Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Я молча протягивал ему елейник.

"Откушай дитятко".

Хочется крыть, очень хочется. А — нечем. Вот оно — перед глазами, в ручках-ручёнках. Не словесное — материальное. Опровергнешь? Скушаешь? Или — примешь "мою правду"?

Лицо его злобно перекосилось:

— Назад пойду. Вызнаю доподлинно. И взыщу. За обман.

Это — хорошо. Это — "придавить в колыбели". Но... нынче нереально.

— Вернёшься. Вызнаешь. Взыщешь. Не сейчас. Сейчас — они власть. Ты им — довидчик неудобный. Прирежут. Или вон — порошку подсыпят.

Я кивнул на отставленный в сторону елейник. Очень... наглядное пособие. От всего можно отпереться. Грамотка — не так поняли. Киса — жадюга хитрая. Но не вор же, не душегубец! А вот спрятанный в церковной утвари смертоносный порошок... Смертоносность подтверждена валяющимся слюнявым трупом. Наглядно и... наносно? Нанюхно?

— Не убережёшься. И спутники твои, братия. Что с ними будет? Их ведь тоже... под нож.

Спутники Чимахая, потрясённые внезапным принудительным очищением кишечников, поглядывали на нас с крыльца избы, постепенно свыкаясь с новым для них чувством "бездерьмовости".

Не надолго. Но — запомнится.

— Назад идти — правды не сыскать, а голову сложить. А более идти тебе некуда. По Руси бродить бестолку?

Я пытался представить себе его будущее. Как-то... не складывается.

— Был у тебя монастырь. Он тебя продал. Был у тебя епископ — он тебя обманул. И остался у тебя один Иисус Христос... А, ещё Пресвятая Богородица. Да аз, грешный.

— Ты?!

— Я своих людей не продаю. Своих людей, Чимахай. Ты — мой человек?

* * *

Напомню: в средневековой Европе есть клятва вассальной верности — "оммаж". Восходя к ритуалам ещё древнеримским, она породила несколько форм. По-разному обеспечивался телесный контакт между сторонами, разные слова они произносили. Но всегда вассал говорил сюзерену:

— Я — твой человек.

Именно эти ритуальные звуки, произнесённые королём Английским Эдуардом Третьим, вставшим на колени и вложившим свои руки в руки короля Франции Филиппа Шестого 6 июня 1329 года, позднее столетиями вспоминали французы, рассуждая о лживости англичан.

Оммаж бывал не только рыцарским. Известны унизительные формы, использовавшиеся для принуждения подчиняться. В этом, очень жестком, с ярко выраженным "подчинительным" элементом, оммаже, упомянуты веревка или ремень.

Оставим клятвенные садо-мазо европейским рыцарям и их прекрасным дамам. Мы оба понимаем: Чимахай добровольно передаёт себя "в мою волю". Элемент "вверения" — обязателен. Древнейшее название оммажа — коммендация — восходит к римскому обычаю препоручения себя — старшему и сильнейшему.

Встать на колени, вложить руки, произнести слова... Экая фигня! Да мы, в нашем либерально-демократически-прогрессивном...

Там — да. Здесь это — навсегда. Оммаж не мог быть принесён в качестве обязательства служить какой-то определённый срок — пожизненные отношения зависимости.

* * *

Я не требую от Чимахая чего-то унизительного. Верёвки, ремешки... мелочь мелкая, дешёвые игры с живым мясом в его краткосрочном пребывании в мире дольнем.

Я требую всё. Весь комплект — тело, разум, душу. Волю. И он, зная меня, это понимает.

"Мой человек" — только мой. Не "божий". Никто в мире, ни Иисус, ни Богородица, ни ангелы небесные — не смогут перебить мой приказ своим.

"Вестовые" — будут. Епископ, игумен... Они-то и донесут "мнение из высших сфер".

Я, наглый ерник-атеист — уверен в "испорченном телефоне". Не Чимахай.

Отказ от "слова божьего" в пользу "слова лысого"... Уровень такого "вручения себя" — представляете?

Нужно пройти смерти родных, гибель общины, пожить под прямым управлением "высшей силы" в форме "цаплянутой ведьмы". Нужно пережить новое крушение общины от моего набега, гибель своего прежнего "идола". Нужно своими глазами увидеть, своей душой прочувствовать разговор двух душ — человеческой Ваньки-плешивого и чудища лесного — князь-волка в глухой лесной ночи на воровской заимке. И не испугаться — захотеть. Такого же. Себе. Нужно отринуть суету мирскую, пройти обучение "бесогона", получить опыт выявления и низвержения "ложных пророков" и "бесовских отродий". Нужно "воспылать огнём истинной веры", воодушевиться "на подвиг праведный", исполнять волю "пославшего мя".

И вновь убедиться в лживости. В обмане иереев и архиереев, наполненных благодатью божьей, уста которых изрекают волю Всевышнего.

Нужно раз разом искать, находить и вновь утрачивать смысл жизни, смысл существования в этом мире.

Нужно очистить в себе веру от... от всего. От наносного, изобразительного, ритуального, привычно-ассоциативного, организационно-административного... Оставить "голые" сущности. "Разложить по полочкам". И, выбрав необходимое себе — не попу, не Христу — самому себе! — проверяя на каждом шагу "на укус", "на вшивость", "на благо и разум", последовать своей дорогой. Которая, наверняка, будет иной, не общепринятой.

Не потому, что ты так сильно вспзд... Да, именно это слово, которое с пятью подряд согласными. А потому, что выбор своего пути — тяжкий труд. Человечеству, в массе своей, не свойственный. "Как все — так и мы" — легче.

"Одна просторная -

Дорога торная,

Страстей раба,

По ней громадная,

К соблазну жадная,

Идет толпа.

...

На вид блестящая,

Там жизнь мертвящая

К добру глуха".

Автобан хомнутых сапиенсов. Многополосная магистраль душ.

Это — нормально. "Все так живут". Соблазняются. Блестят. Глохнут. Добровольно.

"Верить нельзя никому. Мне — можно".

Сколько раз нужно пережить "личную катастрофу доверия", чтобы понять "матрёшку смыслов" этой фразы? Ты, Чимахай, уже вдоволь наелся обмана людей? — Тогда поверь. Не мне — себе.

И ты пойдёшь со мной, с "нелюдью".

В чём сила, брат? — Сила — в правде.

В моей правде, которая стала твоей.

Богоискательство, богостроительство... У нас это, как городки или лапта — национальные виды спорта.

— В бога-то верить... позволишь?

— Да. Там, так и тогда, когда... позволю.

— Э-эх... Я за тебя молиться буду. Чтобы Господь через тебя... силу свою являл. Да. Я — твой человек.

"Таможенник" отлежался и выздоровел. Получил мою публичную благодарность и повышение в чине. Его пример воодушевил коллег, и они с совершенно волчьим азартом накидывались на хотули приходящих.

"Блина" отпели и закопали, серебро и мышьяк — оприходовали. Точильщик и Драгун порасспрашивали монахов. Некоторые элементы из монастырских методик оказались полезными. Типа: надави на глаз. Если не раздвоится — глюк. А если "да", то... надо смотреть.

Мы потолковали с Точильщиком, и начали собирать "информационный мусор" о связях между "бесогонами" и "потьмушниками". Здесь не было каких-то громких операций по засылке или перевербовке. Просто смотрели внимательно. Через четыре года, когда суздальские, смоленские, черниговские... заплелись в Киеве в косу не расплетаемую, я имел представление — кто как может "ужалить", как с кем разговаривать.

Через три дня Чимахай чуть не убил Аггея. Пришлось разводить "драчунов христолюбивых". Я дал Чимахаю с сотоварищами лодку, мальчишку-картографа и отправил вверх по Волге. Приводить тамошних жителей на путь веры истинной. Одного из его спутников убили язычники, второго — христиане. Картограф сумел сбежать, Кострому сожгли. Сам он чудом спасся.

У Чимахая сложилось в душе какое-то... очень воинственное православие. Он предлагал всем встречным уверовать в Христа, Троицу, Богородицу. Отказавшихся — убивал. Его тоже пытались убить. Он был силён, искусен и подозрителен. "Попытчиков" — хоронили.

От согласившихся требовал исполнения базовых ритуалов и жизни "по правде". Не исполнявших... наказывал.

Во многих случаях его "правоприменительная практика правды" была близка моему ощущению "правильно". Например, насаждение "нестяжательства" в церковной жизни. Вдоволь натерпевшись в детстве от "ведьмы", пройдя "школу бесогонов", выжив в походах в дебрях лесных среди язычников, он ничего и никого не боялся. Громко возмущался иереями "Святой Руси", их немилостивым отношением к своим ближним, сребролюбием: "Многостяжание далеко устраняет нас от иноческого завета, делает преступниками своих обетов". И взыскивал за это беспощадно. Потом — и с моей помощью.

Именно от него я впервые услышал "правило трёх вин": церковник, совершивший преступление, должен быть наказан втрое. За само деяние, за дурной пример, показанный пастве, за бесчестие, причинённое почивающей на нём благодати божьей.

Глава 452

"Вынужденное миролюбие" Пичая позволило нам ставить вышки на землях "петухов" вверх по Оке. Как мне донесли, "принуждение к миру" от инязора, ныне покойного, звучало так:

— Пусть ставят. Скоро — всё вашим будет.

Пичай, как я уже рассказывал, несколько превратно оценил фактор времени. "Скоро" — пришло, но "вашим" — изменило смысл.

Мы торопились состыковать кусок линии, построенной на землях Муромского княжества с линией до Всеволжска. С неизбежными задержками прогнали первый тест. И тут же от Мурома просемафорили: "Литва бежит. Рекой. Много. К Стрелке".

Я не сразу врубился. Показалось — продолжается проверка. Но оттуда повались каблограммы с подробностями.

Фраза:

— Авундий сказал...

Заставила поверить в реальность новостей.

Ничего нового: "Попаданец — многозарядная атомная бомба". Но несколько... неожиданно.

Весной, в начале мая, я оказался, не по своей воле, в Москве. Которая Кучково. И спалил её нафиг. Вместе с Литвой Московской.

"Шумел, горел пожар Московский".

Владетели — Кучковичи — погибли. Зять их — Андрей Боголюбский — послал воинский отряд. Дабы пресечь разорение теперь уже его имения, восстановить мир, закон и порядок.

Отряд суздальских дружинников во главе со старшим сыном Боголюбского Изяславом пришёл в Кучково, литвинов не обнаружил, стал унимать местных шишей.

Про разновидность местного криминала — "краеведов" — я уже...

"Ходим мы по краю родному".

Как только "закон и порядок" посыпались — отовсюду явились любители чужое пограбить. Место бойкое: Яуза, Клязьма, Москва-река. Народец там шустрый. А посады с купеческими амбарами — целыми оставались, мы их не жгли.

Изяслав Андреевич "лихих людей" погонял. Кого — порубил, кого — потопил. Но на ту сторону Москва-реки не лазил. Поскольку там — "земля литовская". А Кастусь — князь Московской Литвы Кестут — собрал немалый отряд и встал за рекой. Хоть и не на берегу, но недалече.

Кастусь вёл себя аккуратно, избегал войны с суздальскими.

Отомстить? — Кучковичи были вассалами Новгород-Северского князя Гамзилы. Вятичи вообще — данники Черниговских рюриковичей. Брать на себя исполнение чужого правосудия... Гамзила обидится. Право суда — из основных источников княжеского дохода. Почти вся "Русская Правда" про "цену индульгенции" — сколько надо заплатить князю за совершённое преступление.

Что у Гамзилы нет сил, чтобы взыскать с литвинов... неважно. Если хоть кто взыщет — будет считать, что у него украли. Человек такой, примеры уже были.

Боголюбский отомстить за дядюшек не приказывал. Потом-то, конечно, припомним. Виру стребуем. "Цену крови". А пока надо с полученным имением разобраться — Изяславу хватало забот со своими ворами.

Чуть позже подошла и встала в Серпейске рязанская дружина. Обозначила присутствие Рязанского князя Калауза и силы для отстаивания его интересов. Ежели вдруг что.

Кастусь собрал из союзных вадавасов второй отряд и поставил на Наре выше Серпейска. Снова — чисто намёком. Никто воевать не собирается, но рукояти топоров — под каждым кустом торчат.

И тут, в эту постепенно остывающую выгребную яму взаимной боевой готовности, влетела нежданная "посторонняя пачка дрожжей".

Когда я уговаривал вадавасов на разгром Москвы, то толковал о трёх силах: Кучковичах, Боголюбском, литвинах. Не подумал о Калаузе, но полсотни рязанских гридней в Серпейске — особой роли не играли. Однако я совершенно не учёл Бешеного Федю.

Федя Ростовский предсказуем только на уровне обобщённого тренда — "будет плохо". Как именно, где, когда... Как ему "благодать" в голову стукнет.

Она — стукнула. Всё забулькало. Епископская "кованная сотня" вдруг ударила с севера, от Шоши.

Епископские ворвались в верховья Москва-реки совершенно неожидаемо. Литовские селения были сожжены, население — перебито или уведено. Ростовские "микрокрестоносцы" вышли в верховья Поротвы — в самое сердце Московской Литвы.

С востока — суздальские, с юга — рязанцы, с севера — ростовские. Кастусь, окружённый с трёх сторон, объявил тотальную мобилизацию и, оставив свой лагерь у Москва-реки, кинулся навстречу Ростовскому отряду. Спасать своё, выжигаемое и вырезаемое, племя.

Состоялась "Великая битва". В которой "храбрейшие и славнейшие" с обеих сторон свершили множество подвигов и явили вершины героизма. О чём долгие годы будут петь разные скальды, сказители и баяны. Русских было много меньше, но они превосходили язычников выучкой, вооружением и, главное — дозой милости божьей.

Да фигня это всё! Половина ополченцев не явилось на поле боя — вадавасы не привели людей.

— Кестут русских и сам побьёт. А мы и людей сохраним, и добычу возьмём.

Вожди берегут своих бойцов. Своих "своих" — больше остальных "своих".

Половина пришедших — разбежалось после первой же стычки. Ещё хуже — часть литвинов, из числа христианизировавшихся и особо умных, перешла на сторону епископа.

— А чего ж нет? "Мы с тобой одной крови". В смысле — веры.

Разгром был полный.

Уцелевшие в битве к утру вдоволь навыяснялись между собой по теме — "кто виноват?" и перешли к следующему исконно-посконному вопросу — "что делать?". Ответ был очевиден — сдаваться.

Но вдруг образовалось "особое мнение".

Пока вадавасы решали между собой — кому быть следующим князем, который "понесёт повинную голову" к Бешеному Феде, обнаружилось, что Фанг ночью после битвы вытащил раненого Кастуся из кучи трупов. Тут Елица, как-то ожившая после встречи со мной, перевязав раны своего князя-любовника, показала всем военачальникам средний палец. Или его московско-литовский аналог?

Недобитые герои и вожди соображали достойный ответ, а она, тем временем, нагло утащила Кастуся на Нару. Где и приняла исторически-истерическое решение:

— Нас предали! Но мы верны нашему князю! Пусть изменники пожинают плоды своей измены! Мы уходим! Мы спасаем нашего князя! Мы уходим в землю обетованную! Рубите деревья, вяжите плоты, тащите лодки! Мы идём во Всеволжск!

Бзды-ынь...

Многие не поняли. Кастусь... возражал. Кажется. Но первые дни после ранения он был в беспамятстве. А потом... Деваться было уже некуда.

Разгром и ранение князя привели к тому, что к иноземному нашествию добавилась чуть затихшая и снова вспыхнувшая кровная месть. Межклановая вражда, прежде сдерживаемая княжеской властью, разгорелась с новой силой.