Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Меняется стойка, посадка, походка... Меняется человек. Взвинчивается темп жизни. Спать по 12-14 часов, как обычно бывает зимой в лесных деревушках — нет, подпирать притолоку — нет, жевать, теряя крошки изо рта — нет. Смотреть — весело, говорить — ясно. Бег-гом!

Фиг бы у меня чего получилось. Если бы не опыт Пердуновки, если бы не десятки людей, усвоивших эту наука там и уже вбивавших её в сотни новосёлов здесь.

Новосёлы "атомизировались". Все прежние неприязни, ранее гасимые неизбежностью жизни в одном селении (для рода) или в одном доме (для семьи) теперь, без сдерживающих пут необходимости выживания в родоплеменном обществе, вылезали наружу. Вплоть до патологии.

Бывали случаи, когда брат кидался на брата с топором. Вспоминая обиду, полученную ещё в бесштанном детстве.

Эксцессов мы пытались не допускать. Да и вообще: едва мужчина или женщина проходили базовый курс ликбеза, доказывали, своей деятельностью, что "сходить с ума" не собираются, что в состоянии трудиться разумно, как, естественно — с учётом их пожеланий, формировалась "русская семья" в десять душ. И не важно — к какому этносу относятся супруги и дети. Лучше — к разным. Интереснее жить, большему можно научиться.

Семейство получало усадьбу в одном из моих селений.

Часто это была новая пара. Сошедшаяся уже не по воле умерших или оставшихся в прежней земле отцов, вадавасов или родовых старейшин, но по собственному выбору.

Разрушение семей типично для эмигрантов: многие супруги, оказавшись в новом месте, переживая неизбежные трудности адаптации, взваливают вину за эти проблемы на партнёра по браку. Человек, прежде выглядевший вполне успешным, вдруг становится слабаком, неудачником. Или кажется таковым.

Нужно иметь крепкие внутренние связи, чтобы тяготы, вызванные укоренением на новом месте, не вызвали разрушительного потока упрёков, нарастающей взаимной неприязни.

Внешние узы слабеют. Как экономические: общий дом, хозяйство, скотина, земля... так и социальные: общественное мнение, родовые традиции, религиозные клятвы.

"Хай живе хто з кем хочет" — давняя народная украинская мудрость.

Дополню мудрость: хай. Но дети должны быть ухожены.

Мы сразу провели крещение. Но не венчание. Пройдя испытательный срок, доказав свою разумность, человек заново выбирал свою "половинку". Часто — прежнюю. Но часто — и новую. И церковный обряд, новый для новосёлов, скреплял уже эти, новые брачные узы.

В таких семьях дети часто были сводными. К которым почти всегда добавлялись приёмные. И новое семейство отправлялось осваивать своё новое хозяйство в новом месте. Но потоп новизней на этом не заканчивался: там и соседи были иные, новые.

Правило — "размазывать тонким блином" — не селить больше одной семьи из одного племени в селение, было придумано раньше и уже реализовывалось в отношении приходящих ко мне русских и мари, мещеряков и эрзя. С литвинами мы стали применять его более чётко, и очень быстро столкнулись с проблемой: у нас было 10-12 селений новосёлов. А мужчин и, соответственно, возможных семейств — под четыре сотни.

Решение подкинул Аким:

— А пущай они в куды идут.

К этому времени под моей властью было сотен шесть марийских больших семей — кудо. Главам-кугуракам был предложен выбор: замена десятины на приём семьи поселенцев. С предоставлением, за счёт кудо, усадьбы с постройками.

Нечто подобное — подталкивание местных общин к приёму новосёлов экономическими методами — применялось российским императорским правительством в Сибири.

Одни кугураки отказались — не хотели видеть в своём селении чужаков. Или уверились, что смогут обойтись дешевле — обмануть меня с размером десятины.

Они пополнили "чёрный список" туземной элиты. Мы оказались правы: почти всегда за таким отказом скрывалось то или иное нарушение Усть-Ветлужского соглашения, глупые попытки примитивного мошенничества.

Другие соглашались, но не смогли обеспечить своевременно обязательные условия приёма.

Понятно, что и то, и другое — приводило к репрессиям. Довольно часто семьи новосёлов вселялись в "ещё не остывшие" дома местных старейшин. Или в вообще — в пустой кудо. Из которого прежние жители были либо переселены, "по делам своим", либо сбежали.

Конфликты между "новосёлами" и "старожилами" были неизбежны, были и жертвы. Но характера массового восстания не приняли. Частью — из-за миролюбия населения, частью — из-за его малочисленности и редкости. Да и мы давили эксцессы беспощадно. Всякая попытка "не-государственного" насилия расценивалась как "воровство". В здешнем смысле этого слова.

Процесс расселения литвинского каравана растянулся на два года. Ибо такой срок был установлен мною как период натурализации для добровольно пришедших новосёлов. За это время произошло много событий. На фоне которых обустройство нескольких сотен семей Московской Литвы — не было самой большой проблемой.

А тогда, в начале осени, довольно пустынный Всеволжск вдруг наполнился множеством людей, странно говорящих, многого не понимающих, не умеющих. Моим "менеджерам" — чиновникам приказов — приходилось тяжко.

Отдельная тема — сам Кастусь и его ближники.

* * *

"К правящей партии всегда стремятся примазаться разного рода карьеристы и проходимцы" — кто сказал? Ленин? — Вы, Ленин, таки правы. И на Поротве в 12 в. — тоже.

* * *

После победы Кастуся в междоусобной войне, после признания его князем Московской Литвы, в его окружение устремились... разные люди. Исход во Всеволжск многих из них потряс. Утрата всех "заработанных плюшек", необходимость снова начинать с низу социальной лестницы, с прожиточного минимума, общих работ, обучения... многих возмутила чрезвычайно.

Они прожужжали Кастусю все уши. Тот пытался ругаться со мной, отстаивать интересы "своих людей". А я доказывал литовскому князю, что лесоповал — это отдых, что рытьё котлованов — развлечение, что покос — радость.

Честно. Для меня лично — так и есть.

Кастусь шёл пятнами, нервничал.

— Он же за меня бился! В битве раненый... надо... ослобонить.

— Какие вопросы?! На лёгкий труд! Завтра лодейка на Ватому пойдёт — пускай в кашевары к рудосборщикам. И работа не тяжёлая, и нытья не слыхать — далеко.

— Невместно! Он же — воин, вадавас!

— Стоп. "Невместно" — я не понимаю. Когда тебя в воины Перуна посвящали, ты, княжич, скотину пас, навоз кидал, за пастухами старшими миски мыл. Тебе, потомку двух древнейших княжеских родов — с Поротвы и с Янтарного берега — горшки от горелой каши отдраивать — по чести. А хмырю твоему — нет? Ты какого такого клеща-кровососа себе на холку подцепил? Он — уселся и ножки свесил? Нет уж. Завтра с вещами в лодку.

После пары таких историй к Кастусю с глупостями ходить перестали. Зато два чудака кинулись на меня с топорами. Одного я просто кулаком сшиб. Второго зарезал Алу. Несколько неудачно — самого поранили.

Перебинтовывая ему бок, глядя как стремительно бледнеет, не от потери крови, а от страха, лицо моего половчёнка, я нёс ахинею. О том, что настоящий воин, как комар — крови не боится, что Алу прошёл испытание — пролил свою кровь за господина... Тут глазки у парня закатились. И пришлось громко орать ему в ухо всякие матерные слова с неисполнимыми обещаниями. Чередуя с пощёчинами. А потом тащить на плечах к Маре.

Я — псих, я — дикий лысый псих... Невместно хозяину своего слугу на себе носить. Не должно господину под холопом своим трудиться. "Это ж все знают". То, что я делаю — крах устоев, разрушение мирового порядка и наглая демонстрация противоестественности.

А что, кто-то ещё не понял? Я — псих, я — дикий лысый псих... Я — "Зверь Лютый".

Понятно, что вокруг Кастуся были не только карьеристы и проходимцы. Егерей Могуты и Фанга разумно объединили, пополнили и сформировали заново четыре команды. Одну из них возглавил Авундий.

Среди литвинов были нормальные люди, неплохие мастера. Но, кроме нескольких единичных носителей нескольких единичных технологических приёмов, все остальные...

— Мастер? Что можешь?

— Лодки славно режу.

— Лодки? Какие? Душегубки? Не надо. У меня дощатые делают. Быстрее и легче. И делают, и ходят.

А грамоты, арифметики... они не разумели.

Языковая проблема. Даже обладая какими-то интересными знаниями, они не могли их показать, подать. И вчерашний глава рода отправлялся на общие работы. Тащить невод или потрошить рыбу. В общем ряду со вчерашним сопляком. А то и под его командой.

"Кто первым встал — того и тапки". "Первым" — в моей службе.

Некоторых из "старших" это просто убивало.

— Горбатиться? На Воеводу? Хрен вам всем! Никогда!

Такое я видел и в 20 в.:

— Работать?! На коммуняк?! Никогда!

Человек — всегда! — работает на себя. Полученные, в ходе его профессиональной деятельности, физическая сила, выносливость, знания, изворотливость ума, навыки, друзья и враги, понимание жизни... — его и только его. Отчуждать можно только мелочь — прибавочный продукт. Некоторые вот только эту "прибавленную плюшку" и понимают. Себя самого — ни во что ценят. Дальше — по классике:

"Пусть жизнь сама таких как мы накажет строго".

Наказывает. Человек филонит, опускается, перестаёт следить за собой. Его наказывают, поручают всё более простую, грязную работу. Потом, "силою вещей", "логикой жизни" — кнут, "на кирпичики". Хотя в это время уже активно пошло — "известь тереть".

Деградация подобных персонажей происходила стремительно. Уж больно всё у нас — быстро и наглядно. А прежние заслуги, статусы... не интересно. За зиму такие почти все вымерли.

Старожилы относились к "саботажникам" презрительно. Адаптировавшиеся новосёлы — часто ещё и враждебно. Вспоминая обиды, полученные прежде. Однако была масса примеров установления нормального взаимопонимания.

Например, несколько неожиданно для меня, с литвинами плотно сошёлся Харальд Чернозубый. Он, оказывается, бывал в Ромове. Ну... возле. Нашли с Кастусем общих знакомых: три характерных сосны над Дриссой.

Я не мог, как делал прежде, "пропустить через пальцы" всех. С каждым поговорить, послушать, в глаза посмотреть. Слишком много людей, слишком мало у меня времени. Мои помощники работали по моим методикам, задавали мои вопросы, строили мои ситуации, смотрели на указанные мною реакции, но... как игра в шахматы "в слепую". Из неизвестной позиции неизвестными фигурами, по очень приблизительно известным правилам.

"Наугад, как ночью по тайге...

Помню — всех главнее королева:

Ходит взад-вперёд и вправо-влево, -

Ну а кони вроде — буквой "Г".

Мда... "Г" накатило на нас.

Конец восьмидесятой второй части

Часть 83. "Есть резон своим полетом вынуть душу из..."

Глава 454

Я уже рассказывал, что ржаная солома — для нас ценное сырьё. Ещё: у нас уже построены молотилки с соломотрясами. Как я с этой штукой в Пердуновке бодался — рассказывал... Про наплавные мельницы, про водяные в двух местах, про ветряки на "Гребешке" — уже...

Это к тому, что, разговаривая с Софроном — рязанским прасолом, с которым я знаком ещё с Пердуновки, по результатам взувания рязанских хлеботорговцев, пришедших вместе с прошлогодним Окским караваном булгар, я напирал на то, что мы и необмолоченный хлеб возьмём.

— Тащи снопами — не только мешками.

Смысл понятен: крестьянин берёт с десятины 50 пудов зерна. А я, с учётом моих технологических прибамбасов, с тех же снопов намолочу 55-58. Да солома, из которой бумага, да полова, которая на корм скотине... Переработка у меня лучше, цены на хлеб в снопах — существенно ниже, всякие мешки да завязки — не нужны.

Короче: товар — нипочём.

Понятно, что по объёму — куда больше. Учанов этих много потребуется.

Но, при гарантированной покупке в устье — гребцов столько не надо. Назад посудины не пойдут. По сути — не речное судно, а плоты с бортиками. Лесосплав с хлебопоставками в одном флаконе. Соответственно, снижаются и требования к недо-корабликам, к командам, расходы по формированию и прохождению каравана.

Выигрыш — существенный. В разы.

Эти "разы" при моих нынешних объёмах в тысячи гривен, уже не очень волнующи. Но...

"Копейка — рубль бережёт" — русская народная мудрость.

Помним, следуем.

Ещё важнее то, что необмолоченный хлеб появляется значительно раньше. Как жатва пошла, так и можно вывозить. Утром — пожали, вечером — погрузили.

Для меня важно растянуть период переработки, начать быстрее. До октября, когда всё зальёт дождями, когда по раскисшим дорогам ничего не провезёшь. Когда всё складируемое, ссыпаемое нужно будет раз за разом закрывать, сушить, ворошить.

Всё это обсуждалось с Николаем и Софроном. Потом мы весточками обменивались. Поэтому, когда мне Алу объявил:

— На Окском дворе Софроний-рязанец с сотоварищами встал.

Я сразу стал соображать: куда учаны со снопами удобнее парковать. То ли к Гребневским пескам в протоку, на тамошние мельницы, то ли в Волгу выводить к Печерскому острову...

— Не, господине. Учанов он не привёл. Сам пришёл. Лодочкой.

Я велел привести купца ко мне, и вечером обнаружил в моём балагане шестерых мужиков. В высокой степени возбуждённости.

Не-не-не! Это не то, что вы подумали! Хотя, конечно, когда парочка моих новеньких горничных на стол подают...

— ЧуднО живёшь, воевода. Строишься резво, а сам — в балагане прозябаешь. Печку здоровенную отгрохал, а завалилась. Чудища твои шестиногие по реке бегают, народ на берег загоняют. А на берегу тот народ — толпами без дела слоняется. Замах-то у тя большой. А толку — чуть. Суета и воды толчение.

— Софрон, это кто?

Софрон мнётся, норовит лицо отвернуть да говорить в сторону. Представляет спутников: двое — купцы рязанские из его торговых партнёров. Ещё одного я сам знаю хорошо: Илья Муромец. Назван "попутчиком случайным". Как я понимаю — наблюдатель от Живчика типа инкогнито. И два персонажа от князя Рязанского Глеба Ростиславовича, который Калауз. Не из простых: стольник да писарь.

Стольник — немолод, наблюдателен — ишь как он по моим беспорядком прошёлся, злобен и нагл. Оглядел присутствующих свысока, бороду встопорщил и писарю своему:

— Чти.

Писарь вытаскивает грамотку. Показывает всем присутствующим печать княжескую вислую, ломает её и, старательно откашлявшись, начинает "честь" — провозглашать слова князя своего. Дурным голосом.

Манера здесь такая: государево слово дОлжно только дураку провозглашать. Чтобы отсебятины не было.

По форме — оскорбление.

"Я, Князь Рязанский Глеб Ростиславович, велю тебе, Ивашке, именуемому воеводой Всеволжским...".

Хотя, конечно, псом смердячим не называет. И на том спасибо.

Про свой безразмерно эластичный оптимизм — я уже...

По сути — наезд.

"Люди литовские, разбойные, коих ты укрываешь в дому своём, проходя Окою у Коломны, аки шиши лесные, украли у смерда моего куриц две, а в Переяславле свели со двора доброго посадского человека холопа да робу, а на речке Гусь имали двоих гусей, а в Боровках сети и вентеря у добрых людей порвали, а рыбу выгребли...".