И свеча не погаснет...

— Илья!

Она все ж таки озябла, пальцы совсем ледяные. В темноте ее лицо казалось странно белым в обрамлении почти черных, утративших рыжину волос. На висках, как всегда, выбились пушистые прядки.

— Илья, что я тебе сделала?

— Ничего, — проворчал он и попытался высвободить рукав.

— Почему ты не хочешь со мной разговаривать?

— А о чем нам разговаривать?

— Разве ж не о чем! У нас столько общих воспоминаний, мы дрались бок о бок... — она так смешно это произнесла, неумело.

— С князь-Михайлой поговори, у вас воспоминаний больше, — брякнул Илюха. И сразу понял, что зря, но уже не мог становиться. — Как под кожами обнимались. Как же, князь! Велика важность, что целоваться на цыпочки встает. Князья, поди, и целуются по-особенному, не как все люди?

Лукерья на первых словах застыла, в испуге прижав пальцы к губам, а теперь вдруг расхохоталась. Да так звонко.

— Ты... белены... — выговорила она между приступами смеха. — Ей-богу, ты беленой завтракаешь, обедаешь и вечеряешь. И еще ночью встаешь съесть ягодку-другую. Нашел к чему ревновать! — Илюха ревниво отметил, что она не сказала "к кому". — Да знаешь, как под теми кожами воняло! Тут уж как бы не стошнило друг на дружку, какие там обнимания. И хотелось бы, вся охота пропадет.

— Хотелось, поди! — неуверенно пробормотал Илюха. Он начинал чувствовать себя дураком, но почему-то это его радовало.

— Окстись! Это ж дитё.

— А рубиться-то дитятко вельми гораздо. Да и целовать не промах.

— Ох, смешной! Ох, ревнивый! — снова залилась Лушка, и Илье тоже захотелось смеяться.

— Так он тебе совсем-совсем не люб? — на всякий случай спросил он. — Нисколечко?

Вместо ответа девушка приподнялась на цыпочки и чмокнула его прямо в губы. И темнота расцветилась тысячьми разноцветных бабочек.

В митрополичьих покоях Алексия встретил кот. Черный, огромный, лоснящийся, таких в народе зовут архирейскими. Кот мигнул ему круглым желтым глазом и лениво шевельнул лапой.

Алексий просил о встрече с глазу на глаз, потому владыка принял его в малых покоях, одетый в домашнюю скуфейку и холщовый подрясник, точь-в-точь сельский батюшка.

— Помолимся прежде беседы, — предложил Феогност, и Алексий послушно опустился на колени.

Но сосредоточиться на молитве никак не получалось. Привычные слова ускользали из памяти, точно верткие рыбины. Он принялся разглядывать киот. Здесь была Оранта ростовского письма, утонченное византийское Благовещенье, старинный, еще дотатарский, потемневший от времени Спас, привезенный из Киева митрополитом Максимом Максим (предшественник Петра) перенес митрополию из разоренного и угрожаемого отовсюду Киева в более спокойный Владимир., невероятной красоты Николай Чудотворец, как бы светящийся изнутри золотым светом. Был образ митрополита Петра, очень похожий. Самый первый, писанный в Византии со слов, был не похож совсем. Любопытно, понравился бы этот самому Петру, он ведь сам был изограф? Наверное, да. Иконописец не только верно отобразил черты, тонкие персты благословляющей длани, большую круглую бороду, как у доброго волшебника из детской сказки, он сумел придать лицу святителя особенное, умягченное выражение, какое помнилось Алексию. Все же странное ощущение: ты знал человека (пусть не близко, пусть встречал всего несколько раз), говорил с ним, и вдруг его нарекают святым. И невольно разглядываешь икону: похоже, не похоже?

Канонизация владыки Петра была всецело заслугой Феогноста. В Константинополе к этой идее сначала отнеслись без воодушевления, отмахнувшись от новопоставленного русского митрополита: мол, ты же знаешь, как положено действовать в таких случаях. Алексий перевел взгляд. Митрополит стоял на коленях чуть впереди, и взгляд Алексия упирался ему прямо в затылок, в крутые греческие завитки уже седых, уже изрядно поредевших, но упрямо завивающихся волос. Феогносту ведь очень непросто. Это тяжкое бремя, быть преемником святого. А он, наместник и правая рука, стоит рядом на молитве и готовит ему новое огорчение. Алексий и теперь не был уверен, что, действуя под влиянием любви, он поступает правильно.

Князь возвратился, полный нетерпения и надежд. Но на его вопрос Алексий покачал головой. Помолчав, добавил:

— Ярится!

Федор. Твоя любовь, твоя забота.

Получив отказ, Семен не сдался. Он был твердо намерен митрополита коли уж не переубедить, так переупрямить, и посему немедленно направил посольство к Тверскому князю. Ведь время идет... Мне хватит терпения, что византийские пять лет, я готов выслуживать свою любовь хоть семь лет, хоть дважды по семь, как Иаков выслуживал Рахиль. Но Мария не станет ждать. В любой день к ней может посвататься другой, которому она не захочет отказать.

В сваты великий князь выбрал Андрей Кобылу, показавшего себя в кашинском деле, и (он сам не мог бы обосновать этого логически) Босоволкова. Федор тоже напросился с родителем. Как же без него! Федя всех очаровал, всех обаял, а Лучик и вовсе не сходил у него с рук. И только поэтому княгиня Анастасия (ни сын, ни дочь не упредили ее) не закричала: "Убирайтесь вон!", — услышав, с чем прибыли московиты. Да и Всеволод нахмурился, когда Хвост был вынужден признаться, что митрополит "пока" не дал своего согласия.

Федор Кобылин и помимо государевых дел времени даром не терял. Ввечеру Илюха явился на посольский двор, прихватив окорок и жбан пива. Московлянин и в чужом граде умел быть как дома. Трещал без умолку, выспрашивая новости и вываливая ворохами свои, споренько раздобыл всяких закусок, с шутками-прибаутками разогнал холопей, мы, мол, сами, замахал руками на приятеля: вот еще, вино пить будем!

— Зришь, друже, что из нашей грамотки-то вышло? — с лукавым прищуром заметил он, разливая рубиновый напиток.

Илья возразил, что пока ничего.

— Княж-Семеновой свадьбы когда еще дождешься, а на мою приходи.

— Взялся молодец за ум! — восхитился Кобылин. — А кто ж невеста?

— Гликерия, — с гордостью произнес Илюха. Это красивое имя внесено было в венечную память. Гликерия и Илия.

— Это чья же?

Счастливый жених поведал другу историю своей любви.

Федор отодвинул недопитый достокан Стакан., отчего скатерть поползла некрасивыми складками.

— Ты пьян.

— От любви! — пошутил Илюха.

— Ты очумел. Одурел, обалдел и спятил.

Федор принялся горячо убеждать приятеля, что ему нужна совсем другая спутница жизни.

— Постараться, можно и боярскую дочку высватать! С хорошим приданным, хотя тебе не это главное. Сельцо есть, начало положено, а там развернешься, коли есть голова на плечах. Ты по чести смотри! Чтоб с добрым родом породниться, лучше всего еще из княж-Александровых...

— Да ты не понял! Я Лушку люблю, она меня, — подосадовал Илья на федину несообразительность.

— Ништо, как любится, так и перелюбится. А коли она тебя любит неложно, тем более должна понимать, что не вправе губить твое будущее. Перед тобой такое открывается! Да если содеять по уму, твои внуки в бояре выйдут! На Москву отъезжать не советую, — высказал Кобылин со всей серьезностью. — У Семена Иваныча на службе ты не выдвинешься. Многонько стало приезжих, гляди, и природных московичей позасядут. Рюрикова корня, сам смекай! — с досадой примолвил он, явно разумея братцев-Федоров. — А теперь еще и Гедиминович припожаловал. А в Твери ты у великого князя в милости, — снова поворотил он на прежнее. — И если что... любой из Александровичей приветит, ты же их сестер спас. А Михайло рано или поздно сядет в Твери, помяни мое слово. Про остальных не поручусь, но Мишенька...

— Стой, стой, стой! — перебил его Илюха. Разговор делался ему неприятен. И сам Федор... москвич расслаблено раскинулся на лавке, точь-в-точь отдыхающая кошка, долгие откидные рукава богатого охабня свисали почти до полу. Илье подумалось: ведь между ними — пропасть. Между урожденным смердом и сыном великого боярина. Не хочу, не надо мне этого, рассчитывать, кто кого засядет! — Слушать непригоже, и если ты мне друг, не стоит и баять об этом, — домолвил он с просквозившим в голосе раздражением.

Федор не угомонился:

— Так ты что... ее уже того?

— Федор!

Илья вскочил, сжимая кулаки.

— А коли ты девку не избесчестил, о чем и ...

Федор остоялся, осознав, что друг взъярен взаболь.

— Ну ладно, ладно, молчу, — приблизясь, он ласково обнял Илюху за плечи. — Лишнего брякнул, прости! Выбирай по сердцу, — промолвил он с необыкновенной мягкостью в голосе, и враз отмякший Илюха позволил усадить себя на лавку, со стыдом взглянул в лукавые зеленоватые очи. И чего взъелся? Федор ему прямой друг и добра хочет, хоть и на свой кривой лад. Откуда ему знать, какая она, Луша, хорошая.

— Давай-ка выпьем напоследях. Помянем твою вольную волюшку.

— Ох, не полюби мне все эти прибаутки, — вполсмеха пожалился Илюха. От вина к нему окончательно вернулось благодушие. — Какая ж неволя — на любой оженться?

— При чем тут прибаутки? Илья, очнись! Твоя Лушка холопка, и через брак с ней ты сам обращаешься в холопы.

Илью точно ударили в поддых. Не стало воздуха. Конечно, он слышал об этом: "По робе холоп". Но ему и в голову не приходило, что это может относиться к нему с Лушкой.

— Разве попробовать откупить... Серебром, если нужно, пособлю. Кому она принадлежит? — деловито осведомился Федор, и Илью передернуло. Его Лушенька, Гликерия, рыжее его счастье... принадлежит, точно вещь.

— Княжне Ульянии. Мать подарила на именины, — последние слова вылетели сами, и Илью чуть не затошнило от них.

— Нипочем не продаст.

— Ежели в ноги упасть... — без особой уверенности предположил княжий дружинник. А у самого перед глазами встало лицо маленькой княжны. "Спаси его, воин". "Ты трусишь, воин". Не стоит обманываться. Княжне холопья судьба — что пыль на ветру. — Все ж таки Лушка, я... Жизнь ей спасли.

— Как и подобает верным слугам. Илья, девчонке одиннадцать лет! Она еще не понимает, что может умереть. Зато отлично помнит, что ты отказался спасать ее распрекрасного котейку.

А еще отобрал коня. Да и не собирался, как теперь яснеется, Кашинский убивать племянниц. Не похочет Ульяница лишаться своей единственной рабы, с ужасающей ясностью осознал Илья. А вот новым рабом обзаведется с великой охотой. И если вступятся старший брат али матерь, тем более сделает поперек.

Илья слепо добрел до лавки. Опрокинул в глотку остаток вина и не почувствовал вкуса. И ведь именно теперь... оставит ли его Всеволод хоть боевым холопом? Нет, лучше уж не травить душу, конюшни чистить, и дело с концом. Хотя кто тебя теперь спрашивать станет. Село теперь, должно быть, князь обратно заберет под себя. А только почувствовал себя хозяином. За оврагом новую делянку приготовили, по весне распахать... Господь с им, с селом. Воли жалко! Гордости. Вот так скажут, собирайся, мол, продан. И побредешь, что мерин на ужище Веревке.. И зваться теперь до конца жизни Илюшкой, кланяться любому побродяге: холоп вольному человеку не ровня! А матушка, ведь она так гордилась им, Ильей. Какие возлагала надежды, как хвасталась его успехами, он даже сердился чуть-чуть. Как переживет она все это? Илья уронил на столешню отяжелевшую голову. От бессилия подступали слезы. Вся его жизнь, еще недавно полная радужных надежд и гордых замыслов, рушилась, рассыпалась прахом. По робе холоп... И счастье быть с любимой не искупало этого. Как давно, как смешно ревновал он к малолетнему князю! И только теперь ясно понял: Лушу в любой день могут у него отнять.

— Федь, там осталось чего? — выговорил он глухо. Это тоже — в последний раз. Невместно боярину вот так сидеть за одним столом с холопом. — И впрямь помянем волюшку.

— Илья, да ты чего?!

— Мы с ней обручены. Я не могу ее обмануть! Сором мне будет, если пойду теперь на попятный. Я не смогу посмотреть в глаза ни Лушке, ни своему князю.

В его голосе прозвенела отчаянная решимость. И Федор — который перед тем уговаривал, не сомневался, что стоит объяснить потолковее, и Илья одумается — впервые взглянул на друга по-настоящему. Он понял.

— Илья, Илья, погоди! — он бросился обнимать Илюху, притиснув за плечи, развернул к себе, встряхнул. — Да устроится все, такие дела проворачивали, неужто соплюшку вокруг пальца не обведем?

— Не говори так о княжне, — вяло потребовал Илья.

— Ты только не митусись, понял? — Федор снизу, с невеликого своего росточка, жадно заглядывал в лицо друга, и в его зеленоватых глазах пробегали искорки. Должно быть, от свечей. — Ничего не предпринимай без меня, понял?

Обратно в молодечную Илюха прибрел на нетвердых ногах, заслужив завистливые взгляды полуночничавших товарищей. Он бухнулся на лавку, укрылся с головой старым овчинным тулупом и мгновенно заснул. Он снова был полон надежд.

Мария. Твоя любовь, моя беда...

Москвичи ожидали, что Тверской князь примет их на следующий день, чтобы объявить свое решение. Однако им сообщили, что князь уехал на охоту.

— Рановато почал величаться, — проворчал Хвост. — С царей пример берет.

Боярин заблуждался. Всеволод думал. А он не знал лучшего способа привести мысли в порядок.

Князь воротился уже затемно, заметно хромающий и счастливый.

— Такой лосяра! Опрокинул вместе с конем. Нет, вы бы видели, такой материще!

Убитый лось лежал тут же, на подводе. И впрямь матерый бык, горбоносый, почти совсем черный; громадные рога не помещались на повозке. На боку лося, в густой зимней шерсти, заметны были беловатые шрамы; очевидно, лесному великану доводилось отбиться от косолапого али от волков.

В княжем тереме уже отужинали, поэтому Всеволод, после того, как помылся и растер ушибленную ногу целебными травами на топленом барсучьем сале, сел за стол один. День был постный, но княгиня Анастасия, догадываясь, как проголодался сын, велела зажарить курицу. Сам Всеволод о таких вещах и не вспоминал бы, кабы не благочестивые домочадцы. Он ел с удовольствием, крупно откусывал свежий ржаной хлеб, духовитый, с легкой кислинкой. Мука была нового урожая, не слежавшаяся, и поэтому хлеб получился особенно пышным. Первого урожая Всеволодова великого княжения.

Анастасия с нежностью наблюдала за сыном. Так хотелось, как маленького, поцеловать в мокрую кудрявую макушку. Красивые все-таки удались у нее дети! Да и есть в кого. Она, Анастасия, в молодости была ах как хороша, все говорили. Она никогда всерьез не задумывалась о новом замужестве, не до того было. Нужно было поднимать детей, противостоять константиновым козням, держать в руках все княжеское хозяйство (четырех уделов, никак!), доглядывать за вороватыми тиунами, что вечно норовят обмануть слабую женщину. Да и какой мужчина сравнится с милым ладою ее! Однако Анастасия любила красиво одеваться, любила нравиться и не видела в том греха. И для своих лет выглядела прекрасно. Конечно, льстецы, уверявшие, что княгиню можно принять за старшую сестру собственных детей, бессовестно лгали. Но осенняя ее красота поистине притягивала взоры. Сашенька, ненаглядный...

Всеволод был так похож на отца, что щемило сердце. Невестка, Софьюшка, сыну под стать, ладненькая. Княгиня перевела взгляд на старшую дочерь. Баска, право слово, подумала она с законной материнской гордостью. Соединила лучшее от отца и матери. Маша была одета по-домашнему, в сарафан тонкой шерсти, расшитый травами, перехваченный длинным шелковым поясом с кистями, и, ради холодного дня, шерстяную же душегрейку, отделанную беличьим мехом. Такой наряд особенно выгодно обрисовывал ее тонкий стан, высокую грудь... а уж губы-то! Сочная вишня! Счастливец тот мужчина... Княгиню посетила странная мысль: мечтая о муже для Машеньки, она всегда рисовала его себе красивым, высоким, сильным, чтоб на руках носил! Таким, каков был покойный Александр. Разве ж достоин такой красавицы этот хилок с треугольной мордочкой? Подумала и рассердилась на себя. Как будто дело в семеновой красе!