Это было посерьезней ответа. Он не хотел мне ничего доказывать, а значит — и не нуждался в подтверждении своей правоты.
— Больной ты, — огрызнулся я. — Ваши светлые лозунги революции — с изнанки резня плюс мародеры. Дело не в Империи, дело в революциях. Не каждый способен выстрелить даже в убийцу своих детей, а ты веришь в пальбу по людям за какие-то идеалы! Отморозков вы плодите. И психов. Другое дело, что и мы — не лучше.
Лерон молчал.
Я повернулся, неудачно пробудив обожженную спину. Он сказал — пятьдесят...
Сколько же я пробуду в медчасти? Если спина заболела, значит, гель наложили временно, и кожу будут пересаживать. С чего вдруг такое отношение к штрафнику? И так бы не сдох. Но это значит, что через неделю меня вернут в строй. А Лерон с рукой проведет здесь две. Можем и не увидеться больше.
Я открыл глаза и посмотрел на его худые плечи и поджатые колени. Для Мкрейна происходящее не было инициацией. Война отнимала у него жизнь.
Утром меня прооперировали, и, придя в сознание, Лерона я уже не застал. Его увезли вместе с госпиталем, двинувшимся за нашими частями. А меня оставили на двое суток в реанимации, в городишке, который назывался Искерат. А потом вдруг кинули с Прата на Мах-Ми, и я ощутил в этом длинную костлявую руку Мериса.
Смешно, но генералу я был нужен именно такой — озверевший и полумертвый. И вряд ли он согласился бы, что жизнь и смерть открыли во мне какой-то особый счет.
Большего бардака, чем на Мах-Ми, кажется, не было нигде. Наши, чужие, наши мародеры, чужие мародеры, наши уличные банды, чужие уличные банды, наши религиозные фанатики, чужие религиозные фанатики... Плюс сомневающиеся всех окрасок...
Сунули меня не в штрафбат, а в гражданскую тюрьму. Сначала якобы временно, за неимением спецтранспорта. Потом забыли. И вот, когда обо мне забыли, я и уверился окончательно, что забыли не все. И порадовался, что не дернулся куда-нибудь сам. Ведь кроме Мериса, кому я был нужен? Ну, убежал бы... От себя-то не убежишь.
Тюрьма после штрафбата — курорт. Горячая пища, чистое белье, невзрывающиеся соседи. Татуировка на виске заставляла их относиться ко мне с забавной опаской, словно я сам был для них взрывпакетом.
А еще в тюрьме, в отличие от армейского карцера, никто не гонял меня с кровати. Я ложился на чешущуюся спину и думал, уставившись в потолок.
Кем был для меня Колин? Не подумай, что я его любил, у меня стандартные физиологические реакции. Но его душа питала мою душу или что-то вроде.
Он умер, так почему же я жив? И зачем мне эта душа, если от нее так тошно?
Шаги по коридору. Слышно, как поднимают на ноги соседнюю камеру. Шухер, как здесь выражаются.
К нам тоже заходят двое 'бритых' — так в тюрьме называют полисов. Я вырастаю над ними, распрямляясь во весь свой гигантский для местных полукровок рост. Один из бритых, темноглазый молодой парень, все время нервно косится на меня. Думает, что я псих?
Мне хочется улыбнуться ему, но я не улыбаюсь. Улыбка может спровоцировать похуже прочего. А я не намерен нарываться и ломать планы Мериса. Кто я теперь без него?
Нас выводят на тюремный двор довольно приличной группой — человек в шестьдесят. Сверху медленно опускается старенькая десантная шлюпка, лет десять, как снятая с вооружения. Lе-40. Я не летал на таких, но Келли называл их при мне 'адский лифт'. Что-то у них с гиробалансировкой неадекватное...
Шлюпка спускается так тихо, что кое-кто замечает ее, лишь глянув на мою задранную голову. И наконец — ветер встряхивает душный не по-весеннему вечер.
Нас всех загоняют в сорокаместную шлюпку. Я считаю по головам — шестьдесят восемь. Техники безопасности — ноль. Вместо нее двое полисов перед спинами пилотов.
Посадочный люк все еще открыт, и я слышу отдаленное гудение, накрывающее нас, словно ватное одеяло. Охренел кто-то наш или не наш. Среднего тоннажа КК идет вниз на сопоставимой при атмосферных полетах скорости. Раз скорость погашена — это не катастрофа. КК нельзя посадить на планету в безаварийном режиме. Нас что, собираются бомбить? Корабль будет бомбить планету? Квэста Дадди пассейша...
Я оборачиваюсь, чтобы выглянуть в люк, вдруг мне таки мерещится? Полис бледнеет и тычет в меня стволом. Оружие сенсорное, и я не очень-то пугаюсь. Кстати, это тот, темноглазый. Только глаза и темнеют на побелевшем лице. Да, похоже, я не ошибся. Беспредел, однако. Если космические корабли начнут уничтожать то, что внизу — зачем воевать? Планете, вроде Мах-Ми, хватит десятка КК, чтобы превратить ее в оплавленный слиток людей и земли.
Белый шум нарастает, уши закладывает, а мы все еще грузимся. Накроет же! Вот и полис боится, что накроет. И не он один... А сзади орут и требуют взять кого-то. Наверняка, вывели заключенных и из других камер. Но двор маленький — пока наша шлюпка не поднимется, другой не сесть. Наконец снимаемся с гравиподушки, ползем над зданием тюрьмы. Люк приоткрыт, его не могут загерметизировать, иначе он раздавит тех, кто жмется в хвосте. Но в шлюпке есть защита от дурака, она не даст в таком режиме активировать светочастотные экраны и форсировать скорость. Второй пилот просит отойти от люка. Потом орет в микрофон — толк тот же.
Вообще-то, люк надо закрыть, чего бы это ни стоило, — думаю я и проталкиваюсь в суматохе ближе к пилотам. Я один здесь такой спокойный. Я и не такое видел. Остальные мечутся, как могут. Спасает теснота, а отнюдь не грамотные действия охраны. И очень душно — вентиляция тоже рассчитана на сорок человек. Но сорок — усадили и пристегнули, а остальных никак не могут утрамбовать. Я же все протискиваюсь, наступая на ноги и на руки.
Наконец вижу дисплей второго пилота... Слева по курсу — высокотемпературный источник радиации уже накрыл три-четыре единицы. Скорость распространения превышает нашу раза в полтора. У меня нет даже трех секунд.
Какой-то гад кусает за ногу. Я прыгаю вперед, сбиваю одного из бритых и дотягиваюсь до пульта. Полис висит на шее, но люк... Люк закрывается с диким, нечеловеческим визгом, чавкая теми, кто стоит у него на пути. Я еще успеваю вывести на панель шкалу скорости, когда нас накрывает. Шлюпка вибрирует, перегрузка растет по стартовой кривой...
Дальше я соображаю плохо, но руки продолжают что-то делать. У меня даже появляется союзник — второй пилот тихонечко выползает из ложемента и что-то кричит охранникам. Я не слышу. Он тоже, наверное, не слышит. Свист превращается в рев, давление растет, но перегрузка символическая для меня — раза в три-четыре больше обычной.
Наконец понимаю, что делаю и откуда перегрузка: я вывел шлюпку вертикально. У нас не активирован защитный контур, но и ограничений в скорости по этой же причине нет, только сила трения. Или мы изжаримся, или сумеем уйти из зоны поражения. КК явно палит не по нам, у него внизу какая-то цель, иначе мы уже стали бы бессмертными. (Бессмертными в загородительных отрядах называют трупы).
На шее все еще висит охранник. Слава Беспамятным, что у него не сорвало крышу, и он не начал стрелять. В замкнутом помещении шлюпки досталось бы всем.
— Отпусти его! — орет второй пилот и пинает... Я слышу звуки ударов тяжелой магнитной обуви. — Пусти, чимор! Да пусти же!
Но полис, похоже, просто не в состоянии меня отпустить.
— Не бей, — говорю я второму пилоту. — Попробуй разжать пальцы.
И поворачиваюсь к первому. И мне все становится понятно. Шлюпка старая, у нее завис авторежим, и пилот едва не кулаками стучит по своей части пульта.
Я надеваю шлем, который снял второй.
— Брось, — говорю я тихо. — Пойдем на ручном.
— Видимости нет, — хрипло откликается первый пилот.
— Ничего, — так же тихо отзываюсь я. — Двадцать секунд назад зона поражения была — четыре единицы. Скорость распространения примерно 15-17 единиц в минуту. Нужна только высота, чтобы сориентироваться.
— Гироскоп врет на этих шлюпках, — говорит он.
— Вычислить высоту можно и без гироскопа. Ничего. Не погонятся же они за нами? Кому нужен тюремный транспорт?
Рос учил меня считать при минимуме показаний приборов. Шлюпка грелась все сильнее, и считать надо было быстро.
— Попробуй активировать щит, — попросил я первого. — Я понимаю, что это моя работа, но я поведу, а ты попробуй.
— Хорошо, — шепчет он. Потом ругается и говорит, что может только дополнительно опустить щитки. Но тогда мы полностью станем рыбкой в банке — приборы-то работают с искажениями. Но выбора нет.
— Закрывай, — соглашаюсь я. — Пойдем вслепую. Нужно, чтобы выдержала обшивка, остальное как-нибудь обойдется, в небо я не врежусь.
Перегрузка уменьшается, и охрана пытается восстановить статус-кво, интересуясь, куда это я полез. Второй пилот объясняет им все происходящее не самыми цензурными словами.
Первый включает радиосвязь и предупреждает:
— Сохраняйте спокойствие, шлюпка вынуждена двигаться без показаний приборов!
Эта простая фраза оказывается страшнее любой угрозы, и охрана замолкает. Для дополнительного эффекта я гашу основной свет, только маячки на панели мигают. Нам свет не нужен, гелиопластик пульта дает глубокую голокартину. Внешнего обзора — ноль, мы закрылись щитками, как перепуганный броненосец, а из приборов работают только тепловые камеры.
Я смотрю на инфраэкран и ничего хорошего там не вижу. Прямо по курсу зацветает очередной высокотемпературный цветок.
— Кто может дотянуться до ремней — пристегнуться! — командую я. — Остальным держаться за десантные крепления. Входим в зону светочастотного удара.
Я не ошибся ни на секунду. Тряхнуло как по графику.
— Считай до десяти, — привычно приказал я первому пилоту. Если не сумеем выйти за десять секунд — дальше можно уже не считать. 8-10 секунд мы выдержим, если не разгерметизируется обшивка.
Ускорение снова растет. Шлюпка вибрирует, как больной трясучкой. Вентиляция агонизирует и умирает. Следом за ней выгорают камеры инфраэкрана. Впрочем, чего я на них взъелся? Они и так продержались удивительно долго.
Кто-то заорал, ожегшись о металлический поручень. Плохо. Еще пять секунд надо выдержать.
Люди задыхаются. В шлюпке густо пахнет кровью и горелым мясом. Я вроде бы чувствую, а вроде и нет. В такие моменты ты не человек, а линейка скорости на гелиопластике.
— Восемь, девять... считает первый пилот. — И вдруг орет: — Падение температуры на обшивке!
И я останавливаю руку, плавно вдавливающую шкалу ускорения. И мы снова не в бездне между мирами, а в горячем аду шлюпочного нутра.
— Вышли в голубую зону?
— В зеленую, капитан, — неожиданно навеличивает меня первый пилот.
— Хорошо, — отзываюсь я. — Температура обшивки на пределе. — Вышли на ускорение шестнадцать. Снижаю по основному графику. Высота?
— Не могу оценить. Предположительно двенадцать-пятнадцать.
— По моим — тринадцать и восемь.
— Есть тринадцать и восемь.
— Радиация.
— Двести.
— Хорошо. Кажется, выбрались, — я оглядываюсь, вспомнив про второго пилота. Тот стоит за спиной, цепляясь за вспомогательную скобу...
— Меня вам представляли год назад, на Аннхелле, — говорит он, горячо дыша мне в лицо. — Вы, наверное, не помните, капитан Верен. Я — Арлей. Инстон Арлей из гарнизона 'Дремлющий'.
Я вгляделся, но не вспомнил. Гарнизон этот мы поднимали, да. Переучивали, натаскивали на изменившиеся условия боя. Я там бегал и орал, как сирена, потому что гарнизон был натурально дремлющий, не только в плане названия.
— Спасибо, сержант Арлей, — не уступить ли ему место?
Пилот вдруг протянул руку, и я от неожиданности пожал ее. Оглянулся, проверяя, видит ли кто-нибудь. Но даже охране было не до нас. Темноглазого паренька тошнило в пакет. Полис, блин... По башке он меня долбануть не сноровился, но пакетик в кармане носит.
— Меняемся, Арлей?
— Сажайте лучше вы. Видимости как не было, так и нет.
В шлюпке было так душно, что те, кто сидел на полу, в массе уже лежали друг на друге. Только у пилотов оставалась возможность нормально дышать. Я выключил маску, чтобы кислород пошел в шлюпку. Спросил:
— Господин первый пилот, разрешите продолжить движение? — раньше у меня не было времени задать этот вопрос.
— А пошло оно все к стриженной бабушке, — отозвался первый, расстегнул шлем, и я узрел мальчишеский подбородок. — Лейсер Благовест! — он тоже протянул мне руку.
Лейсер? Лейтенант что ли? Что за диалект?
— Агжей Верен, статья двадцатая, параграф первый — неподчинение приказу, — представился я на всякий случай.
— Наслышан, — отозвался первый пилот.
— Командуйте, — кивнул я.
— Эфир пустой. Придется нам самим оценивать обстановку.
— Попробуйте на частоте спецона. Чисто теоретически — мы терпим бедствие.
— Частоты спецона на Мах-ми кодируются.
— Разрешите, я? — карту кодирования нас заставляли учить наизусть.
Первый код я набрал наобум, потом вспомнил про аварийные коды. И попал. Меня 'прочитали' и выматерили.
— Слушай, я тоже ругаться умею! — сказал я невидимому дежурному. — ЭМ-17 можешь дать?
— Слушай ты, — отозвался дежурный, — если ты сейчас не опознаешься...
Первый пилот ввел позывные и дежурный заткнулся.
— О, как, — сказал он. — Тюремный конвой? Уцелели что ли? Ну, идите в зону дезактивации, бедолаги. Сейчас я вас сориентирую по курсу... А ты кто, парень?
Обращался он явно ко мне, и я рискнул.
— Ктока моя фамилия.
— Я-ясно, — протянул дежурный. — Ладно. Вызову тебе ЭМ-17. Дальше — сам плавай. Пошлют — твои проблемы.
— Не пошлют — Келли будет должен, с него спросишь, — отозвался я второй условной между спецоновцами фразой, и дежурный удовлетворенно цокнул.
Келли меня, понятно, не ждал. Но дежурный донес до него, что вызывает кто-то 'свой'. И капитан спросил по-лхасски:
— На турмы, нэ?
— Ну, типа, да, — ответил я. — Спина чешется, но вроде ничего уже, здоровый. Чего и тебе желаю!
— Агжей!
— Так точно, капитан!
— Вижу тебя. Ослепли? Возьмите десять градусов ост. Две единицы до выхода из зоны светочастотного. Ждите медтранспорт!
— Какой нам медтранспорт, ты чего?
— Ждите, я сказал. Отбой связи.
Ой, Келли что-то задумал. Абстрактно мыслить он не умеет, конкретика так и прет...
Келли — удивительный мужик: аккуратный, домовитый. Дом далеко, так всю душу в корабль вкладывает. Родился он в отсталой языковой общине, в большой мир адаптироваться не сумел, а зарабатывать на жизнь надо — дома жена и две дочки. И он научился зарабатывать войной, подходя и к этой стерве практично и мастеровито. Если Келли что-то задумал, значит, так и будет. Он был суровым практиком. Поди и приказ уже имел от Мериса, как в какой ситуации поступать.
Осталось нам только успешно приземлиться вслепую и с перегретой обшивкой.
Я покосился на навигатор, вздохнул: показывал он такое, что лучше вообще не учитывать. Ох, не любил Келли эти самые Lе-40. Видать, было за что.
Я ласково провел ладонями по пульту, проверяя, насколько нагрелся гелиопластик. Пульт шлюпки любит ласку, как женщина. Потому пилоты в сексе грубыми не бывают, по крайней мере, поговорка такая есть.
