Это странно, но навигатор, любя одного щенка, решил отыграться на другом.
Хотя, вполне возможно, он и меня обманул, и сорвался на тебе совсем не случайно. Вы слишком похожи с тем парнем, который умер вчера ночью. Оба из той породы, что полагает, будто Вселенная должна быть добра к нам уже потому, что мы есть.
Но Вселенная — суровая мать. Ей сначала нужно доказать, что ты — существуешь. Что именно твое 'я' способно влиять на ход событий и останавливать зло. Пусть даже ты будешь останавливать своим телом пули.
Вот этот пацан и решил, что проще остановить пулю.
Но такое никто не признает за Поступок — ни Вселенная, ни боги, ни люди.
Пуля, выпущенная своей же рукой в себя — не есть вселенское зло. Это — просто пуля.
Так-то, Анджей. Уж лучше тебе точить зуб на навигатора, чем думать о том, о чем думать пока не положено.
Похоже, тебе эти расчеты даже во сне снятся.
Может быть, я помогу тебе завтра. А может — и нет. Я сам не знаю, что будет для тебя лучше... '
Я помнил этого парня, тоже второго пилота, который, похоже, заново изобрел порох, а может, и вообще что-то стоящее изобрел лишь для того, чтобы из самодельного оружия выстрелить себе в рот.
Помню, как меня задели тогда глупая придирка навигатора и какое-то непосильное задание. Я не смог даже присутствовать на похоронах.
Помню, что и Дьюп никуда не пошел, но и помогать мне отказался наотрез.
Он просто сидел, уставившись в экран и пил холодную воду, словно это было спиртное. Потому что взгляд его все тяжелел и тяжелел. Если бы я не видел, как он наливает из кулера эту самую воду...
Я не знал, что Дьюп думает об этом парне, мне было жалко тогда только самого себя. Я представлял похороны каким-то развлечением, которого меня лишили.
Самое обидное, до того я был уверен, что навигатор относится ко мне неплохо. Выходит, я просто не мог понять этого 'неплохо'.
Еще помню, что ночью мне приснился странный сон: прозрачные птицы с усыпанными зубами клювами.
Сегодня зубастая птица почти долетела до меня...
Но если бы тот парень, первогодка-самоубийца, остался жив и повторил мою судьбу — было бы это для него лучше? В чем больше смысла — просто умереть или стать живой смертью для других?
Теплые ладони накрыли веки. Я не вздрогнул. Слышал движение и шаги.
Влана коснулась носом моего уха и начала тихонько дышать в него. Значит, она помнила...
За что мне такая радость? Что хорошего я успел сделать?
Из солнечного сплетения по всему телу разливалось тепло. Я не шевелился. Пусть будет еще несколько минут нечаянного тепла. Пусть она делает со мной все, что захочет. Вот только...
Только бы не забыть достать презерватив. Надо было заранее вытащить упаковку из сейфа. Сейф, слава богам, открыт. Два шага. Только не сейчас...
Я вдруг понял: Влана — та, другая птица, которых боятся эти прозрачные твари. Потому в меня и стреляли. Почувствовали, как я освобождаюсь от их власти.
— Влана, пре...
Она закрыла мне рот губами.
Говорить я не мог. Встал вместе с ней и пошел к сейфу. Даже сумел достать. Однако поза была неудобной, и добытое с таким трудом у меня легко отняли. Не мог же я выкручивать ей руку?
— Влана... — и уткнулся в губы.
Она понимала, что делала. Я знал, что есть женские способы предохранения... И сдался. Сил моих больше не было думать о чем-то еще.
Упал вместе с Вланой в кресло. Где-то на периферии сознания блуждала мысль, что может постучать дежурный или Келли. Но вряд ли кто-то войдет, если я не отвечу. И вообще, Келли спит после вчерашнего. И...
Я уснул второй раз. Прямо в кресле.
Надо сказать, я наконец выспался.
Проснулся от запаха свежезаваренного йилана и звуков разговора. Очень тихих, но мне хватило. Глянул вниз: одежда в порядке. Встал.
Говорили Влана и Келли. Влана — свежа и жизнерадостна, Келли — помятый, но бодрый. Я рассмеялся.
— Ну, вот же он, встал, — Келли прорвался ко мне.
— Он — встал, я — нет, — пошутил, и Влана засмеялась.
— Кто — он? — не понял Келли.
Я не мог удержать расползающиеся в улыбке губы. Келли недоуменно взирал на сошедшее с ума начальство.
— Я, — сказал он растерянно, — у дежурного вообще-то спросил. Тот сказал, что утром вас видел уже, я думал...
Он думал, что я еще не отошел от собственной смерти, что меня надо продолжать поить и опекать...
— Твой чумной капитан почти не спал ночью, Келли, — сказал я, отсмеявшись. — Задремал, практически, только сейчас. Но — ничего, что разбудил.
Келли помялся, решая — как можно теперь при Влане — на 'вы' или на 'ты'. Вроде, всю ночь вместе пили...
— Ты в город запретил выходить?
— Мерис просил. Надо?
— Ребята версию одну проверить хотели...
— Он тоже что-то проверить хотел. Переговорю — тогда и решим.
Келли кивнул.
Влана налила мне йилан, и я с удивлением не ощутил в нем горечи. Совсем. Оказывается, привык.
Келли замахал руками, отказываясь от предложенной чашки. Влана отхлебнула сама — с явным удовольствием. Теперь я понимал, за что ценят этот напиток: йилан здорово бодрил и прочищал мозги.
Однако несмотря на хорошее настроение, жажда деятельности меня отнюдь не одолевала. Мне хотелось полежать и почитать, раз уж выдался такой ленивый день.
Я выпроводил Келли. Влана унеслась куда-то сама, словно бы почувствовав, чего мне не хватает для полного счастья.
Хотел подумать о нас с ней, но вместо этого взял со стола дневник.
'...Извини, Анджей, у меня совершенно не получается какого-то связного рассказа. Да и пишу я урывками. События таковы, что и во время бессонницы чаще всего просматриваю новости. Мне очень не нравится происходящее на задворках Империи. Очень, мальчик.
А это значит, я должен успеть рассказать тебе о войне.
Под защитой отражателей и светочастотных пушек корабль кажется тебе неуязвимым, но это совсем не так. Впрочем, свою уязвимость ты почувствуешь сам. С чувствительностью у тебя все в порядке. Иногда ты меня даже пугаешь неиспорченностью реакций. Что же это за миры, где еще вырастают такие мальчишки: дерзкие, честные, не понимающие намеков?
Я вырос в смешанной среде и с детства соприкасался с экзотианской культурой — полунамек, полужест, полувзгляд. Помню, как тебя потряс Орис... '
Орис меня действительно потряс. Красотой, невозможной свободой, игрой и усмешками, масками и намеками.
В первую же увольнительную мы напились до поросячьего визга. Причем я был не столько пьян от спиртного, сколько от ощущения невозможной вседозволенности.
На Орисе можно лечь на землю посреди проезжей части, и любимые здешними жителями старинные машины начнут объезжать тебя, но ни одна не просигналит.
На Орисе можно остановить любую женщину, и ты не услышишь грубого слова — только смех. Не факт, что она пойдет с тобой, но, если ты так же молод и глуп, как я — она тебя обязательно поцелует.
(Только потом я узнал, что эта внешняя 'легкость' лежит в плоскости многолетних психических тренировок. Что экзотианец будет замечен и остановлен тобой, только если он сам этого хочет. Прочих, проходящих мимо, я просто 'не видел'. Но тогда мир Ориса показался мне миром свободы человеческих чувств.)
После полугодового заточения в корабле нам, первогодкам, казалось, что мы, как боги сошли с неба на землю. Я больше никогда столько не пил, нигде не позволял себе такого дикого количества беспорядочных связей с... Я даже не всегда понимал, с кем и что делаю: инопланетян и авериков, человекоподобных продуктов генной инженерии, на Орисе много. Это в Империи запрещено клонирование и генетическое программирование в технических целях. В мирах Экзотики законы иные.
'...Экзотианцы мыслят не так, как мы. Дело не только в различиях наших культур. Мозги у нас тоже разные. Ты читал, наверное: другой уровень электрической активности участков мозга и все подобное? Они работают над этим с детства. И в поколениях это уже сказалось. Ну, и воспитание. Можно взять козленочка и воспитать из него тигра. Проживет этот 'тигр' недолго, желудок к мясу не приспособлен, но бодаться будет до последнего.
Вот и экзотианцы будут бодаться с нами до последнего. Хотя и мы, и они — люди.
Но человеку всегда нужен иной, хоть чем-то отличный от него, чтобы ощутить себя правым, лучшим и более достойным.
В этом психологическая основа природы войн. Одни хотят казаться лучше других, более умными, прогрессивными. Жадные до денег сумеют воспользоваться этими настроениями, чтобы завладеть большим числом пригодных для жизни планет.
А начнем войну мы, потому что у экзотианцев есть психические и культурные преимущества перед нами. Значит, мы можем противопоставить им только силу.
Что бы там ни произошло в начале войны — помни об этом. О том, что сила выгодна нам. Нашим политикам и дипломатам. В каком-то из спорных секторов спровоцируют беспорядки, и колесница покатится.
Ты должен понимать, Анджей, что экзотианцы, с которыми вы сейчас (я уверен в этом) воюете — такие же люди, как ты и я. Им так же бывает больно, они так же теряют на войне близких, так же способны на безрассудные и героические поступки.
Помни об этом, когда будешь убивать.
И не говори себе, что их дети и женщины — это не наши дети и женщины. Наши, Анджей, наши. Нет у слабых никакой принципиальной разницы. Да и у сильных нет... '
По коридору пронесся душераздирающий визг. Так визжать могла только Лайе, вторая 'сестричка' Вланы. Я подозревал, что сестры они не родные. Уж больно много наблюдал разногласий.
Корабль с присутствием женщин благополучно превращался в дурдом.
Я убрал дневник в сейф и вышел в коридор.
Лайе, увидев меня, замолчала. Мой вид изначально внушал ей опасения. Оказалась, суть проблемы в том, что милашку не выпустили в город.
— И все? — спросил я.
Гарман, это от него Лайе удирала по коридору, кивнул.
— На первый раз не в карцер, а под 'домашний' арест, в каюту, — сказал я спокойно. — Еще раз услышу этот неуставной визг — будет карцер.
Гарман медлил, удостоверяясь, что я не шучу.
— Исполняйте, сержант!
— Есть! — он повернулся к девице. — А ну, руки за спину! И вперед по коридору к своей каюте.
Лайе посмотрела на него с недоумением. Таким она Гармана еще не видела.
— Руки за спину, я сказал!
Я спокойно удалился. 'Домашний' арест означал, что 'бойца' лишают сетевого экрана, книг и прочих средств развлечения. Как раз то, что надо подростку, дабы почувствовать себя 'не в теме'.
Экзотианки... Чем же они на самом деле отличаются от наших? Во Влане тоже есть, вроде, экзотианская кровь, но... Или таки нету?
Подумав о Влане, я ощутил, что по телу опять разливается тепло. Приказал себе — а ну отставить! Но 'отставить' получалось плохо. Тогда я снова достал дневник и перелистнул несколько страниц.
'...По-настоящему я любил только одну женщину. Экзотианку. Ее звали Айяна. Хотя, почему 'любил'?
Познакомились мы обычным армейским способом: я в очередной раз лежал в перевозном подобии госпиталя. Не хватало крови и медикаментов, да что там — с энергией перебои случались, потому дышать тяжелораненым лучше было самостоятельно.
Госпиталь развернули рядом с эйнитской храмовой общиной. Это такая военная хитрость: эйнитов свои бомбить никогда не станут, да и наши побоятся. Трудно объяснить, но эйниты находятся в неком симбиозе с переплетением энергетических линий Вселенной, и нападение на общину может вызвать глобальные нарушения причинно-следственных связей. В энциклопедии Кечера по религиозному архемифу написано, что эйнит энергетически стоит ДО причины, и воля его, таким образом, является некими условными воротами между причиной и следствием.
Последователей Матери обычно вообще стараются не трогать. Мы их и не трогали. Просто разместили рядом госпиталь. Однако адептам 'мягких' религий трудно оставаться равнодушными к раненым. Чужая боль для них — личное страдание, пусть даже мучаются враги. Враги — дело временное, жизнь во Вселенной — бесценна.
И они пришли в госпиталь. Первыми, и к самым тяжелым больным, как и положено — высшие чины, (у эйнитов их называют Проводящие) двое мужчин и необыкновенной красоты женщина. Я понимал, что, судя по положению в общине, эйнитке было уже далеко за сто, но это не мешало мне любоваться ею. (Я, кстати, и сам уже разменял тогда эту самую 'первую сотню'.)
Да и не мог я больше ничего, разве что — любоваться. В день первой встречи вообще полагал, что Проводящая мне снится.
Однако на следующее утро мне стало легче, что само по себе настораживало. Рана была серьезной (я хорошо разбираюсь в ранах), и я просто не мог так быстро пойти на поправку. Тем не менее, утром я открыл глаза и ощутил, что ожог, занимавший добрую треть тела, почти не болит. И что сознание уже не так одурманено обезболивающими препаратами. Моя грудь словно бы занемела и в плане чувств — отдалилась от меня.
Я, честно говоря, решил поначалу, что умер. Кто из нас знает, что там, за гранью? Но раненые склонны воспринимать смерть именно так — раз! и уже ничего не болит.
Попробовал встать. Если бы умер, это удалось бы, наверное, но... Я был слаб, как котенок. За этими смешными попытками она меня и застала.
Она зашла об руку с молодым парнем — кровным сыном или сыном по общине — тогда мне было все равно, а позже я не спросил. Я вырос среди экзотианцев и умел читать по их лицам: она была поражена и недовольна.
Я сидел кое-как на постели и пытался спустить ноги. Она уперлась в меня взглядом, я почувствовал его тяжесть... Это, как ни странно, придало мне сил. Сыграло чувство противоречия. Нет, встать я не сумел, но уселся, наконец, более или менее ровно.
Я понимал: она хочет сказать, что вставать мне нельзя. Но говорить со мной — ниже ее достоинства. Ну, а я не обязан слышать ее без слов. Я вообще не обязан понимать экзотианцев. Я — тупой и бесчувственный солдат Империи.
Перевел дыхание и заставил себя встать. Боль, наконец, вернулась, и я ощутил себя живым.
Ее лицо изменилось от внутреннего напряжения. Она пыталась помешать мне проявлять волю, но делала это слишком осторожно, а я шел напролом.
— Вот вы какие, — все-таки сказала она раздражено. — Сядь, ты, мальчишка!
— Ну, не такой уж и мальчишка, — усмехнулся я и сел. Колени подогнулись.
Она видела мой возраст, но — сколько тогда ей самой?
Религия эйнитов своеобразна. Они относятся к жизни, как к высшему дару, трепетнее, чем в иных общинах — к богу.
Я сидел и тяжело дышал, чувствуя, как сознание покидает меня. Для нее терпеть такое мое состояние было пыткой.
Она кивнула юноше, и тот силой уложил меня в постель. Впрочем, много сил ему прилагать и не понадобилось: все, что держало меня в вертикальном положении, относилось, скорее, к области воли.
Эйнитка склонилась, положив руки мне на грудь (я не почувствовал их веса), и стала говорить с моими ранами. Я ощущал, что она говорит именно с ними: тело мое откликалось на ее голос, успокаивающие волны пробегали по коже, холод сменялся теплом и снова превращался в холод. Мне стало легче.
