Для убедительности дёргаю всё ещё удерживаемую косу, чтобы прекратить поток невнятных причитаний. Дальнейшее наше общение прерывает очередное внезапное явление — из-за куста пыхтя и отдуваясь вываливается один из наших солдат, сжимая в руке обнажённый палаш. Едва увидав свернувшуюся у моих ног девку, парень меняется в лице и обвиняюще ткнув пальцем в нашу сторону выдаёт:

— Отдай! Она моя!

А вот это уже интересно... Недоверчиво сощурившись, я окидываю неожиданно нарисовавшегося конкурента скептическим взглядом. Из последнего пополнения, зачисленного в роту уже в Баутцене. Довольно крепкий, задиристый и не очень умный парень. Кажется, его звали Йохан. Хотя это не так важно. Разевать хлебало на меня ему в любом случае не по чину. Я демонстративно накручиваю всё ещё удерживаемую косу на запястье, в то же время перехватывая поудобней свой мушкет.

— — Твоя? Что-то я этого не заметил, приятель...

Йохан, или как там его, шумно сглатывает. Кажется, до парня начало доходить с кем он связался и чем это для него чревато. Однако отступить просто так мешает гордость. Или недостаток мозгов.

— Я... я её почти поймал.

В качестве доказательства Йохан демонстрирует зажатые в левой руке разорванные бусы. Я насмешливо хмыкаю:

— И что ж тебя остановило?

— Мне помешал какой-то парень — кинулся на меня как сумасшедший. Пока я его успокоил, эта успела вырваться!

Я только криво ухмыляюсь:

— Не повезло тебе, камрад.

Йохан недовольно сопит, угрюмо глядя на меня исподлобья, затем бросает жадный взгляд на притихшую беглянку. Улучив момент я тоже кошусь на свою нежданную добычу. Девица, надо сказать, очень даже ничего. Круглолицая, голубоглазая... и весьма аппетитная, с какой стороны не посмотри. Понятно почему камрад так завёлся! С другой стороны, лично меня раскладывать её на лужайке как-то не тянет — хрен его знает почему... Но и уступить просто так — не вариант. Урон авторитету, товарищи не поймут. Хотяяяя...

— Сегодня не твой день. Зато вчера тебе, говорят, свезло. Я слышал ты выиграл на спор гольдгульден* у старого Михеля?

Мой неудачливый конкурент пару секунд непонимающе таращится на меня, затем, сообразив, недовольно поджимает губы. Потом переводит взгляд на всё еще сидящую на земле красотку. Следующие пару секунд я с интересом наблюдаю на его плутоватой роже отражение жестокой битвы между жадностью и похотью. Наконец жадность признаёт своё поражение и Йохан, решительно тряхнув головой, выуживает откуда-то из-за пазухи и протягивает мне тускло поблёскивающую в лучах заката монетку. Я с усмешкой отпускаю всё ещё удерживаемую косу и аккуратно подбираю золотой кругляш с заскорузлой солдатской ладони. После чего деликатно отхожу в сторону.

Бесшумно вынырнувший из вечерней мглы Отто, оценив мой улов и, походя мазнув взглядом по утаскиваемой за кусты девице, с нескрываемой ехидцей в голосе интересуется:

— Не продешевил?

Я ловлю на лету подброшенную большим пальцем монетку и беззаботно пожимаю плечами:

— Жизнь покажет!

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

* Золотой гульден, он же дукат — золотая монета весом около 3,5 грамм.

Глава 26

Отто как-то неопределённо хмыкает и кивнув в сторону благополучно захваченного нами лагеря беглых хуторян благодушно уточняет:

— Ладно, пора и делом заняться. Как думаешь, теперь верные подданные императора помогут его доблестным солдатам с фуражировкой?

Приходится приложить некоторые усилия, чтобы задавить рвущуюся наружу улыбку, придав лицу преувеличенно серьёзное выражение.

— Ну-у-у... я себе немного мясца уже раздобыл... не без помощи святого Альбануса, конечно же.

С этими словами я в очередной раз подбрасываю только что заработанную нелегким солдатским трудом монетку, на аверсе и реверсе которой, несмотря на некоторую потёртость, вполне явственно различаются изображения упитанного ослика и грустного святого, держащего в руках собственную голову*.

— Предсказатель из меня, откровенно говоря, ещё тот, но сдаётся мне, это доброе предзнаменование.

Отто в ответ добродушно фыркает.

— А вот сейчас поговорим с местным старостой, тогда и решим какой из тебя предсказатель.

Староста отыскался в плотной толпе хуторян, согнанных в кучу и нервно перетаптывавшихся под прицелом десятка мушкетов. Шульц, окинув это сборище ленивым взглядом, безразлично ткнул пальцем в полнеющего, но всё ещё крепкого дядьку с кустистыми бровями и заметной сединой на висках.

— Ты! Подойди!

Мужик, одетый с некоторой претензией на достаток, по крайней мере на фоне всех остальных, поспешно семенит нам на встречу, на ходу срывая шапку, и подобострастно кланяется.

— Ты тут за старшего? Староста? Или как там у вас говорят, войт*?

Мужик снова кланяется, практически в пояс.

— Истинно так, герр офицер. Хуторские меня вроде как за старшего держат. Мы мирные люди, никому зла не делаем, если что не так сделали — не серчайте, герр офицер.

— Мирные, говоришь?

Отто недобро усмехается.

— К вам тут недавно заглядывали шесть наших парней... Не помнишь таких?

— Нет, ваша милость.

Староста поспешно кланяется, демонстрируя нам лысеющую макушку. Видимо, чтобы хоть так спрятаться от злого фельдфебельского прищура. Не слишком удачная попытка.

— Не помнишь, значит... Ну что ж, тогда заплатишь мне по пять талеров за каждого. Может это освежит твою память?

Тут мужик уже не стал размениваться на поклоны, натурально рухнув на колени.

— Помилуйте, герр офицер! Да откуда ж у нас такие деньги?!!! Не погубите!!! Мы простые крестьяне!

— Ну да, ну да...

Отто сочувственно кивает, изображая понимание.

— Простые, конечно. Те шестеро, что вы утопили в реке тоже были простыми. Kaisersoldaten, verstehen?* Потому вы заплатите за них всего по пять талеров. Если бы среди них был хоть один унтер, то плата выросла бы вдвое.

Староста, видимо исчерпав запас словесных аргументов, перешёл к невербальным методам общения, попытавшись обнять фельдфебельские ноги. Отто, не будь дурак, ответил тоже жестами — резкий пинок под дых опрокинул мужика навзничь, заставив подавиться своими жалостливыми рыданиями на самой высокой ноте.

Минуты две мы с Отто брезгливо наблюдаем, как дядька ползает по земле, хрипя и отплёвываясь. Когда он, слегка отдышавшись, но всё еще стоя на четвереньках, поднимает взгляд на нерушимо высящуюся фигуру фельдфебеля, зримо воплощающую собой всю неотвратимость и безжалостность имперского правосудия, Шульц подводит неутешительный для местных итог:

— Тридцать талеров серебром. Бычок, двадцать овец. Вся рожь и овёс, что найдётся в ваших дырявых мешках. Три запряжённые повозки с ездовыми, чтобы доставить это всё в расположение нашего полка.

— Ваша милость...

Староста, всхлипывая и роняя скупые мужские слёзы на плохо выбритые щёки, хоть и не рискуя более приближаться, всё же предпринял еще одну попытку надавить на жалость, от волнения мешая немецкие и сорбские слова столь причудливо, что даже я с трудом улавливал смысл его цветистых причитаний, перемежаемых отчаянной божбой. Однако Отто данная мизансцена оставила абсолютно равнодушным. Надо сказать, вполне ожидаемо.

Дождавшись первой более-менее длительной паузы в бесконечном потоке жалоб, фельдфебель, презрительно сплюнув под ноги, устало, но непреклонно, как будто в сотый раз растолковывая что-то абсолютно очевидное даже ребёнку, повторяет:

— Тридцать талеров, скот, хлеб, фураж, повозки. И утром мы уйдём.

— Ваша милость...

— Иначе мы будем вешать вас по одному. А начнём мы... вот с него.

Отто, пробежав взглядом по испуганно жмущимся друг к другу пленникам, безошибочно указывает на мрачно зыркающего исподлобья парня лет двадцати, на лице которого несмотря на свежие следы побоев явственно просматривается фамильное сходство с неприлично жадным старостой, ползающим у наших ног. После этого тональность причитаний резко меняется и переговоры наконец сдвигаются с мёртвой точки. Правда староста еще минут 10 пытается торговаться, предлагая за каждого уработанного его односельчанами солдата сперва по 2, а затем по 4 талера. В конце концов Шульц прикрыл аукцион, скучающим тоном приказав паре конвойных перебросить верёвку через подходящий сук. На этом дебаты фактически закончились. Староста, шмыгая носом, поплёлся к своим озвучивать условия выкупа, а к нам с Отто присоединился счастливо ухмыляющийся и на ходу поправляющий штаны Хорст.

— Ну как улов? Я ничего не пропустил?

— Да нет вроде... А у тебя как успехи?

— О-о-о-о!

Рыжий мечтательно закатывает глаза, намекая на неземное блаженство.

— Там одна такая чернобровая — настоящая волшебница! Так поддаёт задом м-м-м-м... А с лица — не дать не взять святая Мария Магдалина! Вот, не сойти мне с этого места — один в один как на фреске в том соборе... как бишь его? Отто, не помнишь?

— Нет.

— Мда? Ну и ладно. Не молиться же нам на неё в самом деле! Там парни уже в очередь к ней выстраиваются, так что если вы тут закончили, то самое время...

— Я не изменяю Эльзе, ты же знаешь...

— А мы ей не скажем!

Хорст заговорщицки подмигивает, но Отто в ответ лишь печально качает головой.

— Дело не в этом. Я не рассказывал тебе про одного моего старого друга?

— Которого? Куно Красавчика?

— Нет. Вернера Везунчика.

— Что-то не припомню.

Хорст озадаченно чешет в затылке. Я тоже пожимаю плечами и Отто, вздохнув, начинает повествование.

— Мы вместе начали службу у Тилли, только я через год стал унтером, а он так и остался гефрайтером и скажу я вам такого везучего сукина сына земля не знала от самого сотворения мира. В какие бы передряги он не влипал, всегда выбирался из них целёхонек. Помню как-то раз Вернер полез в горящую усадьбу, а она возьми да и рухни прямо на него. Мы уж думали всё, конец Везунчику, но когда пожар затих, он сам выбрался из-под завала — чумазый как чёрт, но даже не обгорел. Успел нырнуть в подвал, да там и отсиделся. Пуля ему в грудь попала, прям напротив сердца, а у него там табакерка оказалась. Пьяным с монастырской стены падал, в прорубь проваливался... и всё нипочём. Мы уж со счёта сбились, сколько раз ему полагалось отдать богу душу, а Вернер по-прежнему был живее всех живых. И вот однажды он подхватил чуму... Его оставили на ночёвке вместе с остальными больными в каком-то овине и тут же забыли — тогда от морового поветрия полегла треть армии — одним больше, одним меньше... Но через одиннадцать дней он догнал нас на очередной стоянке — бледный как смерть, но на своих двоих. После этого все в роте решили, что парень бессмертен и божья матерь хранит этого засранца самолично.

— И что?

— Он сгнил заживо от сифилиса после того, как попользовал пару шлюх из тех, что мы отбили у датчан под Люттером*.

Отто тяжело вздыхает и с нескрываемой грустью в голосе подытоживает свой невесёлый рассказ:

— Вот потому я никогда не изменяю свой жене.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* На ряде монет отчеканенных в Майнцском архиепископстве с одной стороны зачастую наносилось изображение осла, а с другой — святого Альбануса Майнцского — небесного покровителя города, который по легенде был обезглавлен (см. иллюстрации).

* Wojt (польск.) — староста, выборный глава местной администрации в Речи Посполитой.

* Солдаты императора, понимаешь? (нем.)

* Одно из ключевых сражений датского периода Тридцатилетней войны, состоявшееся 27 августа 1626 года. Решительная победа армии Католической лиги под командованием Тилли над датскими войсками Кристиана Четвёртого.

Глава 27

Мы с Хорстом обмениваемся одинаково кислыми улыбками и унтер разочарованно тянет:

— Мда-а... печальная история. Умеешь ты настроение испортить командир! Хорошо, что я с той чернобровой уже успел... потолковать, а то после таких разговоров и расхотеться могло б. А ты как, Андре?

Я несколько долгих мгновений старательно прислушиваюсь к своим ощущениям, честно пытаясь уловить знакомые игривые нотки, затем осуждающе кошусь на свои мокрые штаны и, разочарованно вздохнув, качаю головой. Уж не знаю, что тут больше виновато: купание в апрельской водичке или нравоучительные байки Отто, но факт остаётся фактом — на амурные подвиги сейчас не тянет совершенно.

Хорст сочувственно кивает в ответ:

— Что, совсем плохо? Йохан вон хвастается, что ты ему даже свою девку уступил...

— Прям так и говорит?

— Угу. Врёт?

— Не то чтобы... просто недоговаривает. Но по морде всё равно получит, чтоб не трепался почём зря. Сопля полужидкая.

Я презрительно сплёвываю под понимающие смешки товарищей. Новобранец похоже совсем страх потерял, если открыто похваляется своими "победами" над командным составом. Учишь их придурков, учишь... но видно голова у рекрутов так устроена, что вбить туда нужные сведения можно только кулаком. По крайней мере и Отто и Хорст свято в этом уверены, а кто я такой чтобы спорить с такими авторитетами? Так что Йохан получит в рыло не позднее завтрашнего вечера, то есть ещё до возвращения нашей грабь-команды в расположение полка. А пока что можно заняться менее увлекательными, но оттого не менее нужными делами. Например, организацией караульной службы на время ночёвки.

Именно этому рутинному занятию я и посвятил остаток вечера, отбирая наиболее дисциплинированных и наименее самоуверенных солдат, расставляя их по постам и распределяя по сменам. Что, учитывая отсутствие явной угрозы, а также наличие дармовой выпивки (среди трофеев обнаружилась довольно ядрёная наливка) и доступных баб, было не такой уж тривиальной задачей. Ибо задействовать старослужащих в такой ситуации практически нереально, а на молодёжь надеяться — себя не уважать. Новобранцы днём, в ожидании своего первого боя, изрядно перенервничали. Зато теперь преисполнились благодушия. На войне такое обычно даром не проходит, но как это объяснить туповатому лабуху, который вдруг ощутил себя великим воином?

Так что вечер даже без знакомства с разрекламированной Хорстом чернобровой мадонной прошёл нескучно. Но в конце концов, после получаса беготни, перемежаемой руганью, пинками и зуботычинами, я таки счёл свою миссию выполненной и под негромкие, но искренние проклятия невезучих часовых предался заслуженному отдыху, с комфортом расположившись на свежей сенной подстилке под одной из захваченных нами телег с провиантом. Последним что я услышал, проваливаясь в сон, стал предсмертный визг заколотого поросёнка.

Пробуждение было не из приятных.

Нет, холодного лезвия у своего горла я не ощутил, как и бодрящего пинка по рёбрам. Но что-то всё же было не так. Из мира сновидений меня выдернуло отчётливое чувство тревоги. И пока я моргал, прогоняя остатки сна и попутно привыкая к предрассветному сумраку, это чувство только усиливалось.

Наконец сознание прояснилось достаточно, чтобы вычленить из шелеста листвы, мычания и блеяния скотины, добродушного фырканья лошадок, сопения и храпа спящих, чьего-то хрипловатого кашля и прочих шорохов ночного лагеря тот самый шум, что заставил меня проснуться — тихий звук крадущихся шагов. Кто-то тайком пробирался через нашу стоянку буквально в паре шагов от приютившей меня телеги. Собственно только эта близость ночных нарушителей (свои красться не будут!) и позволила мне их услышать. Пройди они хоть на десяток футов дальше и я, скорее всего, мирно спал бы себе дальше... до поры до времени. Кстати!