И свеча не погаснет...

Семен бледно улыбнулся. Твердо пообещал:

— Бить татар будем в другой раз.

Ночные тени.

Говорить было не о чем. Боль выкручивала позвонки. Гостю уже приготовили ночлег на сеннике, положили свернутую ряднину, укрываться.

Вставая, Гордый едва не упал и вынужден был опереться о столешню: от резкого движения горячая плеть прошлась вдоль хребта. Редкими шагами, силясь не показать хвори, он добрался до сеновала, опустился на кстати подвернувшийся чурбак. Ложиться, спать не было сил. Господи, как больно-то! Казалось, прибавь еще крупинку — и сердце не выдержит.

— Худо, княже?

Черная тень скользнула перед глазами. Семен не мог поднять головы, но по голосу узнал давешнего монашка. Стоит спрашивать... Из одной только упрямой гордости он хотел сказать "нет", но и того не возмог, вместо слова вышел не то хрип, не то стон. Монашек не стал переспрашивать. Неслышно ступая, он зашел сзади и решительно отогнул ворот. Обессиленный, Семен больше не пытался возражать, ниже уронил голову.

Поначалу он только скрипел зубами, удерживая крик. В очах плясали белые всполохи. Но мало-помалу боль начала стихать, отползать, повинуясь сильным, теплым перстам, что мяли, разглаживали, разминали семенову шею, как будто перебирали каждый позвоночек.

— Все, — коротко объявил инок.

Он несколько раз встряхнул руками, словно бы сбрасывал капли незримой влаги.

Семен, все еще не веря собственным ощущениям, попробовал повернуть голову в одну, в другую сторону. Шея, хотя и не без усилия, слушалась. Бессильные остатки боли дотлевали где-то в глубинах естества. Было освобождение, было блаженство...

Монах обошел излеченного князя, присел напротив него, спросил, точнее даже не спросил, вымолвил негромко и проникновенно, не нуждаясь в ответе:

— Твоя главная боль совсем не там, верно?

А Семен не мог оторвать взгляда от его опущенных рук, четко выделявшихся на черной ткани. Кисти были, хотя и крупные, но очень изящные, узкие, "породистые" — и вместе с тем огрубевшие, натруженные, как у пахаря или плотника. Руки были сильные и тяжелые — а сам он казался легок и светел. Легкая поступь, светлые волосы и невесомая юношеская бородка, словно одуванчиковый пух, легко-прозрачный взор. Семен поднял очи — и встретился с этой майской голубенью... А отчего так хорошо видно, что можно разобрать цвет глаз? Неужели уже светает?

Дик, должно быть, на погляд казался Гордый князь: всклокоченный, в чужих лаптях на босу ногу, да еще крутящий башкой, ровно сова. Улыбка скользнула по лицу инока, точно слабый отблеск многочастного света, и Семен не подумал — почувствовал, что это не в насмешку, не в обиду.

И как-то невозможно оказалось молчать.

— Трудно мне. Люблю ее! Только о ней и думаю, во сне вижу. И знаю, что никогда ничего не будет, быть не может, и все равно... Я к ней даже не подойду никогда, не скажу слова. Она меня ненавидит, и будет ненавидеть всегда. И как я смогу чего-то просить у нее, на что-то надеяться? Даже сказать ей... Не могу ее тревожить, не хочу! Мне плохо, но сказать, и знать потом, что она думает, что плохо и ей... да и для чего? Я люблю Марию, но жить-то мне с Евпраксией. Да и с ней я не живу, если не обманывать себя. В одном доме, и только, а друг другу чужие. Я ведь, честно, сделал все, что мог. Я ее берег, лелеял, словно снежинку, я сделал все, что только может мужчина, чтобы привлечь к себе женщину. Но дело уже не в том. Мы чужие, мы разные, и нам никогда не слюбиться, разве только через насилие над собой, только это все равно не любовь и не семья. Жена не полонянка! А я... я ведь мужчина! У меня порой возникает желание забыть их обеих и найти третью. Мало ли послушных холопок.

— И что же?

— Себя ронять не хочу!

Она, Евпраксия, кажется белой снежинкой, а на деле грубая, нетерпимая, пошлая, набитая предрассудками; она полагает себя единственно правой во всем и не допускает даже мысли, что что-то в этом мире может быть иначе, чем считает она. Она не читает книг. Говорит, что нет времени, но чем она занята всеми днями? "Ведет хозяйство", то есть лезет во все, что отлично сделают и без нее. Кто спорит, за слугами нужен догляд, но нельзя же после каждой трапезы пересчитывать серебро. Должно проверять, но ведь должно и доверять. Недоверием господин оскорбляет тех, кто ему служит, и сам толкает на обман.

Не ведаю, как принято в Смоленскому дому, может и так. Возможно, и я не вполне прав, я готов сделать шаг навстречу, но ведь она сама и не пытается. Она чужая, она холодная, она словно бы неживая! Да, она вершит все, как должно, она ни на йоту не отступит от своего долга. Она как Лия, коей никогда не стать Рахилью. Она из тех, кто чтит закон, но не ведает благодати. Знаешь, я со страхом думаю, что она когда-нибудь переменит решение. Я уже не хочу. Я знаю, на престол восходят не для счастья. Но не люблю, не могу!

Но как же быть, если нет столу наследника и роду — продолжателя? Если за нами ничего не останется на земле? Не говори, что есть и братья. Верно, и у них будут сыновья, хотя, возможно, и этому не суждено сбыться. И род не угаснет, будет длиться в них и их детях, но частица его все же уйдет в небытие.

Ты хочешь утешить, сказать, что все же земля не будет без главы, и власть не престанет. Что по лествице, по обычаю, установленному еще Ярославом, княжий стол наследует брат за братом. Ярослав был мудр, но я думаю порой, мудро ли его установление? Ныне, когда его потомки столь многочисленны. Суди сам. Княжеские сыновья, едва вступив в совершенные лета, разъезжаются по своим уделам и год за годом живут в отдалении от стольного града, средины земли. Они не допущены до дел и нужд земли в целом. Они порой и не ведают о них. И неволею замыкаются в своих малых границах, привыкают думать лишь о своей части. И каждый ожидает своего череда в княжении. Ждет смерти дяди и трепещет, что отец умрет не в черед, и в братьях видит соперников, кои могут своим долголетием навек лишить княжения его собственных детей. Отсюда и усобицы, и пря пред ханами, и зависть, и ненависть. То, что раздирает семьи. А когда такой князь воссядет наконец на стол, ему придет вновь учиться мыслить о всей земле. А сыны его предшественника, с издетства привыкшие к сему, зревшие своего отца на великом столе и сами причастные к его трудам, ведающих дела земли, будут оттеснены в свои уделы, дабы в свой черед пройти тем же путем. Но и сего недовольно. Новый государь учнет перестраивать под себя отлаженное управление, он приведет с собой бояр, которые будут совместничать с прежними. И как бы ни сложилось в итоге, кто бы кого не засел — все равно разлад, все равно нестроения.

— И?

— Иначе! Чтобы отцу наследовал старший сын, и тому — единственно старший из его сынов. Тогда не станет ничего этого...

— И зависти?

— Зависть сильна в человецех! Но одно — изначально знать, что не имеешь права на власть, и иное — иметь право и не ведать, случится ли тебе, силою сторонних обстоятельств, осуществить его. Ныне древний порядок уже сдвинут. Андрей Городецкий расшатывал его, Юрий порушил вовсе. Да, Юрий не имел прав на великий стол, следовательно, и его брат, мой отец, следовательно, и я. Но со мною тягаться явился Суздальский князь, имеющий прав меньше чем нисколько. Ни по лествице, ни по чему. Проще речи, днесь порядка наследия не существует вовсе, он заменен силою князей и произволом ханов. Самое время изыскать новый! Моя духовная уже составлена начерно, с пропуском вместо имени сына. Но увы! Мне этого, видимо, не сделать никогда. Кто сделает, Иван, Андрей? Василиса возмогла бы! Только не сделает и она. Не станет она повторять ярославскую безлепицу Княжна Мария Васильевна осталась единственной наследницей Ярославского княжества и, выйдя в 1261 году замуж за Можайского князя Федора Черного (из рода Смоленских князей), передала стол ему, вероятно, надеясь, что принятой князь не выйдет из ее воли. Однако очень скоро разгорелась ожесточенная борьба за власть между Федором с одной стороны и его женой и тещей, княгиней Ксенией — с другой. В ходе этого противостояния Ярославль закрыл перед Федором ворота, провозгласив своим князем малолетнего Михаила, сына его и Марии. Федор же женился в Орде на дочери Ногая (по одной версии — при жизни первой жены, по другой — уже после ее смерти), и смог вернуться в Ярославль только после смерти всех участников конфликта: Марии, Ксении и Михаила (есть подозрение, что смерть мальчика не была естественной) при ордынской помощи. Федор Черный активно поддерживал узурпатора Андрея Городецкого в борьбе против законного великого князя Дмитрия Александровича, пытался завладеть Переяславлем и, не имея возможности удержать город, сжег его. Как ни странно, этот князь был канонизирован Русской Православной Церковью.. Да и не то это, чего мы тщимся достичь. А пожелает ли кто из братьев? Ему будет много труднее, ведь цепочка уже будет разорвана.

И я не вправе даже жаловаться, вот что хуже всего! Суд Божий не минует никого... Вот кара за мой грех! И я не смею сказать, что она чрезмерна.

Но если бы у меня был выбор! Может казаться, что я мог тогда решать, спасти ли Александра, оставить ли гибнуть. Посмей я перечить Узбеку, лег бы сам с перерезанным горлом. Да еще погубил бы и отца, и братьев, и многих иных. Навлек бы ханский гнев на Москву. Я погубил бы все, что содеял и еще мог содеять отец! А Александра все равно не спас бы.

Я ведь видел все это, зрел их мертвыми. Там ничего не осталось, кроме окровавленных лохмотьев. Александру сразу отрубили голову, она, должно быть, откатилась. Окровавленная трава — и мертвое лицо, совсем не тронутое, мертвые очи открыты и будто все еще смотрят. А от Федора не осталось вообще ничего. Счастье, что братья не видели этого. День казни уже был назначен. Я накануне отправил их на охоту, с царевичем Джанибеком. Хотя и рисковал прогневить царя. Чтоб уберечь их, даже не от страшного зрелища, а от причастности, от вины. Джанибек догадывался, и это лучшее, что он сделал для меня. А я остался, и я видел это мертвое лицо. И стоял на коленях перед убийцей и восхвалял его справедливость.

А у отца ведь тоже не было выбора. Иначе Александр уничтожил бы его. Не было и у Александра — он должен был спасать себя и губить врага. Как ни странно, не было особенно и у Узбека. Не прежде, когда Юрий спорил с Михаилом, а теперь. Князю Тверскому и князю Московскому не ужиться было на земле. А от Тверского Орде было гораздо меньше пользы.

Вот так. Выбора не было ни у кого, только на самом деле выбор остается всегда. Если не на житейском, то на ином, духовном уровне. Федор ведь погиб случайно, он остался с отцом и попался под руку убийцам. Он мог спастись, да и должен был — выжить и отомстить. Но он принял свое решение. А я принял свое. Я поднял на рамена этот крест, мне и нести его, и я не стану малодушно причитать: "За что, Господи, ведь иные грешнее меня!". Молю о другом: Господи, я пред Тобой, я грешен и не ропща приемлю кару Твою, но и карая, не оставь меня Своим милосердием! Укрепи дух мой, ибо изнемогаю!

Я стал бояться ночей. Страшусь заснуть, потому что снова и снова является все тот же сон: степь без неба, и серая муть, и я бегу, хочу все перевершить заново, хочу спасти его, и не могу. Я уже дошел до того, что пса пускаю в изложню, лишь бы не быть одному с этими призраками. Только и пес не защитит от прошлого. Как убежать от самого себя? Не могу больше! Умереть, уйти в монастырь! Но и этого не вправе. Как бросить землю, отринуть власть и труд, завещанные мне отцом, в чьи руки передать их?

И сказать ли тебе, что страшнее всего? Если некому продолжить сей труд, если всему суждено пойти прахом, то как знать, что он угоден Господу? Или все — тщетные деяния, напрасный грех? Порождение гордыни? Это невозможно, иначе для чего Господь попускает сие... Я верю в это, Господи, я живу этой верой! Но дай же мне знак, что Ты не отвергаешь веры моей!

— А если?

— И тогда мне не соступить со своего пути! Ибо он — во мне, он часть моего естества, как сердце, как голос, как цвет глаз. Ибо я — русич, а днесь угрожаемо само бытие Руси. Да! Затиснутая меж бесерменами, латынянами и язычниками...А царству, разделившемуся в себе, не устоять. Киев, Чернигов, Полоцк, иные города, некогда гордые красой и могуществом, восславленные в летописях, вся эта древняя земля, "откуда есть пошла" Русь, ныне гибнет, испустошенная и обессиленная. Она или дана в добычу иноплеменникам, или близка к сему.

Помысли! Волынь будет захвачена латыньской Польшей или некрещеной Литвой. Великий Новгород оторвется и будет существовать сам по себе, вытягивая соки из земель, зависимых от новгородской торговли, и погрязая в раздорах, пока его не сожрут немцы или шведы. Смоленская земля, нищающая и дробимая на бессчетные уделы, по клочкам будет растащена всеми, кто пожелает протянуть руку. Рязань, терпящая брань без перерыву, надорвется и одичает. А тогда не выжить и Руси Залесской. Стольный Владимир, Москва, Тверь, Суздаль и Нижний, Ростов и Белоозеро, Ярославль, все эти земли, что мнятся никем не угрожаемыми, разве друг от друга, истощатся и захиреют, и погибнут рано или поздно. И тогда исчезнет русская земля, престанет русский язык, угаснет свет православной веры! И на месте сем равнодушный раб взорет по весне чужое поле, покрикивая на тощую лошаденку: "Но, неживая!" — единственные слова, сбереженные из наречия предков.

Ты скажешь, я преувеличиваю? Я зрел это мысленными очами! И я ли один? Один ли отец постиг это? Али мы умнее всех на свете! Скажи, монах, разве ты сам мыслишь иначе? Всякий русич если не осознал умом, то сердцем почуял это. Земля готова к единению! Маленький мальчик говорит о том, чтобы бить татар "всем заедино". Но ты слышал, что ответил ему отец. Что именно он счел невозможным. Люди опутаны силою привычек, устоявшихся представлений, давних страхов, и для преодоления их нужен труд, нужна воля. Упорный ежедневный труд, шаг за шагом, пядь за пядью. Пото и не говорим "объединение", но "собирание". Михаил Тверской тщился объединить русскую землю всю сразу, потому и не возмог, потому и погиб. Как и иные до него. Чистые родники, изливая воду равно и близ друг друга, породят болотную топь. Но если единый из них дает исток и бежит, один за другим вбирая в себя прочие — так возникает многоводная река. Мало проку собирать союз равных меж собою княжеств. Нужна сердцевина, стержень некий, вкруг которого будут собираться, слепляться малые крупицы. Малым вершится великое! Но трудом, не само собою, а только беспрестанным согласным трудом и властителей, и подвластных им. Только так сбережем и возродим землю и веру.

— А татары?

— А что татары? Татар можно бить, и я даже представляю себе, как. Но нужно ли? Мы можем выиграть битву, возможно, мы выиграем войну — чтобы на ослабевшего победителя тотчас же набросились крестоносные хищники. Птица сетует, что клетка не дает взлететь, и невдомек ей, что благодаря той же клетке ее не сожрет кошка, хоть и облизывается. Невский понимал это! Невский был герой, хоробр и красавец, "солнце земли русской", его ненавидели и гнали, но никто не дерзнул порочить. А внукам-правнукам не досталось той красы, измельчали, что ж тут поделать. И уже говорят, что Московские князья — верные подручники хана, и быть любимыми рабами им слаще свободы.