Все, о чем вы мечтали. Общий файл.

Значит, боится. Миллион — он хорош для одного, на всех не так интересно. Государство не обеднеет. Сука этот Дюбуа. Вот разбойники по дороге ограбят — с них и спрос.

Поэтому нас не трогают в городах — тихо уже не выйдет, только со стрельбой. Отвечать придется, раз на их территории, ниточки потянутся...

А в дороге, если прибрать за собой, концов никто не найдет. Сбежали.

Почему Фуше нас отпустил? Этот про золото не знает, у него что-то другое на уме. А может — и знает, дружелюбного лиса хрен поймешь. Ничего не сказал, только на Талейрана намекнул. Где Талейран, там и Наполеон... А векселя на банк Франции?

Ротшильд? Эти везде, где деньги и кровь.

Во время войны многие денежки бесхозными становятся, есть чем поживиться... Болтовня. Нет фактов. Пока — в сторону.

Вывод: из Франции — бежать, бежать и бежать! В любой момент, разочаровавшись в попытках, закосив под разбойников, вырвать деньги из наших рук, включат государственную машину. Не выпускать же золото из страны! Тогда — либо масштабная облава с привлечением армейских сил, либо арест в любом из городов. Так обложат, что мышка не проскочит, возьмут тепленькими. Или холодненькими, если начальство решит подстраховаться, чтобы не объяснять наверху своего долгого бездействия.

Мертвые молчат.

Такое ощущение, что французы знают больше, чем я догадываюсь. При допросе открытиями не поражу.

Нам бы только из Франции вырваться, дальше родственники помогут. Встретят, обсудим, разберемся с золотом, разрулим. И принц, и Монтихо упоминали, что очень влиятельная семья. Прослезятся после долгой разлуки, войдут в положение. Миллион — вполне достойная тема, чтобы вместе поломать голову, как договориться с его хозяевами.

Главное из Франции выбраться, это здесь я — подлый контрабандист, враг народа, бесправное, злонамеренное существо. Ни помощи, ни сочувствия перспективному молодому человеку из уважаемой семьи, попавшему в сложную жизненную ситуацию и, как бы это выразиться, слегка в ней подзапутавшемуся. А я, между прочим, полгода как здесь очутился, а уже и барон, и граф, и маркиз!

Расту...

Прищурив глаза, язвительно улыбнулся.

— Вай, гаспадын судья! Маладой, гарячий, ф-фух! А-агонь! С кем не бывает?! Уважаемые люди просят. Нада помочь!

Дождешься от них, как же! Государственный преступник, особенно — с учетом суммы. Зато в Испании — природный местный граф! Или — маркиз! Вся армия, вся полиция на моей стороне. А может, даже, и — в моем распоряжении. Так просто не возьмешь, не прикончишь. Рвем когти в Испанию, базара нет.

Шаг, очевидный для всех... Доберемся ли...

Возможно, в Австрию стоило ехать, к фельдмаршалам. Тоже родственники... Негостеприимные, правда, но... Дед, дядя...

Мои размышления прервал голос Гонсало. Что — так заметно размышляю?

— До нашей встречи мы неделю прожили в Касселе.

— Не понял, Гонсало, причем здесь это?

Не люблю, когда перебивают мысль. Раздражает.

Не показывает, но обиделся. Все-таки — дворянин, никаких сомнений. Характер мой дворовый, беда! Даже не знаю, как извиняться...

— Когда выезжали из Мадрида, граф, сундук перетаскивали все. Так было на всем пути через Испанию, Францию. Он всегда был тяжелым, весил почти одинаково. Всегда у всех на виду. Но, проехав границу Франции, мы не сразу отправились в Изенбург. Сначала в ландграфство Гессен-Кассель, там жили неделю, к графу приходили люди. У графа Монтихо везде были связи. Что-то приносили. Показывали. Мы отдыхали от долгой дороги. Потом поехали забирать вас.

Наверно, так и есть. Что здесь особенного?

— Я думал, граф искал тех, кто знал вас. Оттуда шло много пленных. Загадка, как вы появились в Германии.

— Возможно. Ответа у меня нет. Я не помню.

— Я думал, ваша семья поручила графу так сделать.

— Наверно. Теперь мы не сможем у него спросить.

— Сейчас я сомневаюсь.

— Ты хочешь сказать, что золото загрузили в Касселе?

— Я ничего не хочу сказать. Я не знаю. Мне кажется глупым таскать такой груз через столько границ, чтобы золото, выехав из Мадрида, через несколько месяцев вернулось туда же. Из Мадрида мы вывезли что-то другое. Замена произошла в Касселе. Могла произойти. В других городах к графу Монтихо не приходили люди, сгибавшиеся под тяжестью поклажи. Пришли, показали графу, ему не понравилось и они, забрав товар, унесли его с собой. Потом приходили опять, еще приносили. Граф снова им отказал. Так я думал...

— Вас досматривали на границах?

— Я не понял, что вы сказали?

— Кто-нибудь открывал сундук, проверял содержимое, когда пересекали границы?

— Нет. Такого не было. Да и кто будет копаться в вещах маленького отряда, отправленного, чтобы сопроводить к родным молодого человека, попавшего в плен на чужой ему войне. Граф Монтихо никогда ни от кого не скрывал цели поездки. Что мы могли везти? Только самое необходимое в дороге.

Гонсало задумался на секунду, видимо, вспомнив что-то... Неприятное. Нахмурился и продолжил.

— Граф часто путешествовал по делам, он знал многих чиновников на границах... офицеров. Его многие знали.

Хмыкнул и остро глянул мне в лицо. Глаза серые, хмурые.

— Там были личные вещи графа. Чтобы рыться в них — надо иметь серьезные основания. Бумаги. Граф Монтихо — аристократ, при дворе короля у него большие связи. Очень большие. Нет, такое невозможно. Никто бы не посмел.

Еще как бы посмели! У Гонсало преувеличенное представление о значимости титула графа в международной политике. Ладно, не спорить же... О мертвых — или хорошо, или ничего.

— Значит, Кассель.

— Возможно. Возможно, это было сделано специально, чтобы дать ложный след тому, кто задумается. Не давайте себя обмануть очевидным фактам, ваше сиятельство.

— Спасибо, Гонсало! Извини за мой тон в начале...

Гонсало отвернулся. Что у меня за способность — обижать хороших людей на пустом месте!

— Ваше извинение принято, граф.

— Кофе готов, господа.

Кугель. Не знаю, как ему это удается. Одно его присутствие сглаживает все углы. С самого начала, со смерти графа. взял на себя заготовку припасов в дорогу. Без шума, без криков, без напоминаний и — ничего не забыто: кони сыты, Пепе устроен и укутан, все вооружены и накормлены. Переодеты в сухое, все предусмотрено. Когда успевает? Аккуратно, пунктуально, словно держит в голове детально проработанный список. Даже кофе не забыл! Орднунг! Настоящий немец.

Спокойно и как-то естественно взял под свое крыло испанцев, так, что никакая испанская гордость не была ущемлена, сколько не подставлялась. Раньше сборами в дорогу командовал Гонсало, остальные помогали. Кугеля на них не было!

Он еще — и кучером в карете, и воюет. Повезло мне с другом. За ним — как за каменной стеной. И пушки, тьфу, фальконеты — тоже он. Канонир!

А я — отрядный врач, эскулап. Сопливый, к сожалению. Все началось с Пепе: пока с ним ежедневно возился, все исподтишка посматривали. Никак не отзывались, смотрели, что получается. Потом Кугель, с ногой. Ребята битые, у каждого по-несколько шрамов, в ранах понимают. Сейчас — уже без вопросов, доверяют. Правильно доверяют. Всех вылечу, бинтов бы мне побольше и пепиной мази. Не понятно, что туда Бланшар намешал? Не лекарствами пахнет. Старые бинты прокипятим, на морозе за ночь высохнут. Разберемся, ништо. Но лучше бы — с недельку в Перигоре отлежаться. С врачами бы проконсультировался. Заражение... Не то что боюсь, но — побаиваюсь. Мне и Хуану земля в раны попала.

Командиром, наверно, Гонсало. Он проложил маршрут. Ждал-ждал, когда я соберусь к нему с вопросами, с указаниями полезу, но не дождался. Что — я совсем дурак? С моим опытом путешествий в виде багажа только советы испанцам давать, как нам достигнуть Мадрида.

Вечером не вытерпел: усадил меня за карту, найденную в сундуке Монтихо. Пальцем провел путь. Тысячи полторы километров навскидку, месяца два, в марте приедем. Может, решил научить картой пользоваться, память же я потерял? Идем через Бордо. Из Парижа на Монтаржи — чуть больше двадцати лье, около сотни верст. Дальше по обстановке.

Контуры Испании и Франции скособоченные, вытянутые вправо. Так показалось — где-то в голове, класса с четвертого, засел их привычный вид. Карта очень подробная, покрыта рядами написанных названий, разбираться крайне неудобно. На испанском, но — латиница, прочесть можно, некоторые названия знакомы. Под буквами почти не видны города и линии дорог между ними.

Слушал без энтузиазма. Согласился, покивал. Жизнь покажет.

....Троечник — он и есть троечник.

Пасмурно, промозгло. На выезде из города погрузились в туман, окутавший поля и редкие кучки деревьев, все в белых плавающих клочьях. С пригорка открылся лес по горизонту, километрах в трех, перед ним — по всей низине — колышащееся кое-где под ветерком белое марево.

Пригород — из слипшихся в череду деревень, нанизанных на дорогу, обсаженную, словно аллея, с двух сторон старыми тополями. Как часовые, сотнями поднятых рук тянущиеся к холоду серого неба. Наконец, дома перестали жаться под ноги коней, но — то тут, то там, постоянно мелькали крыши частых селений, спрятавшихся километрах в двух-трех и осторожно выглядывающих на проезжающих. Оживленность в пути нарастала, жизнь пробуждалась, день наступал. Часам к одиннадцати туман совсем рассеялся, стало видно, что впереди, метрах в трехстах, ползет караван телег. Навстречу постоянно попадались пустые и груженые возы, прочие сельские экипажи, не торопливо, как и мы чвакающие по неглубокой жидкой грязи. Распутица. За ночь морозцем кисель дороги слегка прихватило, но, в первые же утренние часы, рассеянная в воздухе сырость взяла свое, все потаяло. Несколько сотен метров, отделяющих нас от обоза, скачущего перед нами на всех парах по жирной дорожной грязи, мы преодолели деревенек через пять. Все равно не догнали, перед самым нашим носом они свернули на боковую дорогу. Часто попадались всадники: иногда по одному, чаще группами из двух-трех. Кто-то обгонял, кто-то подобно нам, шагом полз, подстраиваясь к темпу движения сопровождаемых возов и карет. По обочинам, оскальзываясь, брели по своим делам крестьяне, топающие в соседнюю деревню и не пожелавшие ради такого дела утруждать лошадей. Видел повозку, запряженную быками. Попалась навстречу, почти наша скорость. Видел стайку детей, радостно щебечущую у дороги. И опять — дома, палисадники. Неожиданно трасса нырнула в лес, тут же вынырнула. Холм, на нем деревня, съезд с холма, речушка, опять дорога свернула в лес. Перекрестки. Кто-то сворачивает. Запомнился мерзавец, расхохотавшийся почти у меня над ухом. Обогнал, проскакал метров пятьдесят, специально придержал коня и, картинно держась за бока, еще раз оскалил зубы, издавая мерзкие лающие звуки. Дернул коня за узду, тот пошел наметом, выбрасывая из-под копыт здоровенные черные комья грязи. Словно не дорога, а пашня. Мог бы — догнал и убил!

Эти педагоги решили, что пора мне коня осваивать. Кобыла Монтихо освободилась, безлошадный Пепе в карете в подушках зарылся, вывод — сам бог велел. Будем из тебя наездника делать. По бразильской системе! Куда ты денешься? Полторы тысячи верст, два месяца. Джигитом домой приедешь, такой красавец! Мужик!

О, моя бедная задница! Такая кругленькая, такая мягкая, единственная моя радость в костлявом организме. Капец тебе.

Да я не против. Здесь все на конях, даже дамы. Пора присоединяться.

С утра и присоединили. Ехал шагом, чувствуя обжигающие насмешкой взгляды редких с ранья прохожих. Знаю, что как собака на заборе, но с чего-то надо начинать? Мой опыт, приобретенный в прошлый раз, на стометровке, не пригодился. Стометровка закончилась, и еще, и еще! С коня меня сняли только часа через два. Сам я уже не снимался. На полчаса запихнули в карету — на реанимацию, водички глотнуть, и сразу назад. Пепе, гад, в спину пинался, из кареты гнал, я запомнил! Вот будет на коня взбираться после ранения, тоже над ним посмеюсь. Считайте меня раненым в жопу.

— Спину держите ровнее, ваше сиятельство...

Какая там спина! Я жопу ровнее держу, стараюсь к седлу не прикасаться. На полусогнутых еду, в стремена уперся, ноги гудят. Лбом в лошадиную холку, выгнулся, снижая нагрузку на зад. Не знаю, как такая посадка называется. Потом просто лег на шею коню, стал заваливаться. И тут меня седлом по яйцам! О!

Сняли, на пяточках попрыгал. В карету пустили на постой. Минут на пятнадцать.

И так далее... К вечеру я остекленел. Ни хрена больше не помню. Где-то остановились, сняли с коня. Походкой кавалериста, раздвинув ноги дугой — как будто и не снимали, дошагал циркулем до указанной койки, где и рухнул на брюхо. Жрать, вставать, переодеваться — отказался. Через полчаса заставили. С утра — по новой! Звери!

— Вы сбиваете спину коню!

Я свою жопу сбиваю! Коня можно заменить, хоть и жалко животную, а жопа у меня одна. Снимите меня, пожалуйста, срочно! Срочно снимите! Карету мне, карету! Где утомленной жопе найдется уголок... А в карете Пепе со своими подначками.

На третий день вечером въехали в Монтаржи. Сто километров! Сам! Бразильская система.

Что б ее...

Утро в трактире — блаженство. Повалялся в постели, подумал, и — еще повалялся! Никто не ломится, никуда не гонят, спешно вбив в меня безвкусный завтрак. Еще повалялся. Больно, само собой, все тело гудит, ноги судорогой сводит, поясница. Ох, поясница! Между ног все натерто, горит. Меньше, чем вечером, но... Это — если к себе прислушиваться. А я не буду, отключаюсь от всех болезней! Только голова, я — в ней сижу, ничего другого не ощущаю, внимания не обращаю, привык и — к черту все! Благодать... Мысли ясные, лежу себе. Все лежу и лежу. Ладно, пора вставать, жрать охота не по-детски. В постель, уже понятно, не принесут. Никуда не торопимся, да... До чего же хорошо. Жопа, ты слышишь? У нас отпуск!

— Куда теперь?

Ждавший, когда оторвусь от тарелки, Гонсало, приготовился что-то сказать, но не успел — я вновь в нее занырнул. Грибной супчик! Сколько лет, сколько зим! С детства обожаю. Последний раз еще мама готовила. А дальше — свиные ребрышки. Чего-то мне мало оставили, я раза в два больше смогу. Какая жалость, что нет еще термосов. Хотя бы котелок супа взять в дорогу, холодным поем. Кугеля попрошу...

— Ваше сиятельство...

— У? Гм.

— Плохие новости. Видите ли, у нашего Пепе есть небольшая особенность...

Покажи мне, у кого их нет.

— Ваше сиятельство! Вы меня слушаете? Как бы это объяснить...

Так и объясняй. Такое хорошее утро. Сейчас начнется. Даже не знаю, что я жопе скажу.

— Наш Пепе чувствует опасность. Не пугайтесь, это не колдовство, он христианин, верный сын нашей матери церкви.

Я не верный, я никакой. Пепе чувствует? Сейчас с жопой посоветуюсь. Нет, опасности она не чувствует. Опасность одна — опять лезть в седло, так тут и чувствовать не надо. Достаточно умозаключений. Мы в Монтаржи, отсюда надо убираться, не пешком же.

Отложив ложку, отодвинул тарелку и потянул на себя блюдо с остатками ребрышек. Нож вижу. Где вилка?

— Пепе?

Пепе, сидевший напротив, рядом с Гонсало, неуверенно посмотрел. Сомневается, стоит ли говорить. Как отнесусь? Рассмеюсь, полезу под стол или на стену? Вдруг — начну во весь голос, на весь трактир орать, призывая божьи кары на его экстрасенсорную голову, привлекая всех в свидетели. Средневековье, блин!