Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

— Позвольте узнать, кому я обязан столь быстрым разрешением моего дела?

— Министру полиции Жозефу Фуше. Вы меня не узнали, граф? Рад знакомству и тщу себя надеждой его продолжить. Но — сегодня на вашу долю выпало столько приключений. Надеюсь, при нашей следующей встрече мне удастся сказать по этому поводу что-то более... Жду вас, граф, располагайте мной. Рад буду ответить на любые ваши вопросы, а сейчас — позвольте дать совет: езжайте отдыхать в вашу гостиницу. День был тяжелый.

И я скатился по ступенькам к нашей карете, где, похоже уже давно, с мрачным видом сидели голодные и озябшие Кугель и Гонсало. Говорить не хотелось.

— Домой. Кстати, где это мы?

— Набережная Вольтера...

Больше до самой гостиницы никто не проронил ни слова.

Генеральный комиссар полиции префектуры Парижа Дюбуа стоял за второй колонной, когда мимо него по лестнице, буквально вприрыжку, пробежал этот немчик, испанский граф. Жаль, почти дожал его. Еще чуть-чуть бы и раскололся. Молодой, глупый, с гонором... Но хитрый — дурачком прикинулся, сопли распустил. Ну, да не таких кололи. Преступление есть преступление, за все надо отвечать. Ишь ты, испанский граф, законы ему не писаны! Всех бы этих графов, баронов — собрать, да... Попался бы мне лет десять назад — до самой жопы бы, как арбуз, с треском! Все бы подписал.

А завтра явился бы испанский посол — тогда бы и отпустили.

Осторожно приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Фуше, повернувшись спиной к столу, смотрел в темноту окна.

— Гражданин министр, прикажете снять наблюдение?

— Не стоит... Продолжайте. Отъезду не препятствовать. Постарайтесь быть тоньше, дорогой Дюбуа. В нашей работе... Гибче надо...

— Слушаюсь.

Старый мясник, тупица! подумал Фуше.

Старая сволочь, предатель! подумал Дюбуа.

Оба они были когда-то якобинцами. И лет им пока — под пятьдесят...

Работа, работа, чтоб ее...

Испанский двойной дублон, монета в восемь эскудо. На лицевой стороне улыбающаяся королевская морда и дата выпечки — 1798. Тяжеленькая. А вот это английская гинея 1753 года рождения. А вот 20 французских франков, 1799 года. Такие вот монетки. Вот. Золотые. Французской двадцатки, по словам Гильермо, хватит, чтобы оплатить все наше проживание вшестером за две недели. С полным пансионом. Может, даже на чай останется. С рестораном, со стиркой, с уходом за лошадьми.

Двадцатки хватит. А здесь их килограмм двести. И чем я не капитан Флинт? У него на Острове Сокровищ в зарытом сундуке тоже была россыпь золотых монет. А тем я не Флинт, что нет у меня в сундуке всякой ювелирки, а только аккуратные, завернутые в грубую вощеную бумагу, столбики монет. До хрена столбиков, но монеты только трех типов. Сто тысяч франков, по прикидке, тянут на тридцать три килограмма. Потому что вес двадцатки — шесть с половиной грамм, ресторанная кухня проконсультировала. Да-с. А здесь под двести. Миллион получается. Не получается? Странно. А эти четыре векселя банка Франции, по сотке каждый, я не учел? Учел, как не учесть. В отдельном портмоне, а точнее, пожалуй — в папочке — они лежат. И название "банк Франции" на них напечатано, и номинал есть, и даже подпись Ротшильда с расшифровкой. Только — ни хрена я в этих финансовых документах не понимаю, потому не могу сказать: то ли Ротшильд банку деньги дал... То ли банк Ротшильду. Скорее всего, Ротшильд перепоручает банку выдать бабки предъявителю. Передает право. По фигу. Не мне же с этим в банк соваться? Знающие люди разберутся. А я — что? Кто? Вот! Где я, а где знающие люди?

Такой вот сундучок... Одной вощеной бумаги килограмма два набито. Еле-еле вчетвером, когда приехали, наверх доперли. Кугель чуть не надорвался, я даже помочь сунулся, но — отогнали. Плох я тогда был. И — граф! Графу не вместно! Монтихо, насколько помню, только место в своей комнате указал, куда поставить, а в остальном — спокойно. Ушел вниз, без него докантовали.

Запасливый! Пушку везет! Или ружей-пистолетов на целый взвод. Или — книги. Лично я так думал. Нет, про книги — только сейчас, нервничаю маленько. Подхихикнуть, поднять настроение. Чего-то оно у меня упало до нуля.

Ни хрена я особенно не думал, да и остальные голову не ломали. Нормальный средневековый сундук. Так — на всех же! Везем в открытую, никто вокруг него не суетится, пылинки не сдувают. В постоялых дворах — в комнаты заносили, но ведь и оставить на ночь в карете — попрут. Дальше голыми поедем. В голову никому не приходило, зуб даю. Что потребуется — граф сундук открывал и сверху доставал. Вот и мы сейчас открыли. Шматье испанское всякое, моя сабля, десяток пистолетов, мундирчик мой драный — аккуратно свернут в углу. Ведро знаменитое, помялось, правда. Кошелек нашли с серебряными испанскими талерами — даже полегчало всем. Выдохнули. Солидный такой мешочек, кило на два. Казна! Платить-то надо, а у народа, считай, ни копья. Мелочь по карманам — казну граф держал. А что у него вчера с собой было — то в полиции сгинуло. Хотя, может, потом вернут? Но нам-то — сейчас надо. И, значитца... И тут, значитца... Внизу, у дна, еще два плоских сундучка плотно по днищу расположились. Вот с ними намучились, пока вынули. Очень неудобно. Но — понятные сундучки, по центнеру каждый. Маленькие, заразы. Даже я, кто золота в жизни в руках не держал, и то — понял. Открыли. Вот, сижу... Хорошие все-таки у нас мужики. Сразу не убили.

Вечером, приехав, только пожрали, обсуждать ничего не стали, разошлись по комнатам спать. Гильермо с Хуаном, который от "своей" уже в гостиницу прибежал, мы только и сказали, что граф погиб, а подробности — у Гонсало, пусть тот рассказывает. Ну, никакого настроения. Я их понимаю, особенно Гильермо — перенервничал. Но здоровья не оставалось опять все по-новой говорить. Нас нет, он — гостиницу бросить не может. Психует, а что делать? Хуан черт-те где болтается... То есть — у дамы своей завис, тоже мне — секрет! Гильермо на нервах, тут Хуан с блеском в глазах явился. Плечи расправлены, походка упругая, с подскоком. Гильермо его в город погнал за нами. А как в Париже нас найти, если никто не знает, куда мы поехали? Звонить в морги? В милицию?

Я-то думал — в гостинице уже полиция шерстит, опечатывает комнаты, показания из души вынимает, документы. Ошибся.

Потом мы приехали.

Утром спустился в зал, к нашим, позавтракать вместе. Такое дело. Не до моих дуэльных переживаний. Надо решать, как дальше жить. Когда зашел в зал — ребята встали, коротко поклонились, смотрят мне в глаза. Лица припухшие — тоже ночь тяжело далась, каждому было о чем подумать.

— Ваше сиятельство...

Это Гонсало, он в оставшейся четверке главный.

— Доброе утро, сеньоры. Завтракаем. Затем поднимемся в мою комнату, там все обсудим. Решим. Здесь не место для разговора.

За ночь ничего не решил.

В начале крутились мысли о графе. Как, за что, почему?!! Днем жилы тянули, было не до того. Ребята явно не при делах. Гонсало даже не сообразил, чего я на него дернулся. Хорошо, хоть я тельняшку на груди рвать не стал — и ты, Брут! На Монтихо он только взглянул, сразу все понял, и к пролому рванулся. Но там уже затих грохот копыт по камням. Бандосы тоже были на лошадях или в карете. Может, кто-то удирал пешком? Забыл спросить у Гонсало, что он там — через пролом — увидел.

Ребята не при чем. Иначе граф взял бы с собой осведомленного помощника. Значит — недавно, все решил сам. Бандиты были с ним, не верю я в такие случайности. Засада.

Подготовился, но — просчитался, тему переиграли: Монтихо не взять — сам кого угодно положит, а за мальчишку, быть может, что-то обломится. И денежки у графа заберут. Наверняка был аванс и договор об окончательной расплате по факту, на месте.

Граф же опытный! Он что — на свою шпагу надеялся? Там столько стволов — просто бы изрешетили! Не понимаю...

Теперь бы понять — за что? Столько возможностей было, но решился только третьего дня — начал выгуливать, готовить. Стал не нужен? Опасен? Кто же мешал — попозже, по пути в Мадрид? Почему именно сейчас, после скандала с англичанами? Случайность? Нет информации...

Дюбуа намекал на какие-то деньги. Откуда знает? Брал на понт? Или — у Монтихо есть серьезные деньги? Что значит — серьезные? Такие, чтобы Генеральный комиссар на них намекал?

Гонсало ночует в комнате у графа. Заберет, что найдет, и исчезнет — один или вместе с товарищами? Лошади на конюшне, карету заложить не долго. Утром проснусь, гол как сокол — ни денег, ни документов, только долг за гостиницу. На хрена им со мной возиться, везти неизвестно куда? К кому? Теперь, когда Монтихо нет? От меня одни неприятности. Какой-то недоделанный граф.

Пожалуй, если не сбегут, надо с ними расплатиться и отпустить. Для этого поискать у графа деньги. А может, и — документы, совсем бы было хорошо. Ребят отпустим, гостиницу оплатим, потом подумаем с Кугелем, как быть дальше.

Карету надо оставить. Куплю ее у ребят. А почем? Понятия не имею, что сколько стоит. Деньги! Без них никак. Вот будет номер, если в комнате у графа ничего не окажется. Все носил с собой! Гуляй, рванина, то бишь, полиция — два борща и восемь ложек! А если в комнате у Монтихо — много? Взбредет ребятам в голову меня сейчас грохнуть? Да ну, мараться — нищий барон, у меня и взять-то здесь нечего, кроме простыней. И те чужие.

Кугель перезарядил пистолет, переставил кресло к двери — в нем ночует. Хороший старик, уже спит... Пусть. Шоферы придут!, ага. Нафиг я им сдался — после всего. Толку-то с меня в их пригороде. Пусть богатых возят. Видели же — нищий барон, тощий, горит, наверно, плохо...

Барон! Не барон, а — маркиз, жаль, как зовут — не запомнил. Пох. Как и граф — пох. Учишь, учишь самоназвание, последнюю мозгу напрягаешь, а документов-то — нет! Раньше, если что, хоть Монтихо мог поручиться: — Реальный граф, век воли не видать, падлой буду! А теперь? Что за чертовщина вокруг меня творится? Голова пухнет. Мне же пятнадцать только через три месяца, что — я не понимаю, что дурак? Понимаю. Не знаешь что делать — не делай ничего. Все. Сплю... Сплю...

— Мы поклялись, брат.

— Ты хочешь сказать, что мы скованы клятвой? Но того, кто ее принял, больше нет. Узы разорваны.

— Да, цепь распалась, отныне мы каждый сам по себе. Но — клятва, брат?!

— Пусть каждый посмотрит внутрь себя. И каждый ответит сам за себя перед лицом господа.

— Пусть будет так, братья...

Завтракал в одиночку за столом, как последний аристократ. Опустевшее место напротив навело на мысль, что графа же еще похоронить надо. Как раз между салатом и яичницей. Поковыряв салат, сложил оружие. От яичницы отказался. Не пошло. Кофе пил без всякого удовольствия.

С телом надо разобраться. Испанцы не поймут, если я, задрав хвост, спокойно покину город, предоставив Монтихо заботам парижской полиции. Все-таки, графу я обязан жизнью. Не будь его принципов — лежал бы с пулей в спине. Вряд ли она столь же непробиваемая, как мой череп, а пистолет осечки в этот раз не дал. Неудобно спрашивать, какие у испанцев обычаи, но попытаюсь. Семейный склеп? Сразу говорю — везти отказываюсь. Богатенькие, пусть в Париж экспедицию отправляют, раскапывают, как-нибудь маринуют, и, заткнув носы, следуют до избранного места.

А все остальное, что положено, я должен сделать. Найти место на кладбище, организовать священника, присмотр за могилой, сообщить координаты безутешным. Это — да, это за мной.

Еще вчера, буквально вот здесь — сидел, жевал. А теперь не сидит, не жует.

Они стояли передо мной — Гонсало, Гильермо, Хуан. Спокойные волевые лица, чуточку усталые. Но — спокойные. Переводя взгляд с одного на другого, получал уверенный взгляд в ответ. Покинув кресло, в котором угнездился к началу разговора (так получилось) — прошелся перед ними туда-сюда, словно командир перед шеренгой бойцов. Слегка прищуренные глаза следили за каждым моим движением. Я не чувствовал потаенной насмешки над моей молодостью и неопытностью, столь естественной для сильных взрослых людей, стоящих почти на вытяжку перед разгуливающим перед их строем мальчишкой. Не было ощущения скрытого панибратства — ну, давай, давай! Они ждали решения командира. Своего сеньора. Ждали, чтобы оценить его. Ждали команды, которую собираются выполнить. Выполнить, а не обсуждать!

У двери, наблюдая, прислонился Кугель. По его лицу ничего невозможно понять.

По правде говоря, меня это несколько ошеломило. Еще мягко сказано. Ожидал... Если не панибратства, то более простого отношения. Без церемоний. Поговорили, обсудили, поделили деньги и разошлись. Кто они мне? Я четко делил нашу временную группу удалых путешественников на две части. Я и Кугель, нас двое. А так же — пятеро испанцев, теперь четверо. Главный надсмотрщик и конвоиры. Месячное знакомство не сделало нас друзьями, даже приятелями мы не стали, дистанция постоянно сохранялась. Cовместное участие в стычках особо не повлияло. Пепе был ранен, поэтому с ним возился. Гонсало? Вообще никак, не было времени подумать. С трудом отогнав ненужные сейчас мысли, со скрипом подбирая слова, начал.

— Сеньоры... Граф Монтихо погиб. Я беру на себя организацию его похорон. Как вы знаете, я был ранен, частично утратил память, кроме того — я очень молод, сеньоры, опыта у меня нет. Надеюсь на вашу помощь. Граф был одним из нас и погиб с оружием в руках. Я считаю — это наш долг. Мой долг, сеньоры! У графа остались незавершенные дела в Париже... Финансовые обязательства. Счета за проживание в гостинице должны быть оплачены, это долг чести. Мне неизвестны прочие долги графа Монтихо, но с вашей помощью я надеюсь это установить. Возможно, еще надо оплатить лечение Пепе. И, наконец, долг перед вами, сеньоры. Сообщите мне сумму, которую граф обязался выплатить каждому из вас по приезду в Мадрид. Все эти долги я принимаю на себя.

Молчат, слушают. Нет контакта.

Может, попробовать не таким деревянным языком?

— Сеньоры! Денег у меня нет. Я вынужден открыть сундук графа. Если деньги найдутся, долг графа Монтихо перед вами я погашу сразу. После этого каждый может считать себя свободным, вы вольны разойтись. Я освобождаю вас от обязательств по отношению ко мне.

Нет, так не пойдет. Театр теней. Хочется крикнуть: Ау-у!!! как заблудившемуся в лесу. Может, хоть кто-то отзовется.

Само собой, они для меня не на одно лицо. Просто я их так воспринимаю — испанцы! Безличностно. Массой. И так обращаюсь. А в обращении с массами я не силен.

Гонсало. Резок, импульсивен, не понимаю — на чем держится его авторитет в группе? Физически самый сильный — Гильермо, он же кажется наиболее подготовленным боевиком. Гонсало дружелюбен, с таким открытым, часто улыбающимся лицом его трудно воспринимать как врага. Как и Пепе, но тот, скорее — деревенский увалень, простак. Не дурак, но подлости от него не ждешь совершенно. Хуан — любимец женщин. Единственный, кто возит с собой гитару. Пару раз демонстрировал нам мастерское владение инструментом. Не ожидал услышать что-то, превосходящее привычные три аккорда, все-таки — средневековье, примитив. Стоящую музыку пока не написали. Те чудесные вещи, которые играет Хуан... Не знаю, неужели это — пропало, растворилось во времени, не дошло до нас? Он — гений! И дурак, если плюет на все, бегая со шпагой по дорогам. Голос у Хуана неважный, хриплый — не годится для тонких, нежных, искрящихся переборов, возникающих под его пальцами. Лучше всех поет Гонсало. А Пепе — единственный кудряш. Не получается. Не могу их разделить — смешиваются, мысль перескакивает с одного на другого.