Другая ветвь

— В пятистах километрах?!

— Да. Завтра я лечу инспектировать строительство. Вертолетом. И приглашаю вас составить мне компанию.

У нее невольно вырвался смешок.

— Вы представляете, как глупо я буду смотреться на стройплощадке, господин Сильверберг?

— О, сударыня, вы не представляете, как глупо будут смотреться некоторые местные руководители, на которых я хотел бы слегка надавить, чтобы не расслаблялись. Они испугаются вас до икоты, уверяю вас.

— Неужели я такая страшила? — даже засмеялась.

— Еще какая, мадам, — сказал этот наглец и улыбнулся снова. — Вам никто этого раньше не говорил?

— Вы первый.

Улыбка исчезла с его губ. Кивнул, ответил:

— Хорошо.

Щекам стало горячо, и в ушах зазвенело. Пожалуй, пора откланяться, да поскорее...

— Так я пришлю за вами машину. Завтра в восемь утра.

Она же не согласилась!

— Нет, нет, господин Сильверберг, и не думайте даже, и прощайте, я спешу...

На пороге дворца Остролиста пришлось остановиться и отдышаться. Негоже влетать в дом брата, раскрасневшись и запыхавшись, как школьница.

Оглянулась через плечо.

Господин Сильверберг стоял в воротах и смотрел на нее. Потом к нему подрулила длинная черная машина, распахнула дверцу.

Уехал.

Вертолетом? на стройку? завтра утром? в восемь?..

На мгновение подумалось — а почему бы и нет?

Зажмурилась, встряхнула головой. Нет же! и никаких глупостей.

Слуга отворил входную дверь.

-50-

В начале марта на Шампуле аккуратно взяли нескольких наркодельцов средней руки. Не самая крупная рыба, но и не совсем мелочь, из которой и вытрясти-то нечего. Юлиан вылетел на место — разбираться. И трясти, да.

Запирались все, пришлось применять сыворотку правды. Двое умерли, третий заговорил. Он вел подробный деловой дневник, зашифрованный, — но под сывороткой охотно расшифровал все, о чем его спросили.

Список клиентов внушал немалые надежды.

Осторожно потянули за некоторые ниточки. Рыба на том конце лески ворочалась здоровенная и очень опасная. Накрыли несколько тайных убежищ. Попали в яблочко — только не удалось арестовать никого. Терраисты отстреливались до последнего, потом подорвали самих себя. Местный епископ, глава боевого ордена, успел сбежать. Исчезнуть с планеты ему не дали, теперь никуда не денется, медленное и планомерное прочесывание рано или поздно даст результат.

Одна из нитей вела на Хайнессен. Кто бы сомневался... Старший лейтенант Минц летел на родную планету, прокручивал в голове варианты и планы предстоящей операции в столичном регионе, а перед глазами стояло расплывшееся и обмякшее под воздействием препарата лицо немолодого человека, еще недавно импозантного и надменного. Слюна из уголка рта, неловко шлепающие губы, из которых вываливаются имена, адреса, даты, цифры... и бессмысленный взгляд идиота, не имеющего ни малейшей собственной воли.

Старший лейтенант Минц был сам себе противен, но изо всех сил давил в себе это чувство. Если б мог — больше не делал бы такого никогда. Но придется, и еще не раз. И будут умершие — как те двое. И это тоже сделал он. Не сам колол, но сам приказал.

Убивать — приходилось. Допрашивать под наркотиком — раньше нет.

До чего ж тошно.

Они плохие парни... они куда хуже, чем ты, Юлиан Минц. На их совести... которой у них нет... столько жизней, сколько тебе и не снилось. А уж рассудков и того больше.

Тебе повезло, Юлиан Минц, что ты не командовал флотом. Тогда ты мог бы потягаться с этими парнями в количестве жертв.

В груди нехорошо сжалось.

Адмирал Ян, наверное, их превзошел.

Нет, нельзя. Даже не смей сравнивать. На руках адмирала кровь... пожалуй, скорее пепел, чем кровь. Но это чище. Это война. Он не мог иначе — он стрелял, потому что стреляли в него. Он не губил невинных ради прибыли, как эти. Он воевал.

Не смей даже думать, Юлиан Минц.

Попробуй запрети себе думать-то.

В этом вся разница. Только в этом одном. В цели.

Средства такие, что за них не оправдаться, как говорит адмирал — место в аду обеспечено. Но цели — разные. И если мы не можем справиться с теми, кто преследует грязные цели, иными средствами, мы используем те средства, какие сможем. И попадем за это туда, куда положено. В ад — так в ад.

Если допрашивать мерзавцев под наркотиком — все, что я могу, я буду это делать. Ради тех, кого мерзавцы еще не успели погубить. Даже если некоторые из мерзавцев умрут в моих руках. Даже если мне придется колоть им эту дрянь самому.

Информация уже переправлена в отдел, и наверняка сейчас наши ребята подбираются к очередному подпольному логову. Если им удастся взять хоть кого-то живым... скорее всего — бесполезно, и все же. Но главная надежда — на несколько имен, часть из которых, возможно, не связана с культом Земли. Просто наркоторговцы. Толкачи. И я буду допрашивать их сам.

...А в космопорте его ждала Карин.

Сразу стало светлее.

— Привет.

— Привет.

— Что-то у тебя вид... устал?

— Есть немного.

— Тебе прямо сейчас в управление?

— Нет, только завтра. Уже поздновато.

— Вот здорово. В кафешку зайдем?

— Не хочется.

— Ну давааай!

— Нет, Карин, извини, совсем нет аппетита.

Вышли на улицу, под вечернее солнце. Уже весна, и теплый ветер шевелит ее яркие волосы.

— Карин, — сказал он. — Давай поженимся.

— Ты даешь, — сказала она. — Сначала полагается признаваться в любви.

Юлиан остановился, огляделся по сторонам. Почему-то предлагать пожениться прямо посреди улицы было просто, а признаваться в любви как-то... Вон там, между двумя большими зданиями. Решетка, за решеткой дворик, деревья какие-то, и сидит серый памятник неизвестно кому. Взял девушку за руку, потянул за собой.

— Эй, — возмутилась Карин, — ты чего?

— Иди и не спорь, — ответил он.

Пошла.

А за памятником слова выскочили сами собой, и обнял, почти не боясь... только пальцы все-таки дрожали.

Целовались, забыв обо всем на свете, прислонившись к серому шершавому граниту, не замечая холода, идущего изнутри камня. Вокруг постепенно темнело — этого они не замечали тоже, и только фонарь почти над самой головой памятника отвлек наконец — замигал и застрекотал натужно, пытаясь разгореться. Никак у него не получалось, вспыхивал и гас, каждой вспышкой ударяя по глазам.

Юлиан заморгал и поднял голову.

— Ой, а время-то...

Карин передернула плечами.

— И холодно.

Она жила на казенной квартире вместе с еще несколькими девушками-пилотами. Пешком вышло бы провожать полночи. Юлиан бы и не возражал, но в самом деле стало холодно. Так что доехали на такси, и в машине целовались, и на крыльце еще.

Такси ждало, деловито мигая счетчиком.

Взглянул на часы.

Не так уж и поздно, всего лишь первый час ночи. Еще можно поработать.

Сел в машину и набрал адрес отдела по борьбе с наркотиками.

-011-

Февраль

Утром и вправду у дверей зафырчал автомобиль. Взглянула на часы — без трех минут восемь.

Я же сказала — не поеду!

Только собралась зачем-то, и уже минут десять стояла перед зеркалом в прихожей с шляпкой в руках. Конрад нервничал, рвался сопровождать. Взглянула на него холодно, велела оставаться дома.

Села в машину, поехали. Еще только за угол завернули, а уже чувство такое, будто ветер в ушах.

Целый день — совсем, совсем новый. Никогда такого не было.

Ладно — вертолет. Хотя и впечатляет. И не так важно, что стройка эта, и грязь под туфлями, и оранжевая пластиковая каска на голове — прораб, сопровождавший высокую комиссию, строго велел надеть, техника безопасности, — и она надела. И пусть ее, тщательно выбранную шляпку.

И даже неважно — пускаясь на эту авантюру, она думала иначе, а вышло неважно — что именно вот этот, с которым непонятно, как себя вести, идет рядом, подает руку, чтобы помочь пройти по шатким лесам, и наклоняется к уху, комментируя: "Посмотрите налево, вот здесь будет литейный цех... а теперь посмотрите направо..."

А главное оказалось — прорыв.

Створки раковины распахнулись. Стекло пошло трещинами и осыпалось. Весь ее ограниченный мирок с иглой и ножницами в центре остался далеко, и не видно даже, где он там.

Она вовсе не была уверена, что ей это понравилось.

Но когда герр Сильверберг спросил, интересует ли ее проект дворца, разработанный в деталях, но замороженный императорским приказом, она ответила "да", не задумавшись ни на секунду.

Как это назвать — она не знала. Но с ним ей впервые за много лет не было душно.

-51-

В середине марта флот-адмирал Ян Вэньли собрался с духом и отправил по нескольким адресам один и тот же запрос. Его интересовали перспективы продолжения обучения по какой-нибудь из исторических специальностей — для одного отдельно взятого недоучки, имеющего за плечами два курса отделения военной истории в тернусенской военной академии. В конце концов, теперь у него были ветеранские льготы и пенсия. Мог себе позволить.

— Докторантура? — спросил Юлиан, узнав об этом.

— Скорее магистратура, — вздохнул адмирал. — И как бы не заставили сдавать недостающие экзамены за третий курс университета.

Юлиан засмеялся.

— Неужто не сдадите?

— А вдруг нет?

— Вы-то? Не скромничайте.

— Боюсь, будет хуже, — вмешалась Фредерика. — Они раздуются от гордости и скажут: вам, дорогой флот-адмирал, мы степень присвоим просто так. Разрешите только вписать ваше имя в список наших выпускников.

— Оххо, — сказал адмирал. — Ну с этими я просто не буду связываться.

— А что будете делать, если они все такие? — поинтересовался Юлиан.

— Быть того не может, — ответил Ян Вэньли. — Я верю в наше образование. Хоть кто-нибудь да потребует настоящей работы.

— Твоя вера в человечество иногда меня изумляет, — сказала Фредерика.

Юлиан посмотрел на нее. Последнее время она похорошела и стала как-то мягче. И спокойнее, несмотря на довольно неприятную обстановку в автономии. Пресса полоскала имя ее супруга почем зря, а они оба выглядели довольными жизнью. Как будто вся эта свистопляска их не касалась.

Ждут, когда волна уляжется сама собой? дай-то небо, конечно...

Похоже, несмотря ни на что, они счастливы. И вздохнули свободнее.

Юлиану стало немного завидно — и от этого немного стыдно. Ему-то вздыхать было некогда. Только успевай вертеться — даже свидания с девушкой приходилось откладывать.

Правительство наконец раскачалось, и полицейское управление, параллельное военному, в котором служил Юлиан, наконец заработало. Они только начинали, но их с самого начала было больше, и хватка у них иная, и во главе отделения встал очень толковый человек. Раньше Юлиану с ним сталкиваться не приходилось, да и сейчас — только слышал о нем, но Багдаш уже несколько раз беседовал с новоиспеченным коллегой и очень хвалил.

Работы от этого, однако, меньше не стало.

14 числа ее еще прибавилось. Империя отмечала 25-й день рождения кайзера, и автономия приняла посильное участие. Мистер Хван произнес по случаю краткую приветственную речь, имперское представительство украсило свое здание знаменами и гирляндами, а граждане вышли на демонстрацию. И разумеется, отнюдь не под лозунгом "зиг кайзер", о нет.

Юлиан Минц вполне понимал своих соотечественников. Его собственные чувства были далеки от верноподданических. Но общее дело сближает — а он, как ни крути, делал с имперцами общее дело. И транспаранты с громким "Империя, убирайся вон" вызывали у него только кривую усмешку. Империя правит нами настолько издалека, насколько может, но и это дорогим согражданам кажется слишком много. Почему меня это не удивляет?..

Полиция изо всех сил отворачивалась от демонстрантов, но не всегда получалось. В толпе скандалили истеричные тетки, угрюмые мужики с пудовыми кулаками пахли спиртным, и рыцари-патриоты выползли — строем, под красно-черными флагами, с воинственными песнями, как они это всегда умели. На площади Народного согласия завязалась драка, хорошо — обошлось без стрельбы. Самых буйных похватали, и в соответствии с новыми веяниями первым делом отправили на анализ крови — и таки у нескольких обнаружили следы проклятого тиоксина. Из участков на окраинах города докладывали о том же. И из прочих городов столичной планеты стекались сведения не лучше.

А в парке у гигантского постамента, на котором прежде стоял Але Хайнессен и с которого теперь так удобно было произносить антиимперские речи — само место очень располагало, — совершенно случайно взяли терраистского епископа, некоего Глемана.

Тут уж оба отдела по борьбе с наркотиками — военный и полицейский — встали на уши, а Юлиан Минц забыл, что такое отдых и сон. Что такое свидания с Карин, он, вероятно, забыл бы тоже — если бы она позволила.

В конце месяца она тихо и без долгих разговоров перевезла в его квартиру рюкзачок с пожитками.

-012-

Март

Здоровье брата поправилось настолько, что он вернулся к обязанностям главы государства — во всей их необъятности. Ворчал, что поторопился — свой собственный день рождения следовало проболеть, а то жаль на пустопорожние празднования время тратить. "И силы", — подумала старшая сестра, но вслух этого не сказала.

Вся Империя пила за здоровье кайзера, по улицам шатались громогласные толпы славословящих подданных. Если бы от тостов был толк... а может, он и был — все-таки император, снова бодрый и деятельный, не только принимал своих министров, сидя в помпезном кресле, но и разъезжал по столице, и пару раз выбрался за ее пределы, и собирался с инспекцией на Урваши — проверять, чего достиг на новом посту адмирал Вален.

Старшая сестра вздохнула с некоторым облегчением. Он не исцелился, и все же ему несомненно стало лучше — настолько хорошо, насколько это, по-видимому, вообще возможно. Доктора продолжали смотреть озабоченно, но и у них немного отлегло от сердца.

И раз у брата наладилось... господин Сильверберг, непрошенный, выдвинулся вперед и заслонил собой прочие мысли.

Весь ее опыт общения с противоположным полом исчерпывался лишь несколькими людьми — по пальцам пересчитать, и одной руки хватит... и ни на одного из этого списка господин министр не походил. Он не был ни стариком, как его величество Фридрих, ни юношей, как Зиг, ни ребенком, как Конрад, ни родственником, как отец и брат. И он не был военным. Он вообще никогда не служил в армии, никак, даже номинально. Взрослый мужчина, в самом расцвете, и безнадежно штатский. Ни подчинить, ни подчиниться... она каждый раз терялась в разговоре с ним, замолкала, не знала, как держаться и что отвечать. Он несомненно оказывал ей знаки внимания — уж настолько-то она понимала, но какие-то странные это были знаки, неожиданные и сбивающие с толку. И раз за разом распахивал перед ней совершенно непривычные горизонты — так что становилось страшно и хотелось вернуть стеклянную стену, за которой душно, но безопасно, и совсем ничего не происходит.

Вечерами она доставала очередное вязанье — неизвестно которую по счету накидку — и мерно звякала спицами, и мохнатая нитка тянулась, мягко шелестя, от толстого клубка, и сумерки за окнами гасли через синий в черноту, но благословенный покой не возвращался, и мир не осенял встревоженную душу.