И свеча не погаснет...

— Это не так?

— Знаешь, больно гнуть шею. Только сломать ее все равно больнее. Да и другому ломать — удовольствия мало. Много ли ума в слепой ненависти, много ли вольнолюбия! Иные видели ордынца только в виде убийцы и грабителя, много — оборотистого купца. А я в Орде прожил, в общей сложности, не один год и знаю многих людей, кому с радостью подам руку. Отчего люди так охотно идут на кровь и так трудно — на разговор? На дружество? Пойми меня правильно, я не лицемерю. Я действительно хорошо отношусь к Джанибеку. Он действительно хорошо относится ко мне. Эко, не дал Нижний! Это другое. Он много сделал для меня, не из государственного расчета, из человеческого расположения. Да баял уже о том! Я действительно не хочу которовать с ним, не хочу губить ни своих людей, ни его. Но выйду на поле, если будет нужно. Но не нужно, понимаешь, не нужно никому, кроме врагов Русской земли!

Знаешь, порой мне кажется, что Орда — единственная скрепа, что держит еще расползающуюся землю. Да, тяготами, да горем, насилием — но съединяет. Невский первый постиг это. Ответь, ты чел повести о Батыевом нашествии, не те горестные плачи о погибели Русской земли, не нынешние, переписанные, дабы ужасать отроков, те, где просто говорится, как это было? Сколько их было, монголов? Четыре, пять, шесть тём? Да хотя бы и десять! Что это против русского многолюдства. Говорят, князья, погрязшие в раздорах, не пожелали прийти на помощь друг другу. Рязань пала на шестой день. Да Юрий Всеволодович при всем желании не поспел бы подтянуть силы! Много проку было бы, если б не успевшие отдохнуть после перехода воины столкнулись с врагом в случайном месте. Так что он принял единственно верное решение: оборонять свою землю. Другое дело, как именно... Что ж, не всякий князь рожден стратилатом Полководцем.! Только это ему мало помогло, потому что и он остался один. Иными князьями двигали те же соображения.

Они готовы были измереть с честью, но ни единый не рассчитывал победить, не надеялся ни на себя, ни на других. Верно баяла Василиса: не сумели не только подать, но даже принять помощь. Рязань была мощнейшей твердыней! Ее могли удерживать сколь угодно долго. Киев взяли на девятый день. Стольный Владимир продержался четыре дня. Столько же, сколько Москва, малая крепостица. А Торжок — две недели. Крохотный Козельск — семь! Значит, это было возможно! Возможно продержаться до подхода подкрепления, возможно подойти, возможно победить.

Так что виною не сами которы. Причина в падении духа, от которого проистекают и которы, и все остальное. Рюриковичи за три века попросту выродились! Отчего? От родственных браков, от того, что "на Руси веселие пити", от того, что роднились со столь же выродившимися половцами, возможно, просто от времени. И ведь многие из русских князей обладали и умом, и отвагой, и воинским таланом. Не стало воли! Воли и широты. А когда князья стали мелки и одинаковы, то и простому люду стало безразлично, кто из них сядет на каком столе. Никто уже не желал сложить главу за своего князя, люди устали, люди обыкли бежать от усобиц да бранить всех правителей по ряду.

Оттого не смогли противустать и монголам. Отвыкли! Иные пали на стенах городов, которые не сумели удержать. Иные, как в Угличе, не дерзнули сражаться и сдали город без боя. И уцелели, кстати. А иные привычно бежали.

Только монголы прошли всю землю насквозь и ушли, нигде не оставив своих полков. Не так и много у них было воинов. А затем разодрались между собой. И в этот-то час замятни, когда враг был слабее всего, мой прадед едет к Батыю и отдается под его руку. Почти добровольно! Ибо у Батыя тогда не было сил его принудить. Не благодаря ли Александру сам и уцелел тогда! И для чего? Чтобы противустать натиску латынян, да. Но одной ли ратной силы искал он? Прежде всего силы духа, исшаявшей в русичах!

Пустословят, дескать Александра отравили в Орде, потому что он готовился свергнуть ханскую власть и, конечно, возмог бы. Вздор! Думать так куда приятнее, чем осознать невеселую истину. Просто не выдержало сердце. Легко ли было русскому князю клясться в дружестве и покорности тому, кто жег русские города? И тем не менее ему легче было найти общий язык с монгольским ханом, чем с теми же новгородцами, которые то звали, то гнали, и сами не знали, чего хотят. Батый хоть и был жестоким завоевателем, но обладал здравым смыслом, с ним можно было договориться и знать, что уговор будет исполнен.

Александр был упорен, и деятелен, и устремлен к цели, и широкомыслен — в среде людей, коим ничего не нужно, и до чего нет дела. Он побратался с Батыевым сыном — сие не творится из единого расчета, без хотя бы капли душевной приязни. Вот до чего дошла земля. Воистину "болезнь христианам", по слову древнего книжника.

Добро, таков был Александр. А иные князья, что тоже покорились ханской власти? Они давно разучились решать свои споры иначе, чем оружием, и договариваться между собой. И радостно свалили это дело на другого. Видишь ли теперь? Ордынский царь решает, кто прав, кто виноват (и часто неправо), емлет выход и дает ярлыки. В своем русском улусе. Пред Ордою Русь является единым целым, несмотря на свои раздоры, почасту Ордой и поощряемые. Нам не дают забыть друг о друге. Понимаешь? Вот почему я не хочу войны с Ордой, даже и победной.

— Так власть иноплеменных суть благо?

— Не благо, но меньшее из зол. Унижение, разор, дани и посулы — или всеконечная гибель. Впрочем, все те набеги, от которых стонет и страждет земля — как раз проявление не власти, а безвластия. К чему хозяину губить свое хозяйство! Они творились, когда была некрепка власть.

— А Узбек?

— Узбека почитают одним из могущественных ордынских властителей, едва ли не равным Потрясателю Вселенной. Но царь и царство — не одно и то же. Обесерменив Орду, Узбек погубил ее мощь. Которую тщился усилить. Чтя свою веру, не след хулить чужую. Господь для неведомых нам целей позволил всем им возникнуть и существовать. Ведь мы и католиков осуждаем не за "филиокве", а за их нетерпимость. И дело не в сути мусульманской веры. Утверждая новую религию насилием и кровью, Узбек отвратил от нее людей. И те, на коих стояла держава, кто чтил заветы предков, кто способен был иметь и отстаивать свои убеждения, погибли или были вынуждены искать пристанища в иных странах, унося в сердце ненависть. Остались лицемеры, или слепо покорные, или неистовые приверженцы сей религии, по одному тому лишенные широты взгляда.

Но лишив себя советников, способных составить и донести до повелителя собственные мнения, Узбек оказался зависим от каприза. Женского, мужского ли. Мужской каприз отличается от женского тем, что сам себя полагает взвешенным решением.

А Узбек сам толком не ведал, чего хочет. И всю жизнь метался из одной крайности в другую. Взять тот же спор Москвы с Тверью. Если бы Узбек хотел судить по справедливости, он должен был оправдать Михаила. Никто, кроме него, не имел прав на великий стол. Он не был покорным рабом, но не был и убийцей. Если кому и был смысл травить несчастную царевну, так только самому Юрию. Желал бы Узбек отдать стол тому, кто станет больше платить, следовало бы без колебаний выбрать Ивана Калиту. И даже если его целью было взаимно ослаблять русские княжества и сеять между ними рознь, умнее было бы придушить обоих и отдать ярлык кому-либо третьему, хоть тем же суздальцам. Но он колебался, сам не знал, что ему вершить, и ставил решение в зависимость от слепого случая, мимолетного настроения. Не удивлюсь, ежели справлялся у гадалок!

Надо отдать должное, он умел облечь слабость в одежды величия. Непредсказуемость царской воли рождала страх и преклонение, как пред слепой стихией или даже неким божеством, пути коего неисповедимы. Оттого Дмитрий Грозные Очи и совершил свое безрассудное деяние. Когда не стало сил терпеть эту неопределенность! Про Дмитрия часто забывают, когда исчисляют взаимные вины. Словно бы так и должно, и его месть, и кара за нее. Но Узбек возил его за собой полтора года, не объявляя не кары, ни милости. Он даже этого не мог решить.

От этой слабости он и убивал. Как трусливые и слабые мальчишки мучают кошек, чтоб самим себе казаться сильными. А для владыки полумира кошками были Рюриковичи и Чингизиды. Быть может, он потому и поклонился Аллаху, чтобы укрепить свое безволие волей сего грозного и могучего бога. И полагаться на судьбу, как это у них говориться... "кисмет".

А знаешь, что страшнее всего? Люди привыкли к убийствам. Монголы — суровый народ. Они всегда легко убивали. Чингизиды резали друг друга так, как Рюриковичам не привидится и в страшном сне. Мы, русичи, тоже убиваем. Но мы знаем, что лишать жизни иначе чем за вину — преступно. И убийца сознает, что принимает на душу грех. И монголы знали. Они иначе понимали вину. Они казнили смертью преступника и убивали врага, зачастую вместе со всем родом, вместе с теми, кто на наш русский взгляд, разве что косвенно причастен к чужому деянию. Но они понимали, что дозволено, а что преступно. А преступники есть везде! И их везде осуждают.

А Узбек, величайший из царей со времен Чингисхана, достиг вышней власти и обратил степь в угодную ему веру, убивая тех, кто не желал мыслить и чувствовать так, как предписано. И стало — можно. Можно убить не врага, не сына врага — того, кто просто другой, чем ты. Того, кто мешает тебе. И когда пали запреты... Чанибека наши летописцы именуют "добрым царем". И он действительно таков, он умерен, рассудителен и великодушен. И он убил двух своих братьев. Чтобы занять престол. На коем, конечно, правит лучше, чем возмог бы любой из них. Понимаешь? Потому что можно.

И это в конце концов погубит Орду. Держава обратится в клубок сцепившихся между собой хищников. Тогда Русь стряхнет с себя ордынскую власть, как сухую шелуху. Если не ступит на ордынский путь, если сохранит свет в душе. Так ли, отче?

— Так, государь!

— И в сем наш труд! Собирать даже не землю — ибо что земля без людей, и что люди без веры и воли. Собирать воедино, и бережно хранить, и жарче разжигать частицы сего священного огня! Ради... ради самой жизни! Ради продолжения в веках русичей — нас, с нашим наречием, с нашими обычаями и понятиями, с памятью предков, с нашей верой. Верой, которую мы почитаем правой и не можем начать мыслить иначе, перемениться, отступиться от ее заветов — ибо тогда станем уже не мы.

Вот так. Странно, правда? Ради сохранения веры я принял на душу свой грех. И ныне приемлю кару. Я виновен в смерти Александра Тверского. И люблю его дочь. Вот и все.

Симеон умолк. В мире больше не было слов.

И из беспредельной тишины родилось вдруг:

— А что, если ты ошибаешься?

Семен, не понимая, поднял очи.

— Господь милосерд! Что, если ты ошибаешься? — с нажимом повторил инок. — Если Он не карает, а предоставляет тебе возможность все исправить?

Эти слова обрушились в опустошенную симеонову душу, словно ярый ливень на иссушенную, растрескавшуюся землю. Пролились, забурлили, закружились стремительным водоворотом. Он жадно пил, он захлебывался, погружался с головой в этот неистовый поток и выныривал, задыхаясь, и пил, пил, еще до конца не разумея, еще не зная, как именно, но поняв, что спасен.

— Исправить... умолять, пасть в ноги... вымолить прощение! Свести вражду в любовь... Но Евпраксия... но ведь брака не было! Любовью искупить ненависть... в любви дать начало новой жизни! Соединить кровь Александра Тверского и Ивана Калиты, Святого Михаила и Александра Невского, единую кровь Ярослава! Да, отче? Единая кровь, единая власть! Так ли? Понял ли я? Я возьму Марию в жены, и наш общий сын унаследует власть над Русью. И прекратит гибельные споры о великом столе. Ответь же! Не бросай совета на половине! Верно ли я понял? Этот ли следует содеять?

Инок медленно, отрицая, покачал головой.

— Не проси совета. Иначе, последуешь ты ему или нет, ты будешь опираться на него. Ты должен принять решение сам.

Он поднялся и удалился прочь своей невесомой поступью, не прибавив ни слова, лишь, проходя мимо, легонько тронул за плечо. И у Семена вдруг перехватило дыхание и защипало в глазах.

Как давно, много лет, верно, с детства! Как давно никто не прикасался к нему с лаской. Не уставным христосованьем в праздничный день, не пьяными объятьями на пиру, не женской супружеской утехой, не умильными ласканиями детишек, выпрашивающих что-нибудь у старшего братца. Просто мимоходной, ничего не значащей, из одной только приязни, лаской.

Что-то прорвалось. Слезы хлынули потоком. Семен повалился лицом в духовитое сено, не удерживая облегчающих душу рыданий.

Светлые росы.

Когда князь проснулся, вокруг было слепительное, умытое дождем свежее утро. Птицы щебетали многоголосым хором.

Он босиком вышел на двор, вдохнул по-утреннему прохладный хвойный воздух. Створки незапертых ворот еще качались. Молодой монах мерным разгонистым ходом уходил в сторону леса. Он уже достиг опушки, когда Семен окликнул в спину:

— Отче! Как звать тебя?

Монах обернулся. Легчайшая тень улыбки скользнула по его лицу. И едва слышно, словно ветер в еловых кронах, прошелестело:

— Сергий...

Василиса. Новейший Толкователь снов, исправленный и дополненный.

Кремник встретил государя с настороженной робостью. Внезапная вспышка обычно сдержанного Симеона всех привела в замешательство. Ратные и дворня держались поближе к стенкам; потишевшая Евпраксия молча приняла у мужа заляпанное грязью верхнее платье, кажется, впервые осознав, что сделала что-то не так.

А мудрая Василиса взяла отца под руку.

— Измок ночью? Пошли сбитень пить, как раз поспел.

По пути княжна обмолвилась:

— Холмский приехал. Да заболел, лежит без памяти. А ты, смотрю, весь светишься. Ой, догадалась! Ты в лесу клад нашел.

— Да еще какой! — от души улыбнулся Семен. — С умным человеком поговорил.

И вот они сидят друг против друга, отец и дочь. У них так мало общих черт, и все же они так похожи. Оба одинаковым движением тянутся к блюду с заедками, одинаков раскусывают пополам изюминку.

Василиса, ежась от неприятных воспоминаний, рассказывает:

— И вот мне видится, что я бреду какими-то закоулками, протискиваюсь в какие-то узины. Вдруг выскочил какой-то черный, косматый, и ударил меня ножом. Я прямо чувствую, как клинок проникает в тело, движется к сердцу. Но я как-то вывернулась, клинок прошел мимо. А черный его выдернул, я вырвала у него нож, прямо за лезвие, изрезалась, вижу, ладони в крови, и этим же ножом в черного. Била, била, заливаюсь кровью и все бью, что есть сил, не просто, а хочу убить.

Василиса невольно передернула плечами.

— И что же? — с беспокойством спросил отец.

— И насмерть убила, — московская княжна твердо свела выписные брови. Мол, попадись ей лиходей не во сне, а вьяве, ожидала бы его та же участь. — Проснулась, а руки и впрямь все в крови, и лицо, и сорочка. И догадайся, что такое оказалось? Носом шла кровь, а я, видно, во сне утиралась, вот и размазала.

Василиса звонко рассмеялась. Однако Семен не мог разделить дочкиной веселости. Он с тревогой вспомнил, как Василиса унимала кровь из разбитого носа. Не сказывались ли теперь последствия этого?