьми, ходит, ажник весь зеленый.

Может, прошел бы мимо, не взял бы в слух, но то, как резко оборвался смех, ясно сказало князю, о ком шла говорка.

Он молча смотрел побелевшим взором, и мужики смущенно тупили очи, один, знать, самый веселый, зажав рот обеими ладонями, додавливал остатний смешок и все гуще багровел. Выждав, Семен сообщил без выражения:

— В караул на Троицкие ворота.

Воин уже хотел воскликнуть: "Да ведь не наш черед!". Князь готов был ответить: "Вижу, вам нечем заняться". Оба прочли невысказанные слова и промолчали. Весельчак сам скорее потащил товарищей прочь.

Семен проводил их бешеным взглядом. Он, великий князь, властен приказывать и опаляться, карать и миловать! И он был бессилен. Ибо мнение не выбьешь палкой. Он стоял перед этими ражими мужиками, словно раб на кафинском базаре.

Вдругорядь Илья вырвался домой лишь в конце весны. По черной-черной земле расхаживали черные-черные грачи, блестя глянцевитыми боками. Прозрачное небо казалось глазу бесконечно высоким — донышка не разглядишь. То там, то тут раздавался вдалеке привычный окрик ратая. Пахло влажной землей.

Илюха завалился под вечер, вытащил из-за пазухи кулек с заедками и расписной, в жарких маках, платок, который матушка примерила поверх своего, вдовьего, и подумала, что вряд ли наденет когда. Сын выглядел замотанным и — всегдашняя материнская печаль! — даже чуток похудевшим. Илья теперь часто сопровождал в разъездах своего стремительного князя. Обычные, в смену, сторожи, и в счет не шли. Еще — строжить и наставлять желторотых новиков. Без таких многоопытных воинов, как Осипыч, и Илюха нуждою в старшие вышел. Тем более самому без лентяйства приходилось совершенствоваться в воинском искусстве. Да к тому же Илюха взялся учиться грамоте, и это дело шло особенно туго. Есть от чего замаяться!

Мать — маленькая, очень туго замотанная темным платком, чуть согнутая — хлопотливо подавала на стол. Илья спросил, хватит ли припасов до новины.

— Хватит, хватит с избытком, — мать водрузила на стол горшок овсяного киселя, заботливо обтерев, поставила чашку. — А вот соль выходит, куплять надоть.

— Соли пришлю, с мужиками уже договорился. Дешевле выйдет, если сразу воз покупать.

Он и говорил уже чуть-чуть иначе, по-городскому. Родительница уважительно и с некоторым удивлением взирала на своего взрослого и самостоятельного сына, озабоченного какими-то новыми и не вполне для нее внятными делами. На вид и мало переменился, а чувствовалось в нем что-то иное, какое-то намечавшееся отдаление. Теперь и не подшлепнуть, да и по головке не особо погладишь. Взрослеют дети, и хоть плачь, хоть радуйся, а не остановишь времени.

Она присела рядом, высказала:

— Соха готова, Онисимов сынок поправил, — и просительно взглянула на сына.

Илья возразил:

— Куда там! Один день всего, чё успеешь-то? — и строго прибавил, — Ты, мать, больше о том не заботься. Село есть!

Однако на рассвете, словно его что толкнуло, Илюха вышел на двор, ежась от утреней прохлады, постоял у стаи — и принялся взнуздывать старую Лысуху. Бурко, всем хорош конь, а в запряжке ходить не любил, начинал диковать, кидать задом. Чать, степняк!

И уже в потемнях, содрав корой стоящую рубаху, Илья до смерти усталым, но довольным голосом выговорил:

— Ну, мать, сколько успел, столько успел.

И, пока сын плескался и отфыркивался под холодной водой, мать, наклоняя ведро, думала, кто согласится помочь боронить, и как она (уж это сама), повесив пестерь на шею, пойдет босиком по теплой земле... Конечно, сеять жито, как и лён — мужская работа, женская — репу да капусту, но что ж поделаешь. Село селом, а свою, родовую, землю бросать не следовало.

Евпраксия не вошла — влетела голубым молнийным росчерком.

— Твои братья настраивают Василису против меня!

Семен шваркнул об налой Здесь — наклонная подставка для письма. недоподписанную грамоту. Отмахнул рукой писцу: выйди, мол. Тот опрятно подобрал пергамент, разгладил, склонив щедро умащенную льняным маслом голову, выскользнул за дверь.

Княгиня высилась перед мужем, пылая щеками и по-базарному взяв руки в боки.

— Что еще стряслось?

— Я ее зову, а она нейдет, заявляет, закончу мол, тогда и приду. А Иван тут говорит: "Слушай тетю Евпраксию".

— И что не так?

— Как что?! Учит дитё матерь теткой звать!

— Извини, в пять лет детей не рожают, — с усмешкой припомнил Семен дочкины слова.

— А то не дитячье дело. Ульяну Иванну бабушкой зовет же.

— Потому что родной бабушки Василиса никогда не знала, только Ульяну. Но, надеюсь, ты не станешь требовать, чтобы Василиса забыла свою родную мать? Ты, прости, мать ей не заменишь. Кстати, зачем она тебе понадобилась столь безотлагательно?