И свеча не погаснет...

— Помню, — повторил Семен. — А его сын вынужден был оставить престол, лишь бы не возвращаться к венчанной супруге Владимир, старший сын Ярослава Осмомысла. Это был бездарный правитель, много пьющий, жестокий и развратный. Он согнал с Галицкого стола своего сводного брата Олега "Настасьича", внебрачного сына Ярослава Осмомысла, которому отец завещал княжение, бросил свою супругу Болеславу и жил с некой попадьей, к тому же похищал и бесчестил жен собственных бояр. Однако когда поднявшие мятеж бояре потребовали выдать им на расправу попадью, Владимир предпочел оставить престол и бежать из города, чтобы спасти ее и их детей. Впоследствии Владимир все же вернул себе Галич.. А князя Петра Муромского изгнали из города как раз потому, что он не пожелал оставить свою супругу. Первый был жесток и бездарен, второй бездарен и кроток, и оба неугодны местному своевольному боярству. А оставленные и неоставленные жены — не более, чем предлог. Отче! Олферий Бяконтов, сын хранителя Москвы! Если князь Московский пустит от себя свою супругу, город поднимет мятеж — это ты хочешь сказать? Ты верно говорил, что князь должен быть образцом... Но неужели власть держится единственно на личной безупречности властителя? Тогда к черту такую власть! Она не стоит трудов. Она не стоит любви!

Ведь я ничего не знаю об этом, внезапной паникой нахлынуло на Алексия. В моем сердце много дорогих имен, но такой вот бешеной любви, чтоб забыть обо всем, не боясь ни греха, ни позора... Так неужто я что-то пропустил в своей жизни? Чтобы успокоиться, он снова погладил теплый крест. Синие очи сапфиров таили укор. Нет, все было правильно. Неистовство страсти — Семену, а ему — лествица в небо.

Монах молчал, и князь заговорил снова:

— Не нужно, не продолжай. Все это я и сам говорил себе. Разведенный князь — это безлепо, это постыдно и уродливо. Но все же лучше, чем князь, бессильный в собственном доме. Чем князь...

Он выговорил грубое, непристойное слово. Произнесенное чуть слышно, оно прозвучало громче крика. Алексий невольно отступил. Оба столько раз садились и вновь вставали за время этого безумного разговора. Забытое кресло само ткнулось под колени. Алексий неловко плюхнулся на сиденье. С кресла, снизу вверх, он смотрел в это побелевшее от напряжения, в это измученное, родное лицо. Он ведь прекрасно знал этого молодого, болезненно-гордого, строгого к себе князя! Впору поверить в какие-то чары... Себя обманывать так просто. Разве и прежде в нем не было этой ледяной непреклонности?

Алексий вдруг ощутил безмерную усталость.

— А Евпраксия? — вопросил он.

— Она согласна, — быстро сказал князь, и по торопливости ответа Алексий понял недосказанное. Евпраксия согласна, она чает какую-то свою выгоду и, уж конечно, не затворится в монастырь. Смолянка не станет жертвовать собой ради чести Данилова дома! И тем более ради его счастья... А Семен не возложит на княгиню ложной вины. Да и не ложной тоже, шевельнулось в душе подозрение. И на себя не возьмет вины. "Помыслит на свою жену зелием"! После этого не то что Тверская княжна, и последняя дворовая девка не пойдет замуж.

— Ты... — он помнил свой долг. — Ты понимаешь, что тебе предстоит? Вам обоим... троим. И княжне Марии тоже! Твоей семье. Выставить себя на позорище перед всем миром. Возможешь ли ты твердо вынести все эти унижения? И, возможно, все впустую! Она может отказать... Если ты любишь ее, ведь ты же не станешь принуждать...

Мария! Я сделаю, я выпью до дна свою горькую чашу ради крупицы надежды. Я сделаю все, и да будет воля твоя, Мария! Если...

— Отче Алексий! Я не могу иначе. Но я не сделаю этого один, одной мирской властью. Помоги мне, брат! — Алексий вздрогнул. Сын крестного, крестник отца — кто же, как не названные братья? — Просто дай мне попытку.

Но эти глаза, серые, как беда... Власть не стоит любви? А вера? В конце концов, неужто вера заставляет мучить дорогих людей!

Алексий отвернулся:

— Все нужно будет делать быстро.

На полу лежали горячие солнечные пятна. Семен привычно проводил гостя до порога, в открытую дверь немедленно шмыгнул Черкес. Семен приласкал его, произнес вслух, то ли псу, то ли самому себе: "Все будет!". Алексий тоже нагнулся погладить собаку. Их пальцы на миг соприкоснулись среди густого бурого меха.

Мария. Выбор остается всегда.

Полотно принес Тимофей Вельяминов. Великий князь, взяв свой край, перешагнул ручей, потянул, княгиня с другой стороны потянула на себя. Обычай рвать полотно над бегущей водой был чуть ли не языческий, но чего уж теперь...

Ткань едва не выдернуло из пальцев, Евпраксия на своей стороне тянула изо всех сил, закусив от напряжения губку. Полотно, хоть и тонкое, никак не поддавалось, Семену уже подумалось, что бесполезно, ничего не выйдет, и в этот миг громко треснуло, и поползло, ткань ослабла в руках, и Семен чуть не потерял равновесие. На том берегу Евпраксия не удержала конец. Семену вдруг стало удивительно легко. Не свершено, только начато, он знал это, но позволил себе поддаться обманчивому чувству. Свободен! Он разжал пальцы. Два обрывка, словно две белые птицы, плыли по ручью, постепенно намокая.

Сразу после совершения "роспускного" обряда бывшая московская княгиня села в возок (вещи были загодя уложены, кони нетерпеливо дергали упряжь) и уехала к родителям в Волок; по дороге ей предстояло сделать остановку, чтобы обвенчаться с князем Федором Фоминским. Великий князь выехал в Тверь, куда был приглашен на свадьбу князя Всеволода Александровича. Тимофей Вельяминов сопровождал государя. Федор Кобылин, другой послух Здесь — свидетель юридически значимого действия., последовал за Вяземской княжной, чтобы немедленно известить митрополичьего наместника, когда дело будет сделано. Разговор с митрополитом Алексий взял на себя.

В первый день Семену не удалось увидеть княжну. Всеволод, кусая губы, извинился: со свадьбой столько хлопот, у любой матери заболит голова. Дочки, надо понимать, за ней ухаживали. Не умел Всеволод врать.

В подарок молодоженам великий князь, среди прочего, привез двух великолепных скакунов, текинских кровей, золотисто-рыжих, как солнце в сосновых кронах. Остальным членам семьи тоже были приготовлены небольшие поминочки. Дарить следовало с бережением, чтоб не подумали, будто подкупает или хвастает богачеством, и подарки выбрать такие, чтобы красота заставляла забыть о цене. Марии он нашел маленькую голубую птичку. Забавная такая. Она мелодично чвирикала, перепархивая с жердочки на жердочку, и торговец в пестром полосатом халате клялся бородой Пророка, что птичку можно научить разговаривать.

Есть на свете особый род женщин. Чаще всего белокурые и голубоглазые, но не обязательно. Они словно бы все — из мягких линий и нежных красок, и не столь важны черты, и вовсе ничего не значат наряды. На них просто приятно смотреть. Мужчина ли, женщина ли — у всякого теплеет на сердце, и губы сами собой расплываются в улыбке. Вот такова была невеста Тверского князя, Софьюшка-солнышко. Семену она понравилась; и обостренным зрением влюбленного, не пропускающим ничего, что на пользу его любви, Семен увидел, что молодые приглянулись друг другу. Счастливый Всеволод, возможно, отнесется к нему с большим пониманием.

А Мария на него даже не смотрела. Она сидела на своем высоком месте, прекрасная и недоступная. Свет играл на ее золотой парче, перебегал по платью, словно живой. Она стала... красивее? Нет, просто иной. Семен с жадной тревогой всматривался в ее лицо. Ушли тени, ни следа давней усталости. Зимнее приключение не пошло во вред. К счастью! Милая... Она, чуть наклонившись, говорила что-то сидевшей рядом востроносенькой девице в зеленом бархатном коротеле, та поминутно прыскала в ладошку. Она с тонкой грацией подносила к устам кубок. И она совсем не смотрела не Семена.

В саду пахло яблоками. Тугие краснобокие плоды жизнерадостно просвечивали сквозь зелень листвы. А еще пахло мятой. Маша подставила руку, и маленькая голубая птичка перепорхнула к ней на пальцы, что-то коротенько прощебетала, переступила лапками. Крохотные цепкие коготочки не царапали, только приятно щекотали.

Семен, прислонившись к дереву, не отрывал глаз от Тверской княжны. Приблизиться, окликнуть ее... но во всем этом была такая удивительная гармония: яблони, гнущиеся от плодов, девушка в голубом шелке, голубая птичка... Мария сама заметила гостя. Стремительно обернулась. Улыбка ее отвердела. Пугливая птичка вспорхнула с руки.

— Государь? — слово это явно далось ей с трудом. — Тебе угодно что-нибудь?

Она хранила учтивость.

— Княжна... Мария Александровна! — так близко, что слышно ее дыхание. — Ответь мне... ты меня ненавидишь?

Княжна покачала головой.

— Не спрашивай, государь. Иначе можешь дождаться ответа.

Никогда... ничего...

— Я тебя люблю! — выдохнулось само.

Тверская княжна выставила ладонь, отстраняясь.

— Я тебя люблю! — воскликнул он уже в полный голос. — Постой, выслушай!

Симеон рухнул на колени; вцепился в ускользающий голубой шелк, как тонущий хватается за обломок мачты. Удержать! Уйдет — и все... Снизу, молитвенно, выговорил: Мария...

Мария была в смятении. Гордый князь, перед ней, на коленях... Напомнить, что государю не подобает, уйти, нет, бежать, высвободиться и бежать! Но князь говорил, и она стояла, одной рукой все еще придерживая летник. А Семен говорил, и видел перед собой один только голубой шелк, говорил, говорил, годами выстраданные слова.

— ...и я перед тобой, со всею своею виною. Можешь — прости, хочешь — суди. Но даже ты не овинишь меня суровее, чем я сам виню себя.

Он разжал руку; шелк скользнул с быстрым шелестом. Он умолк. Он смотрел снизу воспаленным умоляющим взором.

— Я верю тебе, — твердо выговорил Тверская княжна. — Верю. Но ты здесь. А их — больше нет.

Симеон потянул из ножен кинжал. Добрый горский клинок, с золотистым отливом, рубиновые брызги на рукояти, точно капли крови. Джанибеков дар, многозначащий дар.

— Если ты считаешь это справедливым — убей меня сама. Бери!

Мария отшатнулась. Но рукоять сама легла в ладонь. Она стояла, судорожно сжимая кинжал.

— Если уверена, не медли, — настойчиво проговорил князь. — Я заготовил грамоту, тебя не обвинят. Ну же!

Он рванул ворот, звончатые пуговицы покатились по траве. С усилием — шея вдруг онемела — он откинул голову. И закрыл глаза. Он не хотел видеть ее решения.

Мгновенья тянулись бесконечность за бесконечностью. Все время мира сгустилось на этом коротком отрезке — от клинка до обнаженного горла.

Что-то упало с металлическим звуком. Князь открыл глаза. Мария коротко всхлипнула и бросилась прочь. Голубой шелк мелькнул за деревьями. И исчез. Семен подобрал оружие и вернул в ножны. Поднялся с земли, улыбаясь. Он видел слезы. И эти слезы бесконечно любимой женщины наполнили его душу счастьем. Мария плакала, значит, у него была надежда.

Всеволод.

Тура мя два метала на розех и с конем, олень мя один бол Бодал. и два лоси, один ногами топтал, другой рогами бол, вепрь ми на бедре меч отял, медведь ми у колена подклада укусил, лютый зверь Здесь, видимо, имеется в виду рысь. Вообще же "лютым зверем" называли льва. скочил ко мне на бедра и конь со мною поверже.

"Поучение" Владимира Мономаха.

В череде княжеских развлечений на следующий день была назначена охота.

— Черкеса нужно было взять, — посетовал накануне Вельяминов.

Семен отмахнулся. Тимофей любил соколиную охоту. Семен в Орде пристрастился к борзым; иные из княжих хортов волка брали в одиночку! А Всеволод предпочитал красного зверя.

На дворе, среди шума и гама, многочисленных псов и малочисленной свиты, Всеволод с гордостью пообещал: увидишь настоящее. Софьюшка солнечно улыбнулась мужу с высокого крыльца. Всеволод, в простой суконной чуге Одежда для верховой езды, короткий и узкий кафтан с рукавами по локоть. (перед зверем к чему боболить От "боболь" — щеголь.!) и высоких сапогах, радостно-оживленный, хлопнул по плечу седатого псаря:

— Здорово, Пахомыч! А почто Шнырку не вывел?

Обветренно лицо старика осветилось умильной улыбкой:

— Эх, княже, ведь кажись щенна она!

— Плодимся помаленьку, — заметил Всеволод Семену. — Выбирай, Семен Иваныч, каких любо, — он широким жестом обвел шумную стаю выжлей и мордашей Крупные травильные псы.. — Вон те чепрачные Собаки с контрастно темной спиной, как бы покрытые чепраком. отменны, и параты Быстрые., и вязки Настойчивые, не бросающие гона., а уж глас красен! На привязи николи не держим, чтоб не портить голоса. И иные хороши, хоть не многочисленны. Не развели покуда. В Холму, сам понимаешь, большой стаи держать неможно было.

— А что Константиновы? — полюбопытствовал Семен.

— А, эти! — Всеволод беззаботно махнул рукой. — Чужая стая, что чужая жена. Разок попробовать в охотку, а насовсем свою иметь нужно. Семке в Дорогобуж отослал.

Московский князь задался праздным вопросом, испытал ли Всеволод то, о чем говорит, или так, бахвалится.

После был гон, многоголосый, с заливами и трелями песий хор, были ветки, хлещущие по лицу, и был страшный миг, когда упертое в землю древко затрещало под тяжестью исполинской туши. Семен вдруг так близко, у самого лица узрел жуткие, окровавленные клыки, и, напрягая все силы, навалился на рогатину, глубже вгоняя лезвие. И все же достал до сердца, секач дернулся, силясь хоть напоследок зацепить врага, и рухнул наземь. Рогатина, хрустнув, переломилась наконец. Семен едва успел отскочить. Спина сразу начала поднывать, рубаха была хоть выжми. Великий князь обернулся. Двое собак истекали кровью на земле. Всеволод, чуть побледневший, стоял не дальше шага, с охотничьим ножом в руке, готовый прийти на помощь.

Сам Тверской князь добыл двух лосей, а оленя, великолепного самца с тяжелыми ветвистыми рогами, который, спасаясь от собак, кинулся в озеро, добирать не стал.

— Не по чести это, — пояснил он Семену. В воде олень совершенно беспомощен.

Псари голосом, а то и арапниками, отгоняли подвывающих от возбуждения собак, иные из коих уж было пустились вплавь за ускользающей добычей.

А еще после, уже в темноте, охотники сидели вокруг костра, жадно вгрызались в истекающую соком жареную кабанятину. Окованные серебром рога наполняли медом и пивом из больших мехов, не чинясь, подливали друг другу. Травили небывальщины — как же без этого! — кидали кости собакам. Чепрачные, за отсутствием Шнырки вышедшие в первые милостники, дерзко лезли прямо под руку, ревниво порыкивая друг на друга. Короткий, столь редко случающийся миг мужского братства...

Трещали в костре смолистые сучья, тонко звенели комары, к спине подбирался холодок. А из небесных глубин молча взирали спелые августовские звезды.

Тело налилось приятной усталостью, но сон не шел. Семен лежал, глядя в небо.

— А над Москвой звезды такие же? — ни с того ни с сего спросил Тверской князь. Оказывается, он тоже не спал.

— Ну да, — откликнулся Семен.

— А вот и нет. Чуточку, на полволоса, а сдвинуты. Матери вот один самаркандский мудрец предсказывал судьбу по звездам, давно уж. И ничегошеньки не сбылось! — добавил Всеволод со смешком. Помолчав, он проговорил задумчиво, — Звезды разные, потому, верно, и судьбы не стыкуются. Рубишь в обло — надо в лапу, пробуешь в лапу — надо в крюк.