Адашев. Северские земли

— Понятно — кивнул священник. — А теперь, значится, ты атаманом стал, так?

— Истину глаголишь, отче! — ещё больше обрадовался атаман. — Надоели они оба всем хуже горькой редьки — что Жбан, что Макар. Всё нудили и нудили про старые дела, про заветы воровские, да про слово обещанное. Слова да заветы — это дело хорошее, не спорю, вот только жрать их нельзя, и в кармане они не звенят. Смекаешь, старый?

— Смекаю. — не стал спорить священник. — Но ты говори, договаривай. Сам же говоришь — слова жрать нельзя, так чего их жалеть?

— А что там говорить? — махнул рукой новый атаман. — Закавыка у нас одна случилась. Жбан, гнида такая, упрямый был. Так и не сказал мне, где казна спрятана. Уж я по-всякому старался — даже ноги его в костёр засунул. А всё без толку. Только визжал, как свинья, да бранился чёрными словами. С тем и сдох.

И Ржавый укоризненно покачал головой, всячески порицая такое непотребное поведение некоторых упрямых людей.

— А что ж ты как дурак-то себя повёл? — удивился отец Алексий. — Подождал бы, пока он к казне тебя подведёт, а потом бы уже и душегубствовал.

— Так-то оно так. — помрачнел разбойник. — Да не сдержался я. И всё ты виноват, порода жеребячья! Спор у нас с ним вышел на предмет — что с вами делать. Прикинь, этот блаженный и впрямь Макара в деревню тащить собирался.

— В село. — поправил его священник.

— Ты доуточняешься, дед. — нехорошо посмотрел на него рыжий. — Село и впрямь в деревню превратится. Служить-то в церкве некому будет.

Атаман вперился глазом в священника, а потом задумчиво продолжил:

— Старый, ты что дерзкий-то такой? Нарочно, что ли, меня заводишь, чтобы я к тебе подошёл? Так я не подойду, не надейся. Я мужик тёртый, и на что Дар ваш способен — видел. Вот только чудеса — чудесами, а расклад — раскладом. Нет такого Дара, который при правильном раскладе обычные подлые мужики обнулись не смогут. Так что зря вы, дворяне, нос дерёте. На том и прокалываетесь всегда. Медведь вон какой здоровый, а вши его заедают. Не в силе дело, старый, не в силе. Вот у тебя Дар есть, у меня нет. Но побежишь ты всё равно в ту дырку, где я тебе щель оставил. Потому что не будет у тебя другого выхода. Здесь будет происходить не то, что ты хочешь, здесь будет то, что я хочу. И я к тебе не подойду. К тебе другие подойдут. Косой, Косолап — а ну-ка объясните попу, кто он здесь есть!

Косой, так и стоявший рядом с отцом Алексием, хэкнув, подбил ногой локти, на которые тот опирался. После чего они с подошедшим собратом принялись пинать попа ногами, как мячик. Пинали без азарта, равнодушно, как будто честно отрабатывая нелюбимую работу.

— Хорош! — вскоре остановил их предводитель. — А то ещё поломаете мне его, долбаки неумные, с одним уже перестарались. Ну что, дед, ты всё понял?

Священник опять молча полежал лицом вниз, затем, собравшись, перекатился на спину, приподнялся на локтях, и лишь после этого ответил:

— Что ж тут непонятного? Объясняют у тебя доходчиво.

— Ну вот и славно. В общем, так, долгогривый, некогда мне с тобой лясы точить. Времени у тебя — три дня. Через три дня ты приносишь мне пятьдесят рубёв. Если не приносишь — никакого Дара у твоего пацанёнка не проснётся. Зря, окажется, ты его сюда приводил. Смекаешь?

Священник сплюнул кровью на траву и твёрдо сказал:

— Пятьдесят не соберу, можете сразу меня здесь кончать. Откуда такие деньги, окстись? За сорок рублёв можно церкву новую поставить. Во всём Гранном холме пятидесяти рублей не соберётся.

Рудый снова кивнул Косому и тот вновь ударил ногой священника.

— Это тебе за окстись. За языком следи, старый.

Потом подумал, и изрёк:

— Ладно, уравняем. Три дня и тридцать рублёв принесёшь. И даже рот не открывай, старый. Тридцать — последнее слово. С себя продай, но принеси. Сам хвалился, что ты мужик непростой. Иначе умирать твой пацан страшно будет, лютую смерть примет.

Странно дело — вроде бы говорил Рудый просто, даже голос не повысил, но у Ждана спину холодом взяло. Почему-то не возникло ни малейшего сомнения, что этот как сказал, так и сделает. Ждан вспомнил, что здесь слово 'руда' означало не только цвет, но и 'кровь', и понял, что кличку свою разбойник получил не только за цвет волос.

— Иди, иди, что встал? — поторопил священника атаман. — Верёвку как-нибудь сам снимешь. Подарок тебе от меня будет.

Встать со связанными руками у священника долго не получалось, и Косой, потеряв терпение, сам вздёрнул батюшку на ноги.

После чего отец Алексий тяжелым взглядом посмотрел на Рудого и сказал:

— Ты ж не дурак, атаман. Ты же понимаешь, что я у тебя на крючке, только пока с мальчиком ничего не случилось? И тебе самому выгодно, чтобы я с него не снялся.

— Иди, дед, иди! — не отвечая, напутствовал священника Рудый. — И сверлить меня взглядом не надо, не из пужливых я. Через три дня жду.

После этого отец Алексий, так и не сказав ни слова ученику, повернулся и, не оглядываясь, скрылся в лесу. Ждан остался один.

Глава 30. 'Один утверждал: "На пути нашем чисто"'

Пару часов спустя, вернувшись в Чёртово городище, разбойники вольготно валялись вокруг костра, где над углями шкворчала и капала жиром тушка зайца. Ждан, которого стреножили, как лошадь, сидел чуть в стороне. Неожиданно один из разбойников, тот самый Косолап, что на пару с Косым избил священника, спросил Рудого:

— Слышь, атаман, а поп людей не приведёт? Я слыхал, что батюшка в Гранном холме — человек уважаемый. Вдруг да мужички решаться подсобить пастырю своему?

— Не приведёт. — отрезал Рудый. — Одно дело — к батюшке с уважением относится, совсем другое — под ножи за него идти. Если бы мы не батюшку, а самих мужичков допекали — тогда да, могли бы и решиться всем обществом нас задавить. Но мы всегда правильно делали, мы там, где живём, не пакостили. Поэтому мужик всегда думает так: батюшкины проблемы — это батюшкины проблемы, при чём здесь чужой пацан? У меня своих ртов хватает, меня разбойники прирежут — кто их кормить будет? Люди — они всегда для себя живут, другие им интересны только тем, что от них для себя получить можно. Так что — нет, никаких мужичков поп не приведёт.

— А сам придёт? — поинтересовался Косолап. — Сам же сказал — при чём здесь чужой пацан? Он ему не сын, не внук, ублюдок он, девкой дворовой нагулянный, про то всем ведомо. Я б и полушки за чужого пацана не дал, а ты — тридцать рублёв заломил.

— А вот сам — непременно придёт! — уверенно сказал атаман и с хрустом потянулся. — Я таких людей знаю. Блаженные они. Я их 'терпеливыми' называю, они вечно стонут: 'Господь терпел и нам велел'. Вечно гундят, что человек создан по образу и подобию Божьему, что нужно не грешить, стремиться с большому и светлому, и прочую афинейскую премудрость несут. И ладно бы он просто гундел — в конце концов, работа у человека такая, объяснять людишкам, что надо отдавать богу богово, а кесарю — кесарево. Так нет же — он сам в это верит! Представляешь, Косолап — он ведь среди нас живёт, всё видит, что вокруг творится, на исповедях слушает, какие злодейства и гадости его паства творит — а всё равно в сказки верит! Блаженные они, по-другому и не скажешь. Вот ты или я — на его месте не то что не вернулись бы, нас бы вообще здесь оказаться не могло. Оно нам надо — чужому пацану помогать? А он, как ты видишь, припёрся, да ещё и жизнью ради этого мелкого в поединке рискнул. Поэтому он и деньги принесёт. Когда человек жизнь свою на кон ставил — что супротив этого деньги? Деньги другие раздобыть можно, а жизни второй ещё никому не выделили. Так что принесёт монеты терпеливый, никуда не денется.

— Что-то тебя не поймёшь, — сказал Косолап и длинно сплюнул. — Только что баял, что все люди только про себя и думают и для себя живут, а теперь про блаженных речь ведёшь, что за других хлопочут.

— Так всё правильно! — не стал спорить Рудый. — Одно другого не отменяет. Вся их помощь другим в конечном счёте — для себя. Он всё это добро делает не потому, что других любит больше себя. Нет, он это творит, чтобы самому в рай попасть, а не в аду в котле кипеть. Веришь в рай — верь, нам жить легче будет. Дураков не сеют, они сами растут. Что там за чертой будет — про то один Бог ведает, обратно пока ещё никто не вернулся, не рассказал. Но только я уж лучше на этом свете хорошо поживу, чем себя обделять за ради какого-то непонятного 'потом', которое то ли будет ещё, то ли нет.

С этим спорить никто не стал. Похоже, вся почтенная компания придерживалась подобных же принципов жития, разве что не формулировала их так красиво по причине слабой развитости мозгов. Все немного помолчали, но пауза не затянулась.

— Ну ладно, пусть так. А вдруг он не серебром, а сталью вопрос решить захочет? — не унимался Косолап. — Сам же говоришь — мужик он рисковый, да в ратном деле толк знает, я сам видел, как он Макара кончил. Умелый он, учёный ратному делу на совесть. Опять же — Дар у него. А нас только четверо. Вдруг захочет всех нас к земле прислонить?

— Не захочет. — уже менее уверенно заявил атаман. — Повезло нам, что он поп. Попам убивать запрещено. Вообще. Я это специально узнавал, был повод. Только свою или чужую жизнь защищая, но и это грех страшный, который не факт, что отмолишь. Ему проще откупиться, чем душу свою загубить.

— Угу... — мрачно пробурчал Косолап. — Видали мы, как он душу загубить боится. Макару скраний[1] одним ударом проломил и не жужукнул.

[1] Скраний — так в средневековой Руси называли висок.

— А вот это правильно! — неожиданно оживился атаман. — Чужая душа — потёмки, пёс его знает, что там у него в голове творится, поэтому нам лучше поберечься будет. Эй вы двое, слышите? По одному никуда не ходить, даже до ветру — вообще никуда. Даже на охоту ходить погодим — припасы у нас пока есть. Днём смотреть в оба, ночью дежурить по очереди, но и остальным всем спать в полглаза. И нечего мне здесь морды жалостливые корчить, тридцать рублей стоят того, чтобы пару ночей не поспать. А щенка я вообще от себя отпускать не буду. И, случись что — сразу кадык вскрою.

— Нет у него никакого кадыка, — пробурчал поперечный Косолап. — малой он ещё для этого.

Но атаман не рассердился, а только чмыкнул:

— Ну ему же и лучше. Быстрее зарежу — меньше мучиться будет.

Этим оптимистичным заявлением завершилась философская дискуссия и началось поедание зайца. Ни в том, ни в другой Ждан не участвовал — в Чёртовом городище он на всякий случай снова замолчал, а кормить его, похоже, никто и не собирался.

* * *

Отец Алексий появился только на исходе третьего дня, как раз когда разбойники сели ужинать — уже, конечно, никаким не зайцем, а вяленой рыбой из запасов.

Ждана за все эти дни покормили только один раз, и он разве что зубами ещё не клацал. Живот подвело, сосало внутри невыносимо, да и общее самочувствие было так себе. Мальчик начал спотыкаться, перед глазами то и дело летали 'мушки', в ушах звенело, и если раньше у него ещё были мысли о побеге (вот только умелый опекун Рудый так и не дал ему ни одного даже маловероятного шанса), то сейчас он понимал — не стоит и пробовать. Сейчас его с лёгкостью изловит даже неуклюжий Дундук — четвёртый член банды, который отличался огромной силой, но был, судя по всему, умственно отсталым.

Сейчас мальчику было настолько плохо, что даже появление учителя он воспринял без особой ликования, с изрядной долей тупого равнодушия. Радовало его только одно — так или иначе теперь всё закончится.

Священник, не скрываясь, поднялся по тропинке на холм к Чёртовой пещере, возле которой и вечеряли разбойники, и звучно приветствовал всех:

— Доброго вечеру вам, злые люди.

— И тебе не болеть, старый дурак. — ответил за всех Рудый, и, обратившись к сотрапезникам, добавил. — Я же вам говорил, что вернётся. Всё, ближе не подходи, стой там. Ты деньги принёс, поп?

— Что — и к столу гостя не пригласишь? — мрачно поинтересовался Алексий.

— Мы тебя, дед, на кошт не ставили. — не менее нелюбезно ответил атаман. — Как и щенка твоего. Я его и так покормил разок исключительно потому, чтобы он тебя живым дождался. Задатком покормил, можно сказать. Поэтому сначала деньги, потом все разговоры потом.

— Я... — начал было отец Алексий, но атаман одним рывком притянул к себе Ждана и приставил ему нож к горлу. Ждановский нож Жало Рудый забрал себе и теперь носил на поясе, не снимая.

На сей раз мальчику было и не особо страшно — какое-то тупое безразличие овладело им.

— Всё, ты достал, поп! — крикнул атаман, не то изображая истерику, не то и впрямь впадая в неистовство. — Хватит болтать! Деньги! Деньги или режу! До трёх считаю! Раз! Два!

Не дожидаясь слова 'три', батюшка сорвал с пояса небольшой мешочек и бросил его атаману.

Но тот, похоже, и впрямь был опытным и тёртым. Он не отпустил Ждана, чтобы поймать кошель, хотя мальчик уже напрягся в расчёте на рывок. Нет, Рудый спокойно дождался, когда мошна, ударившись о его грудь, упадёт на землю. И лишь после этого, спокойно передал Ждана сидящему рядом Косому, и аккуратно поднял мешочек.

— Деньги у вас. Мальчика отпустите. — потребовал отец Алексий.

— А ты не спеши, поп. — криво ухмыльнулся Рудый. — Деньги счёт любят.

Он высыпал монеты на широкую ладонь и задвигал их пальцем. Закончив, он торжествующе ухмыльнулся.

— Ну ты даёшь, долгогривый! Ты что — по лже встрять решил? Здесь шестнадцать с половиной! А ты не обезумел ли часом?

Лицо священника закаменело.

— Это все мои деньги. Я продал свой дом старосте — мы договорились, что он его заберёт сразу после моей смерти. Я продал всё ценное, что у меня было. Его мать тоже продала всё, но имущества у неё много меньше, чем у меня. Мы взяли в долг у всех, кто нам дал. Ты же знаешь людей, ты понимаешь — я не вру. Нам негде больше выпросить даже гроша. Не безумствуй, Рудый. Ты привык стричь людей, но даже с овцы можно взять только одну шкуру, у неё просто нет другой. Моя шкура — у тебя. Отпусти мальчика, не бери грех на душу.

— Грех? — яростно зашипел Рудый. — Ты сказал 'грех'?! Это что — я пытался обмануть людей, подсунув им меньшую сумму? У нас с тобой был договор. Я выполнил все его условия — твоего щенка никто и пальцем не тронул. А ты вместо тридцати рублёв приносишь половину, пытаешься нас обмануть и вернуть мальчика неправдой. А потом меня — меня! — обвиняешь во грехе?! Ты что, старый, из ума выжил?

— Но... — начал было отец Алексий, но атаман перебил его.

— Тринадцать. С половиной. Рублёв. — отчеканил разбойник, вновь державший нож у горла Ждана. — С тебя тринадцать с половиной рублёв. Всё, довольно! Мне плевать, где ты их возьмёшь. Иди в Козельск. Стучись к богатым друзьям — они у тебя есть, ты дворянин. Валяйся у них в ногах, продавайся им в холопы... Да вон хоть мать его продай — она хоть и не молода, но тетериться с ней желающих много будет, перси у неё как у коровы.

Он коротко хохотнул, и жёстко закончил:

— Даю тебе на всё пять дней, и это последняя моя уступка. Видит Бог, я и так уступаю тебе раз за разом, но ты не делаешь даже урезанный урок. Я подожду пять дней. Я не нарушу условия, как ты. Я даже твоего пацана кормить буду — на еду принесённых тобой денег хватит. Но клянусь тебе — ровно через пять дней, как только начнёт смеркаться, я предам твоего пацана самой лютой смерти, какую только смогу придумать. А я на выдумку хитёр, можешь мне поверить. Всё. Больше разговоров не будет. Иди!