И свеча не погаснет...

— А чего ей делать у Ивана, да еще с Андреем вместях?

— Так что они делали?

— И знать не хочу. Негоже девочке столько времени проводить с мужчинами.

— Почему? — Семен едва не поперхнулся.

— Потому что негоже, — убежденно повторила Евпраксия.

— Слушай, я доверяю своим братьям. И убежден, что ни Андрей, ни тем паче Иван не научат мою дочь ничему дурному, а только хорошему. И довольно об этом.

— Ты всегда их защищаешь! Они меня ни во что ставят, а ты их защищаешь!

— Запомни раз и навсегда. Моя дочь, мои братья, мои сестры, жена моего отца — это моя семья. И если они не считают тебя частью семьи — я вынужден признать, что они имеют для этого основания. И уж конечно, я не стану их принуждать. Ты сама до сей поры не сделала ничего, чтобы войти в семью.

— Ты опять о том же!

— Не о том. Хотя и о том следовало бы сказать. Ты живешь здесь уже полгода. И что? Что ты знаешь о нашей семье? Ты можешь сказать, что нравится твоей свекрови, что раздражает Андрея, почему Василиса любит гостить у Ивана? Ты научилась различать Маню и Фосю? Да, ты величаешь свекровь матушкой и во всем ее слушаешься. Но не слушаешь! Семья, среди которой ты живешь, тебе безразлична, ты знать не хочешь наших навычаев, наших взаимоотношений, того, что для нас важно, а что — нет. Стараешься ли ты понять, принять? Дать хоть что-то? Ты явилась со своим уставом и только требуешь. Чего — любви? Любви не требуют, ее дарят и ожидают в ответ.

Ярость небес.

Жаркий был день; небо еще беззаботно синело, но воздух тяжелел и сгущался. В такую пору в самый раз вынести в сад скамеечки и, привалившись спиной к нагретому шершавому стволу, попивать холодный квас. Можно кислый ржаной, можно сладкий малиновый, можно и пивка под пышной белой пеной — воскресенье, никак. В конце концов, почему я... мы не можем провести тихий семейный вечер, как всякая семья? И если приложить усилие, всем, совокупно, должны же мы преодолеть разлад, хотя бы на один вечер?

Вероятно, единая мысль посетила всех троих. Евпраксия сидела за пялами. Василиса беззаботно играла с Черкесом. Запах листьев и спелой малины навевал негу.

Евпраксия, отставив рукоделие, присела рядом с мужем, заглянула в книгу.

— О чем читаешь?

Семен стал рассказывать.

— Пречудные дела! А он правда бывает, Фаворский свет Согласно учению греческого богослова Григория Паламы, Фаворский свет есть энергии, истекающие от божества и пронизывающие сотворенный мир, и человек способен возвыситься до того, чтобы узреть их. Афонские монахи-исихиасты ("молчальники") достигали этого путем молчаливой "умной" молитвы. Против Паламы выступали Варлаам и Акиндин, полагавшие это видение не более чем галлюцинацией. Спор о Фаворском свете был в середине XIV века чрезвычайно важен не только в богословском, но и в политическом отношении, поскольку из учения Варлаама логически вытекал вывод о необходимости унии с Римом, паламиты же были ее решительными противниками.?

— Нельзя так говорить, — подала голос Василиса. — Сей свет не просто бывает, а воссиял на горе Фавор в час преображения Господня. Это выйдет ересь какая-то, сомневаться в сем. А следует вопросить: действительно ли возможно человеку возвыситься до того, чтобы узреть Фаворский свет въяве?

— И возможно?

— Не ведаю, — задумчиво промолвил Семен. — Здесь писано... — продолжил он, постепенно увлекаясь.

Евпраксия слушала, склонив голову и вновь взявшись за пялы. Василиса, потерявшая интерес к ученой беседе (все это было ею давно прочитано и обдумано, а для Евпраксии внове. Увы, не книжна была княгиня!), опять принялась возиться с собакой. Черкес ныне вырос в красивого пса с густой, волнистой шерстью, так и хотелось его погладить. Ласковый пес льнул к хозяйке, девочка, разыгравшись, стала на четвереньки, и Черкес проползал под ней, то справа налево, то обратно, плотно притираясь мохнатой спиной.

Евпраксия, приметив эти забавы, прервала разговор на полуслове:

— Василиса, не ползай по земле, платье замараешь.

Увлеченная веселой возней, Василиса пропустила замечание мимо ушей. Все бы ничего, но девчонка уж больно сподручно повернулась, и княгиня без долгих размышлений шлепнула неслушницу.

Василиса не успела и пискнуть. Семен вскочил, забыв обо всем, движимый единственным, безраздумным порывом: защитить свое дитя. Будь он ближе, чтоб дотянуться одним движением, Семен ударил бы жену.

К счастью, он успел опомниться. Произнес:

— Василиса, уйди.

Убрав за спину судорожно стиснутые руки, неотрывно глядя на княгиню, он раздельно выговорил:

— Ты. Не смеешь. Бить. Мою. Дочь.

— А чего она не слу... — завела Евпраксия свою обычную песню, но враз примолкла, узрев искаженное лицо мужа.

— Это не твое дело! Это не твой ребенок. Ты не смеешь ей приказывать. Ты не смеешь ее трогать. Ты не имеешь к ней никакого отношения.

— Знаешь ли!

— В этом доме нет твоих детей. Ты сама это решила.

Евпраксия, ощерясь сердитой белкой, выкрикнула ему в лицо:

— Да и ты не слишком старался!

Семен дернулся. Круто развернувшись, он бросился прочь, сшибая листья.

Ярость оглушала, рвалась наружу. Семен не видел, не помнил ничего вокруг. Ноги сами вынесли к стойлам. Навалив седло на первого подвернувшегося коня, дрожащими, непослушными пальцами он затягивал подпругу, никак не попадая в дырки. Конюх сунулся было услужить, но, перехватив княжий взгляд, подавился словом и живо испарился. Конь наметом вылетел со двора, челядь шарахнулась по сторонам. Черкес, почуяв беду, кинулся вслед, но где с его коротенькими лапками было угнаться за борзым скакуном. Потеряв хозяина из виду, пес постоял, чихнул от поднятой копытами пыли и, свесив розовый язык, поплелся обратно.

Семен гнал коня, не думая, куда. В глазах стояла темнота. Он опамятовался, только когда конь запнулся обо что-то и едва не сбросил седока.

Вокруг высились громадные ели, темные, поросшие лишайником, зловеще выставившие сухие обломанные сучья. Под ногами корявые, переплетенные, словно змеи, корни вспучивали землю, силясь выползти из-под толщи опавшей хвои. Ни шороха, ни звука. Лес стоял, словно мертвый. Нет, скорее живущий — какой-то темной, искореженной жизнью.

Семен поднял глаза. Неба не было. Сурово-зеленые, отдающие синевой ветви, хищно ощетинившиеся острыми иглами, сплелись в единый купол. Сумрачно. Сюда не досягали солнечные лучи. Или просто свечерелось?

Конь пугливо косил зраком, стриг ушами, бока шумно ходили, роняя хлопья пены. Семен гикнул. Эхо откликнулось глумливым лешачьим смешком:

— ...эй.. й... й...

Послушный скакун взял рысью. Князь понукал — голосом, поводом, коленями. Не было плети в руке! Да без толку. Колючие ветки лезли в лицо, корни — под ноги, конь без конца спотыкался. Шею сломишь к чертям!

— Пошел! Пошел!

Дальний свет плеснул за лесом. Испуганный конь вздыбился, попятил.

— Балуй! — прикрикнул Семен.

Полыхнуло прямо в очи. И, почти безе перерыва — грохот. Рушилось, раздиралось на части невидимое небо. Оглушенный, ослепленный, Семен ловил ртом ускользающий воздух. И тут рухнул ливень. Стеной, без разгону, без предупреждающих первых капель. Вода валила отвесно. Плотная преграда ветвей была сметена мгновенно.

— Пошел! Песья сыть!

Белая вспышка. Черная тьма. Ни зги. Вот тьме хохотал гром. Вот-вот докатится, пройдет по спине. Встал ветер. Он рвал ветви, залепил лицо, и нельзя было вздохнуть, горло забило мокрым ветром. Зауросил Уросить — биться, брыкаться. конь, стал кидать задом, без понуканий понесся стрелой. Ха! Не убежать от неба. При новой вспышке стало видно, как тянется, силится отделиться от ствола надломленная ветка. Семену не было страшно. Ели опасно кренились, трещали, рискуя обвалиться. Конь мог упасть в любой миг. Семену было все равно. Это его ярость рвала небо в куски.

Он не помнил, сколько длилось безумие. Просто вдруг оказалось, что молнии уже не бьют, что с небес льет обычный дождь, что измученный конь тащится шагом, и оба они живы, чего уж и не чаялось.

Семен ехал, откинувшись назад, и ловил губами дождь. Он не смотрел по сторонам, уронив поводья, предоставив животному самому отыскивать дорогу. Бешенство утихло, вырвано и унесено было бурей, смыто ливнем. Осталась тоска.

Конское ржание вывело его из забытья. Тотчас же из незримого далека откликнулся другой голос. Конь, ободрившись, зашагал резвее. Вскоре деревья расступились, и жило вынырнуло из дождевой пелены.

Семен, вдруг ощутив, что издрог и смертельно устал, что было мочи принялся колотить в ворота. Из-за глухой, в человеческий рост, огорожи на два голоса забрехали собаки. Не скоро (верно, худо слышалось за шумом дождя), но вылез-таки на порог взлохмаченный зевающий мужик и, едва увидев промокшего путника, всплеснул руками, кинулся отворять, не дожидаясь просьбы о ночлеге.

Через малое время Семен уже сидел за столом, переодетый в сухие хозяйские порты и рубаху, чересчур ему просторные; хозяин, сообразив, что нечаянный гость не обык шлепать босиком, притащил и ненадеванные лапти. От вывешенной у печи одежды валил пар. Семеновы мокрые волосы взялись крутыми завитками. Князь пил наскоро сготовленный (в кипяток накидали ягод) обжигающий взвар, вдруг почуяв лютый голод, ел остывшие овсяные блины, а хлопотавшая вокруг гостя молодая баба приговаривала:

— Ништо, летний дождь не простудлив!

Постепенно он насыщался, отогревался, и забытая было боль вновь клещами впилась под затылок.

Он начал обращать внимание на происходящее округ. Летней страдной порой, когда валишься с ног, и гудят от работы плечи, землепашцу бесценен каждый миг короткой летней ночи. Но здесь и не собирались спать. Хозяин чинил лопнувшую шлею, молодуха, его сноха, взявшись обихаживать гостя, оставила недоконченную штопку, остальные, хоть и позевывали, крестя рты, тоже сидели, что-то работали. В углу, за пестрядинной Пестрядь — ткань из остатков пряжи разного качества и цвета. занавеской, творилась какая-то возня, доносились вздохи, вскрики, невнятное бормотание.

Любопытствуя, князь завел разговор, спросил, ко времени ли подошел дождь, да какие виды на урожай. Постепенно разговорились, хозяин, кивнув на отгороженный угол, пояснил:

— Сынок меньшой, занедужил. Добро, божий человек забрел на огонек, взялся лечить.

Тревога, просквозившая в голосе отца, объяснила, отчего полуночничают домочадцы.

Помолчали. Отогнув занавеску, появился молодой худощавый монашек, на ходу досказывая:

— ... И так дважды в день, понятно? И, главное, с молитвой.

Вышедшая следом немолодая, грузноватая хозяйка подала монашку рушник, посетовала:

— Больно уж трудно как-то...

— Без труда ничего не деется! — строго отмолвил тот, подставляя руки под пузатый медяной рукомойник. — Господь ждет от нас трудов ежечасных, и трудом человек становится достойным Его милости. Трудом, верою и любовью. Да и как не потрудиться ради своего единородного чада?

— А какую молитву читать, батюшка? — робко вопросила хозяйка.

— Любую! Молитва сильна не словами, а тем, что идет от сердца.

Насухо вытерев руки, монашек прошел в дальний угол, скользом оглядел гостя, и от прозрачно-голубого и острого взора у Семена вдруг стеснилось сердце.

Горячая боль растекалась по шее. Перемогаясь, через силу, Семен продолжал расспрашивать.

— Ништо, жить можно. Земля тута добрая, правда, росчисти готовить, тяжеловато, мало мужиков-от. В зиму зверя бьем, на мясо да на шкуры, куропати в силки хорошо идут. Лосей бьем, свиней диких, косолапого опять же. Поп, правда, не благословляет, поганая, дескать, пища, медведина-то, — хозяин усмехнулся, — ну да поп далеко, а без того никак не обойтись. Мяса-то надоть! Скотину держим едва-едва, уберечь трудно, волков тут страсть. Лонись В прошлом году. Черныша задрали, а каков был пес! Теперь двоих на цепи держим, да и третьего бы нать.

— А кому дани даете? — спросил князь.

— Так великому князю, Семен Иванычу.

Семен, поразмыслив, вспомнил своем хозяйстве такое селение. Полюбопытствовал:

— Не тяжелы ли?

Хозяин вздохнул.

— Да как сказать. Мы вот родом с-под Ростова...

При этих словах монашек, что молча сидел в углу, прихлебывая взвар, стал слушать внимательнее.

— Не слишком богато там жили, честно сказать, а уж после того разору... Даром что грабили больше бояр да купцов, дочиста сундуки выскребли, да и то сказать, большой ли со смерда прибыток? Серебра не водилось. Но боярин тогда вовсе озверел, шкуру драл с мясом. Не поверишь, жито уродилось на диво, а мы липовую кору толкём. До того уж дошло, что хоть обельную грамоту подписывай. Сябер Сосед. вот похолопился, не выдержал, хоть, говорит, детям не голодать. Так на другой день его уж драли, невесть за какую неисправу. Говорю, хозяин зверем на людей кидаться стал! Словом, невмоготу. А все одно непросто было решиться. От родового места, от дома, от могил дедовых... ото всего отрываться. Да под руку московскому князю, который и довел до беды! Но ведь леготу обещали. Решились, в обчем. По-первости было тяжко, страшно и вспомнить. Обовшивели все, долони и не разогнуть было к вечеру. Но ничего, выстали. А теперь и оторваться никак, скажет кто, вертайся, мол, Гаврила, обратно — да ни в жисть! Потому что свое. А, дани-то...Поболе ростовских будут, а все ж легше. Ты не спеши с человека тянуть, дай окрепнуть, так он тебе после вдвое заплатит, и с благодарностью, а не с проклятиями. Мудрый был государь Иван Данилыч, разумел. А что строг, так коли плата по силе, тут уж не балуй. Ведаем, что плата та пойдет не чужим женкам на сережки, а на устроение земли. Прежде ведь ежеден дрожали, то ли татарин дом твой дымом пустит, то ли литвин, то ли свой русский тать. И вот чего еще скажу, боярин. Ивану Данилычу стало бы тогда не кровопивцев этих засылать, а сказать по-хорошему: так мол и так, мужики, нужно серебро, ваши же дома от поганых оберечь. Нешто ж бы не дали? Войны-то никому не нать! — решительно высказал хозяин.

— Не хотите, значит, рати?

— Господь упаси!

— Друг с другом драться на кой и надо! — непрошеным встрял востроглазый вихрастый отрок, что давно уже жадно прислушивался к взрослому разговору. — Вот бы татар бить — это завсегда.

— Нишкни ты! — осерчал отец. — Эко слово молвил. Нешто ж можно татар побить?

— А чего ж нельзя? — задорно воскликнул постреленок. Он так жаждал высказать новому человеку свою заветную мысль, что не забоялся и отцовой "науки". — Михайло Тверской бил, Лександра Михалыч бил, — принялся перечислять мальчонка, на свое счастье, не ведая, с кем говорит, — уж на что Данила Саныч был смиренный князь, и тот бил В 1301 году Даниил разбил и при помощи некой хитрости взял в плен Рязанского князя Константина Романовича, при этом "побив множество татар". Как ни странно, эта дерзость осталась без последствий. Видимо, военная помощь рязанскому князю не была санкционирована ханом, или же татарский отряд попросту состоял из наемников, никому не подчинявшихся степных удальцов. Неспровоцированное нападение на соседнее княжество, пленение рязанского князя (позже он был убит в темнице по приказу Юрия Даниловича) и захват Коломны является единственным пятном в биографии Московского князя, признанного святым. Однако победа над татарами, едва ли не первая со времен Батыя, придала сему не слишком достойному поступку совсем иную окраску: Карамзин охарактеризовал его как "мужество Даниила" а современные комментарии к житию Даниила рассматривают как превентивный удар.! Ежели не как попало, а всем заедино взяться, вместях — ужель не побьем?