И свеча не погаснет...

Семену сравнялось годов двенадцать, не то тринадцать , когда одна девчонка (княжич проявлял подобающий в этом возрасте интерес к девочкам) презрительно фыркнула: "Гордый больно! Нос задираешь!". Не в образном, в самом прямом, буквальном смысле. Семен открыл уже рот, чтобы объяснить, что это не от гордости, просто шея не гнется, но остоялся. Вдруг подумалось: а с какой стати? Разве он обязан оправдываться? Ему казалось бесконечно унизительно говорить о своей немочи какой-то девчонке с облупленным носом, которая... да которая еще, чего доброго, станет жалеть! Яснее ясного Семен понял в этот миг, что он не должен, он, будущий государь, просто не имеет права являть посторонним слабость. Гордый! Ну и пусть. Лучше гордый, чем жалкий.

Он ничего не сказал девчонке. И без того не отличавшийся открытым нравом, княжич Симеон и вовсе замкнулся с этого дня. Гордо нес он свою русую голову, и у всякого желающего потрепать мальчугана по вихрам сама собой опускалась рука, бояре, с удивлением оглядывая изменившегося княжича, кланялись ниже, впервые осознав в сем отроке будущего своего господина, а слуги с почтением звали Семен Иванычем. И словно бы само собой зазвучало уже по всей Москве: Гордый.

Князь Семен устал за последние дни. Не так, по-молодому, что отоспись лишний часок и хоть снова в седло. Он постепенно начинал познавать уже эту усталость власти, когда хочется хоть на краткий срок ничего не решать и ни о чем не заботиться, а уехать бы куда подальше и отвлечься от всего. Да только редко когда можно себе позволить.

Свадебные хлопоты, в Новгороде нестроения, как обычно. Новгородчи-молодчи безо всяких филозофов нашли смысл жизни: создавать заботы великим князьям! В Ярославле умер князь Василий. На похороны москвичи не успевали, помянули тихо, своей семьей. Семен был расстроен, хотя прежде и злился на зятя, винил, что свел Дусю в могилу. Да, насколько удачен оказался брак старшей сестры Мария и Константин даже умерли почти в одновременно (в 1365 году, от чумы)., настолько же неудачен — второй. Василий (тот еще норов, монгольский Бабкой Василия была дочь Ногая.! Не зря прозвали князя Грозные Очи) на жене вымещал свою досаду на тестя. Пакостей, конечно, было изрядно, причем с обеих сторон. А Евдокия в душе оставалась дочерью Калиты и лишь во вторую очередь — женой Василия. Московские княжны вообще, на счастье Москвы и на свою беду, были слишком преданы своим отцам.

Единожды мало не дошло до беды. Уведав, что Василий намерил ехать к Узбеку бить челом на тестя, Евдокия рванула со стены бухарскую саблю.

— Убью! Пес! Своей рукой...

И князь, сколь ни был грозен, струхнул. Понял, что его Дуся, нежная, кроткая Дуся, в коей вскипела яростная варяжская, половецкая ли кровь — в эту минуту действительно способна убить. В сей раз беда проминовала Иванову голову.

А Евдокия умерла родами, двадцати восьми лет от роду... И теперь нужно было утверждать на столе шестилетнего Василька, Дусиного сына. Михайло Моложский, второй Давыдович, слышно, не слишком рвался в Ярославль, но ведь могли и принудить собственные бояре. Ярославль никак неможно было выпускать из рук!

Вдобавок ко всему заболела Василиса. Фетя да Маня с Фосей безобидную детскую лихорадку перенесли легко, и в постеле не удержать было, большинство других детей, кого зацепила зараза. А Василиса лежала в жару, порой не и узнавала никого, и Семен часами сидел рядом с дочерью, держал горячую, истончившуюся до прозрачности ручку, менял на лбу мокрые тряпицы и молча мучился от собственного бессилия. А нужно было заниматься умножившимися княжими делами, нужно было вершить думу, как обычно. Оглядывая своих бояр, чинно восседающих под драгими своими шапками, Семен вспоминал, у кого в каком возрасте чада, и думал, что и Вельяминов-сын, и Родион Нестерович не меньше князя мечтают сейчас кончить заседание, хоть на полслове, и поспешить домой, к недужным малышам. Но — нельзя.

Когда Василиса потребовала себе в постелю книгу, стало ясно, что она идет на поправку. Семен ощутил себя опустошенным, и сам был на пороге болезни. Поэтому он с охотой принял предложение Тимохи Вельяминова поехать на ловы в их село Протасьево, заодно и встретиться с князем Всеволодом.

Тайны тайнами, а без тысяцкого такие дела не решаются. Семен еще думал, привлекать ли к делу Вельяминовского сына, но тот не пораз ездил с княжими грамотами и в Холм, и в Тверь; если Всеволод и доверял кому-либо из московитов, так только Тимофею.

Тимофей все и придумал. И князю развлечение, и не сведают, кому не должно: поехал государь на ловы, так что с того? Третий сын московского тысяцкого был весельчак и удалец, рубаха-парень. Обожал соколиную охоту, причем истиной страстью его были подсокольи псы. Тимоха, ни отца, не государя не смущаясь, с воодушевлением принялся рассказывать про какую-то удивительную суку, у которой очи не карие, как у всех, а синие, "а ву-у-мная!". Это старшим братьям подобает быть серьезными и деловыми, меньшим и шалопутить мочно! Князь милостиво улыбнулся отцу с сыном; вопросил:

— И все же, как мыслите, что нужно Всеволоду?

Про себя додумал: "Просить или предлагать?".

Тут тысяцкий произнес наконец вслух то, о чем каждый думал, не решаясь сказать:

— Возможно, просто убить. По дядину примеру.

Слово прозвучало. В тяжелом молчании каждый впервые полностью представил себе опасность. Отношения Москвы и Твери были зело непросты, и кровь лилась не единожды. Один московский и четверо князей Тверского дома пали жертвами этой вражды. И, коли уж честно, от подросшего Всеволода Александровича можно было ожидать чего угодно.

Заговорил первым Тимоха:

— Не дадим!

И для убедительности поднял пудовый кулачище.

Василь Протасьич веско отмолвил:

— Уж надеюсь!

Лето звенело. В прозрачных, невесомых сумерках заливались соловьи, и нетерпеливый месяц уже парил в едва тронутом ночной синевою небе.

Охота удалась на славу. Вдоволь нагонялись верхами, налюбовались соколиным летом, надышались раздольем, травами напоенным воздухом. Слуги едва поспевали вязать в торока сбитую дичь. Узрел Семен и знаменитую псицу. Глаза у нее, и впрямь, оказались необычные, сине-карие, навроде спелой сливы, а то вспыхивали красными огоньками, словно темной ночью за слюдяными окошками зажигаются две свечки.

Тимоха, улыбаясь во весь рот, подхватил за бока толстого кутенка:

— Не побрезгуй, княже! От чистого сердца.

Щенок был крепенький, толстолапый, основательный такой собачёныш, густо-бурого, прямо медвежьего окраса, а глазки ярко-синие, но не мутные, какие бывают у совсем маленьких, едва прозревших щенят, а ясные, блестящие и любопытные; понятно было, что станут редкого маминого цвета. Семен, с невольно наползающей улыбкой умиления, тормошил малыша, любовался смешной горбоносой мордахой:

— Ух ты каков! Ну чисто черкес!

После парились в бане, с жару плюхались в студеный, для того и ископанный прудик. Тем временем свечерелось. Под яблоней уже был накрыт камчатной скатертью стол, выставлены закуски да напитки, румяная молодка принялась разливать наваристую черную С пряностями, как правило, гвоздикой и перцем; уха без пряностей называлась голой. стерляжью уху, а там уже подходил на вертеле зажаренный целиком заяц, из сегодняшней добычи, истекающий ароматным жирком, усыпанный золотистыми, хрустящими колечками лука.

Семен неспешно прихлебывал густое темное пиво, размягченный, разнеженный и вполне довольный жизнью. Даже шея, затекшая было от гляденья в небо, отошла, и памяти не осталось. Молодка поставила новый жбан, Тимоха мимоходом шлепнул ее по заду, баба хихикнула и окинула господина жарким взглядом. Вот ведь котофей! И сынок подрастает, Семен, а все никак не угомонится. Князь сладко потянулся; вопросил о своем тезке. Тимоха заулыбался, весь залучился счастьем:

— Здоров, поправился уже! — в давешнее поветрие так перепал, ночей не спал от тревоги, теперь и вспоминать смешно было. В своем первом и пока единственном дитяти Тимофей души не чаял. — Такой зайчишка! Морковку с чего-то полюбил, только давай. Чем и грызть, в полтора годика-то? Ни сахару, ни пряников не хочет, ни ягод там каких. А давеча с глаз потеряли, нянька-то, дурища! Гляжу, сидит на полу, пса обнимает, морковину откусит да тем же концом псу сует, так в очередь и грызут. И ведь не то диво, что Семушка кормит, диво, что пес ест!

Вельяминов рассказывал еще о сыне, о меньшом брате, который тот еще был проказник...

— Сашу тут сватать приходили, за Васю Босоволкова.

Семен кинул в рот сразу пару сушеных снетков, полюбопытствовал:

— И когда свадьба?

Тимоха взмахнул руками:

— Какая тут свадьба! Не хочет! Уперлась — не пойду, и все тут. Как только ни уговаривали, и просили, и бранили, батюшка проклясть грозился, вот до чего дошло! Нет, говорит, не хочу, и не невольте. Кому другому сей хвостик пришивайте. В монастырь уйду, утоплюсь, старой девой останусь, а за Ваську не пойду. Что тут подеешь? Сашка девка бедовая! На нее у самого деда управы не было. — Дед, Протасий-Вениамин, был личностью легендарной. Он строил Москву с князем Даниилом, он сажал на Великий стол князя Юрия (так принято было считать в вельяминовском роду, да и немного, по правде сказать, и замог бы Юрий без Протасьевой поддержки), он был сподвижником и бессменным тысяцким князя Ивана Калиты, и, пережив трех князей, скончался девяноста лет от роду. — Никто, говорит, мне не нужен, кроме Ванюшки. Это князь ей Ванюшка! — с возмущением докончил Тимофей.

Младший Вельяминов говорил сердито и небрежно, как о глупой блажи непослушного дитяти. Только все было очень серьезно. Князь Симеон обманываться уже не мог. Слово произнесено, и не схватишь его на лету, не запихнешь обратно. И Господь не содеет бывшего небывшим.

Уже не имело значения, говорил ли Тимоха от имени всего Вельяминовского рода, или собственным почином решил позаботиться о сестре. Разговор состоялся, и теперь отказать, отвергнуть, не дать согласия на брак — нанести обиду всему роду. И обиду незаслуженную, да! Но ведь и согласиться никак. Согласиться — кровно обидеть и Галицкого князя, и Босоволковых. Их — сугубо! Допрежь тянулось между ними и Вельяминовыми глухое нелюбие. И тот, и другой род был и богат, и знатен, Протасьевы потомки все равно выходили выше. Выше! Даром, что отъехал Протасий Федорович из Переяславля неполных семьдесят лет назад, а Хвоста предок сидел на Москве с тех еще пор, когда здесь было три избы да два сарая, чуть не при Юрии Долгоруком. Болтали, промышлял он неким ведовством, песенными словами рещи, "бусым волком Хорсу путь перерыскивал", отчего и получил свое прозвание. Знаменитый был род! И тем не менее, тысяцким князю Даниилу служил именно Протасий, а не кто либо другой. И с этим уже ничего нельзя было поделать.

А если дед Хвоста был таков же, как внук, то нечему и удивляться! Князь Симеон, как всякий живой человек, к иным из своих бояр был расположен больше, к иным меньше. К Ивану Акинфычу он, наверное, не завалился бы запросто в гости, как к Тимохе. Но всех их он хорошо знал, со всеми умел находить общий язык. Кроме одного. Наглый Хвост был ему попросту неприятен. Ничего дурного Алексей Петрович, вроде бы, не деял, ничем не сблодил. Но эта его повадка, этот его, поверху, бесстыжий взгляд! Стыдил себя Семен за предвзятость, убеждал. А работать с Хвостом не мог, хоть убейся. Так большого места ему и не дал. Никакого не дал бы, ежели б мог! А Хвост метил на тысяцкое, ни больше ни меньше. Не под Протасием, конечно, тот бы ему живо башку открутил. Под Василием. Мол, мы, Босоволковы, еще при Михайле Хоробрите Михаил Хоробрит (или Храбрый) — пятый сын Великого князя Ярослава Всеволодовича, князь Московский в 1246-1248. В 1248 году захватил Владимирский стол, но вскоре погиб в войне с Литвой. в тысяцких ходили. Что вспомнил! Отец Хвосту не дал ни шиша, и он, Семен, тоже не дал. Надо ли говорить, что отношения Хвоста с Вельяминовыми отнюдь не улучшились?

Теперь, выходит, Босоволковы хотят отложить нелюбие, сделали шаг навстречу, а им — такой вот от ворот поворот. И им обида не за что, вот что хуже всего! Тоже ведь служили доселе Московским князьям верой и правдой.

Семен, медля, отхлебнул пива, едва не поперхнулся. Добрый напиток показался горькой жижей. В сердце все пуще разгорался гнев на брата. Удружил, нечего сказать! Умница-книгочей! Щеня глупое, вот ты кто на деле. Симеон видел уже едва ли не воочью, как качается, трещит все здание отцовых трудов. А если умный Ваня с бедовой Сашкой сотворят что-нибудь такое, после чего их нельзя будет не перевенчать? Прежде Семену и в голову не пришло бы такое, но от этого нового Ивана он уже готов был опасаться любой беды.

— Да, зазноба немалая, — промолвил наконец князь, тщательно подбирая слова. — С Иваном Федорычем говорено уже, вот что хуже всего!

Тимоха, что напряженно пережидал князевы размышления, вмиг почуял ослабу. И тут же высказал, мало не перебив государя:

— Ясное дело, князю княжна нужна, не абы как! И князь-Андрею, верно, невесту уже сосватали?

— Не-е-т, — протянул Семен, начиная понимать.

Тимоха утупил очи в землю, даже зарозовел от смущения, напоказ принялся комкать край скатерти, а веселый, шкодливый блеск притушить в глазах не сумел. Вымолвил, словно бы сам ужасаясь собственной дерзости:

— Княже, не прогневайся... только, это самое... княжне Марье Андрей Иваныч куда больше подошел бы! Мне ее видеть доводилось, веселая, смешливая, и вся такая... в теле. Поставить их рядом, славная вышла бы чета, на загляденье!

Семен взирал строго, готовясь двумя-тремя вескими словами окоротить зарвавшегося боярчонка, и вдруг передумал. Собственно, почему бы и нет? Для родителей невесты, мечтавших, понятно, видеть своего внука на великом столе, по большому счету, равноценно: хворый (невесть, сможет ли еще дать жизнь здоровому дитяти?) и вечно витающий в облаках средний брат Иван, или младший Андрей, веселый, покладистый и пышущий здоровьем. И самим молодым, пожалуй, лучше. Ванята, поди, таковую невесту и через порог не перенесет, то-то сорому будет, злорадно подумал Семен — и отверг. Столь страшной кары не заслуживал даже его братец-коромольник (в гневе своем Семен изрек и такое слово!). У него ведь больное сердце. Подумалось — и охолодило внезапным ужасом. А вслед прилило к сердцу теплой волной: Иван не напомнил об этом; упирался, спорил, бунтовал, а не воспользовался своей немочью, хотя мог бы.

В конце концов, разве мне не дороги братья, разве мне безразлично их счастье, думал Семен. До сих пор я мыслил только о долге, перед княжеством, перед землей, но ведь есть и другой долг, долг любви, долг перед ближними своими. И разве не завещал нам отец заботиться друг о друге? Венчаясь на великое княжение в стольном Владимире, я клялся жить с братьями в любви и мире, и они клялись в том же. И если Иван не помнит о том, тем паче мне, яко старейшему, надлежит являть пример, убеждал себя князь Симеон. Ему нужно было знать, что он не пренебрегает долгом ради суетных чувств, что он делает то, что надлежит.

Если все устроится с Галичем, уж Хвостовых сторонников я как-нибудь удоволю, скажу кому-нито из них боярство, что ли! Да и пора уже, и все равно ради княжеской свадьбы подобает являть милости. Ничего, устроим, главное, чтобы Василий Протасьич сам отказал жениху, до Иванова сватовства еще, дабы никто не помыслил, что князь Звенигородский отнял у Василья невесту. Вообще, Вельяминовы пускай разбираются сами, раз сами заварили кашу. Сделают все, как надо, за ту службу и будет им награда, уж не иначе.