И свеча не погаснет...

Больше всего тогда Олферий удивился даже не самому голосу, и не тому, что к нему обратились почти с такими же словами, как к самому Апостолу Петру. Но он не мог понять, отчего его назвали чужим именем.

Через несколько лет, принимая монашеский постриг, он невольно вздрогнул, услышав свое новое имя.

Крестный единственный поддержал его в решении идти в монастырь. Понял, что это не блажь, не слабость. Не бегство от мира со всеми его сложностями, а начало служения гораздо более трудного, чем любая боярская служба.

Крестный все понимал. С ним можно было говорить обо всем. Крестный, большой (Алексий все воспринимал его большим, даже когда перерос на полголовы), мудрый, понимающий все на свете, входил с приветной улыбкой: "Здравствуй, крестник!". Он склонял голову, чтобы принять благословение от духовного лица, а в уголках губ таилось все прежнее: "Не балуешься, Олферка?". И для Алексия в этот миг все задачи становились разрешимыми.

Он помнил крестного и другим. Окно кельи было растворено, где-то требовательно фыркала лошадь, отец Феоктист в который раз восклицал высоким, старчески дребезжащим голосом: "В конце концов, куда сгружать рыбу?!".

Князь сидел, уронив тяжелые руки, и глаза были обведены чернотой, умоляющие глаза сильного человека, не умеющего просить о помощи.

— Не могу больше, Олферий! — кажется, это был последний раз, когда его назвали мирским именем. — Что он делает! Есть же какие-то пределы, но у него ничего нет, ни совести, ни... ни даже страха. Откуда взялся такой, оммен Искаженное "обмен", подменыш. По старинным поверьям, нечистая сила похищает некрещеных младенцев, оставленных без присмотра, и подменяет своими детенышами, безобразными и прожорливыми. ! В Александровом роду рыжих не водилось! Не могу! Не хочу в этом... В монастырь уйду!

Неким наитием Алексий высказал единственно верное:

— У тебя дети!

И Калита ушел. И смог, и удержал город, удержал в руках готовую распасться землю, ропщущих горожан, недовольных ратных, собирающихся отъезжать бояр. А после Алексий (крестный, браня Юрия, о сути его замыслов не сказал ничего) уведал, что в Орде убит Михаил Тверской, погубленный, оклеветанный этим самым Юрием... И опалило жаром стыда.

Крестный, вроде бы, никак не был причастен к преступлениям князя Юрия. Он не более чем держал Москву, брошенную братьями. Но при том выходило, что, вложи он в это меньше усердия, взбунтуйся, махни на все рукой, как Борис с Александром Александр и Борис, средние сыновья Даниила Московского, недовольные политикой старшего брата, отъезжали к его врагу Михаилу Тверскому, но впоследствии были вынуждены вернуться., словом, пренебреги он своим княжеским долгом — и полетели бы к чертям все Юрьевы замыслы. И, вернее всего, вместе с Москвой...

Крестный был сложен. Был неоднозначен и порою темен. Иные его действия Алексию сложно было понять, и принять тем паче. Но всегда он оставался для Алексия близким и дорогим. Они были одной семьей, не меньше. И теперь, когда крестного не стало, эта связь не распалась.

По традиции, недавней и на первый взгляд странной, но освященной авторитетом святого владыки Петра, Русский митрополит постоянно жил в Москве. В стольном Владимире сидел владычный наместник. Владимир, весь в золоте и камне, отраженный в тихих водах Клязьмы, был красив, но холоден. Князья насмерть дрались за обладание этим городом, в самом имени которого звучала власть, но жить там не любили. Алексий неустанно трудился во благо вверенного его духовному попечению града, учил, наставлял и прещал, строил и украшал, оделял милостыней, считал доходы и расходы, проповедовал и утешал... И порой тосковал о городе своего детства.

По счастью, наместнику приходилось довольно часто ездить в Москву — и навещать "своих", как Алексий мысленно называл не только братьев, но и княжескую семью. Конечно, монаху должно отринуть все мирские привязанности, дабы содеяться частицей иного великого братства. Однако для мужа в зрелых годах, давно одолевшего мирские искушения (Алексий искренне полагал так!), облеченному церковной властью, сие было уже не грехом, но долгом: ежечасно выходить к миру.

Еще в прошлый приезд Алексий с беспокойством отметил, что с Семеном что-то происходит. Но не стал выспрашивать, зная, сколь болезненно Гордый воспринимает навязчивое внимание. Теперь же, получив от великого князя просьбу о встрече, Алексий немедленно собрался в путь. Если Семен просил о помощи, значит, был доведен до крайности.

Алексий спешил, и завернул в "свой" Богоявленский монастырь лишь переменить запыленное платье да выпить с дороги холодного кваса. И только уже взойдя в терем, позволил себе не торопиться. Он медленно шел знакомыми переходами, с радостью ловя взглядом привычную обстановку. Сам, внутренне улыбнувшись, толкнул дверь — она открывалась туго, и Алексий, не задумываясь, привычно надавил плечом.

Князь был светел и собран. Алексию было знакомо это его выражение, эти сошедшиеся в одну черту брови — означавшие, что Семен принял трудное решение и теперь не намерен отступать.

Семен без долгих предисловий выложил грамоту. Алексий принялся читать: "...заговор чертом и чертищей... от его заклятья разрешить молодых не возможет... писано во граде Вязьме". Прочтя последние слова, он отложил бумагу и вопросительно посмотрел на князя. В первый миг написанное показалась ему лишенным малейшего смысла.

— И что?

— Всякую ночь она представляется мне мертвой! — выпалил Семен на одном дыхании. Он давно заготовил эту фразу. Алексию можно было довериться, ни одно слово не вышло бы за пределы этого покоя, но все равно. Бесчестить жену Семен не желал. — Мы не можем стать по-настоящему мужем и женой, и поэтому наш брак недействителен! — спешно досказал он. Промедли он мгновенье-другое, и уже недостало бы решимости.

Ошарашенный Алексий невольно брякнул:

— Врешь!

И сам испугался. Как-никак, он разговаривает с великим князем! Но Семен ответил все с той же стремительностью:

— Лишь немного. Я не знаю, порча ли тому причиной. Но я не могу.

Лицо князя горело, словно под кожу насыпали угольев.

— Но есть же какие-то травки... — неуверенно пробормотал Алексий.

— Сердечный недуг травками целить одним ведьмам пригоже!

Алексий смолчал. Заставил себя сдержать поперечное слово и подумать. Он пока не понимал, но силился понять.

Князь сидел напротив в своем китайском кресле, с привычно поднятой головой, а пальцы, впившиеся в подлокотники, побелели. Вся кровь из рук поднялась к лицу. А кресло-то не от Калиты, кусочек его собственной жизни, Семеновой... Осунувшееся, с тяжелыми веками лицо хранило следы недавней болезни, но вместе с тем было озарено каким-то внутренним светом.

— Что ты хочешь сделать? — медленно выговорил Алексий.

Обрадованный — наконец-то разговор обрел предметность — Семен высказал:

— Отпустить Евпраксию. Пусть идет замуж, за кого ей любо. А самому взять в жены сестру Всеволода Тверского, — он нарочито не назвал ее имени. Внутреннее чутье подсказывало ему, что Алексию следует говорить вовсе не о любви. — Да, ты скажешь, она может не согласиться. Но я... мы... уговорим. Всеволод уговорит! Он должен понять, какую пользу принесет этот брак обоим нашим домам. Пора прекратить полувековую вражду! Вражду, которую начали не мы, но которую мы продолжали по мере сил... и которую заканчивать нужно именно нам! И Всеволод думает то же самое. Он, невиновный, первый сделал шаг навстречу! И тем более мне не следует отвергать сего, напротив, должно приложить все усилия, чтобы прекратить разлад и искупить свою вину... да, невольную, ты скажешь, но неважно, это все неважно! А важно, что никакое докончание некрепко без брачного венца. Любовь, вписанную в грамоту, подкрепляет любовь в человеческом сердце, а без того она мертва, мертвее сухой шкуры, на которой начертана.

Алексий нахмурился.

— Все Александровичи холосты! — возразил он. — А на Москве довольно невест.

— А великий стол? Наследник, который охранит его и соберет к нему русскую землю... включая и союзную Тверь? Мария молода и здорова, она родит сыновей. А с Евпраксией детей у нас никогда не будет.

— А если... — Алексий увидел, как напрягся Семен, предугадав следующие слова. Но он должен был закончить жестокую фразу. — А если сыновей не будет и в этом браке?

— Стол наследует иной из Данилова рода. И тверские князья встанут вокруг стеной щитов!

Ох, не был Алексий в этом так же уверен. Но воодушевление Семена захватило и его, и на миг мысленному взору предстала величественная картина... Алексий тронул большой наперсный крест, отгоняя видение. От стоявшей жары, от теплоты тела золото было едва не раскаленным.

— И все же это невозможно. У тебя есть жена.

— Она не жена мне!

— Ты венчан в церкви! Что соединил Господь, нельзя разлучить человеку. Таинство брака...

— Брак расторжим! "Русская Правда", "Мерило праведное", "Номоканон"... Ты же изучал все уставы, ты не можешь не знать! Вот хотя бы, здесь все написано.

Алексий лишь мельком глянул на василисину грамоту, отметив глазом радостную киноварь.

— И что же, жена думала на тебя зельем? Или на князя, что то же самое? Или ты хочешь сказать, что сам пытался ее придушить, да так и не сумел? — Алексий неопределенно махнул свернутым пергаментом, подчеркивая нелепость таких предположений. — Государь! — он впервые с начала разговора вспомнил о титуле собеседника. — И сими винами церковь крайне неохотно разлучает мужа с женой. Ибо брак священен...

— И тем не менее все, кто хотел, распустились.

— Кто именно?

Семен готовился к разговору, он заготовил убедительные примеры, но в нужный час все они разом вылетели из головы, и единственное, что он смог выдавить, было:

— Да хоть Евпраксия со своим императором Евпраксия Всеволодовна (Адельгейда), сестра Владимира Мономаха, была замужем за Германским императором Генрихом IV. Император принадлежал к сатанистской секте николаитов и заставлял жену участвовать в их черных мессах и оргиях. Не выдержав этих гнусных издевательств, Евпраксия бежала от мужа, добилась от Римского папы развода и вернулась на Русь, где закончила жизнь в монастыре.!

— А Ярослав Осмомысл не смог Ярослав Владимирович Осмомысл, князь Галицкий "дурно жил" со своей женой Ольгой, дочерью Юрия Долгорукого, и, по некоторым сведениям, пытался отправить ее в монастырь, чтобы жениться на своей возлюбленной Настасье, от которой имел сына. Княгиня бежала в Польшу, а галицкие бояре, ее сторонники, составили заговор, захватили князя и вынудили его принять жену обратно ("яко имети княгиню вправду"), перебили многих его сторонников, а Настасью сожгли на костре как колдунью.! — строго возразил Алексий. — И Федор Черный не смог, и если бы посмел вернуться при жизни княгини, отвечал бы перед митрополитом как двоеженец, по твоей же грамоте.

Перед митрополитом... А патриарх разрешение на брак все же дал, вспомнил Семен. Да и кто бы это рискнул "понять в дом церковный" дочку всесильного Ногая! Семен не стал спорить, он понимал, что митрополичий наместник хочет сказать своей запоздалой на десятилетия строгостью.

— С тех пор, как Русь приняла святое крещение, никакой, ни единый из русских князей не оставлял своей законной княгини, на грех и на сором перед людьми, и даже если желал, не возмог того! Симеоне! Княже, ты ослеплен страстями, но Василису я чаял зрячей. Хочешь, княже, повторю, что здесь написано? Даже не стану разворачивать. — Алексий ткнул грамоту князю, но Семен не сделал ответного движения, и пергаментная трубочка смялась об его запястье. — Если пустит велик боярин жену без вины, за сором ей сколько-то золота, а меньших бояр, а добрых людей... по другому уставу, нарочитых людей и простой чади. Сказано ли хоть слово о князьях? Нигде, ни в каком уставе ты не обретешь сего! Нет и обратного, ты скажешь, но почему? Сие даже не рассматривается, не мыслится возможным! Ибо то, что можно позволить в особых случаях, по слабости человеческой природы, простому людину, недопустимо для облеченного властью.

— Верующие равны пред Господом!

— Но не пред миром. Кому много дано, много и взыщется. И государь должен во всем быть образцом для своих подданных.

Алексий говорил не то и не так. Что-то важное все время вертелось рядом — и ускользало от его понимания. При всей своей мудрости он, увы, слабо представлял себе, каково это — делить свою жизнь с женщиной.

— Ответь мне, княже. К чему именно ты стремишься: освободиться от одной жены или жениться на другой?

— Не на другой, только на Марии!

И тут Алексий понял все. Истина встала огромной и ослепительной, как солнце.

— Ты ее любишь!

Да! Да! Семен отчаянно закивал, головой, глазами, всем своим существом.

Алексий, кажется, тысячу раз слышал подобное на исповедях, он точно знал, что следует говорить...

— Знаешь, сейчас следовало бы сказать, что эта любовь греховна, что все это — диаволово наваждение. Но это не так. Любовь не может быть грехом. Диавол — отец ненависти, он не способен творить любви. Но порой человек полагает, что действует ради любви, в действительности же — угождая свои темным страстям. И вот тогда родится грех. Господь даровал тебе любовь, это величайшее благо...

— Возможность... — прошептал Семен.

— Да, да. Княже, только что ты говорил, что пора прекратить вражду. Твоя любовь позволила тебе осознать это. Любовь направляет тебя по благому пути, но не сходи с него. Замири Тверь, приведи ее под свою руку — ныне тебе открывается возможность совершить это любовью, а не булатом и кровью. Обещай Кашинским дочь, обещай Александровичам сестру... Но, занимаясь Тверью, не забывай Смоленск. Княже, да потребны ли тебе советы! Говорить ли, что ты навсегда потеряешь Вяземского, чья служба для тебя столь важна? Что настроишь против себя весь Смоленский дом? Что твои бояре расколются на сторонников прежней и новой княгини? Подумай лучше вот о чем, и пусть твоя любовь подскажет тебе ответ. Если княжна Мария дорога тебе... Неужели ты хочешь причинить вред ее бессмертной душе? Поставить в унизительной положение той, "которая подлегла"? Наконец, просто подвергнуть ее жизнь опасности? Вспомни Осмомысла!

Что он чувствовал тогда, вынужденный бессильно смотреть, как убивают его любимую женщину? На мгновенье Семену захотелось крикнуть в голос: нет! Никогда не видеть ее. Не держать за руку, лишь бы она была жива! Пусть за тысячи верст, лишь бы невредима! Остановись, великий князь Владимирский, усилием воли приказал он себе. Все это было в буйные вечевые времена, когда безумные бояре дерзали посягать и на княжеский стол. Галич... Гордый град, чьи грозы некогда текли по землям "Грозы твоя по землямъ текутъ", — сказано в "Слове о полку Игоревом" о Ярославе Осмомысле., и поныне платит за свое преступление.

— Помню, — тихо проговорил князь и, подойдя к Алексию вплотную, посмотрел ему в глаза. Тяжелые глаза, разбегающиеся морщинки, словно трещины в весеннем льду. Глаза, никогда не ловившие нежного женского взгляда...