Выпитый почти что натощак (пара ломтиков рыбки с куском сухаря — не в счёт) шоппен* весьма забористого пойла сработал как удар кувалдой по шлему. В ушах мигом зашумело, а фургон почему-то стал раскачиваться так, как будто несся вскачь по самой ухабистой дороге в мире. Последнее обстоятельство так меня заинтересовало, что я даже решил выглянуть из-под тента, дабы проверить возникшее было подозрение о внезапном выходе нашей роты из осадного лагеря. Точнее попытался выглянуть.

На деле получилось только сделать пару неуверенных шагов, споткнуться об тюк с ветошью, припасённой для ухода за оружием, и бесславно приземлиться прямиком на переводящую дух после первого "знакомства" горожанку. После этого куда-то там идти и что-то проверять резко расхотелось. В итоге я так и заснул в обнимку с новой знакомой, попросту отрубившись от избытка полученных за день впечатлений. Ну и от шнапса, конечно.

* * *

Утро встретило прохладой, тяжёлым запахом гари и свежей вонью с выгребных ям за лагерем. В башке после выпитого было пусто, как в перевёрнутом ведре, в глотке пересохло, во рту остался на редкость мерзкий привкус, да и настроение было ему под стать. Вчерашняя знакомая (как бишь там её?) за ночь куда-то испарилась. Ну и чёрт с ней.

Проклиная всё на свете, включая зловонный ветер, бестолковое верховное командование, зловредных магдебуржцев вообще и женскую часть городского населения в частности, проверил содержимое походной сумки. Вроде ничего не пропало. Затем убедился, что мушкет и прочее оружие тоже никуда не делись. И только после этого выбрался, наконец, из-под парусинового полога, чтобы оглядеться.

Раскинувшийся вокруг военный лагерь встретил привычным шумом, кажется даже более оживлённым, чем обычно. Хотя тут возможно сказалось похмелье, заставлявшее болезненно морщиться от любого резкого звука. Магдебург продолжал полыхать, посылая в небо лохматые клубы густого дыма, хотя сила пожаров явно шла на убыль — видать, в городе уже просто нечему было гореть. Так, глядишь, ближе к вечеру, край — завтра утром, можно будет наведаться за стены повторно. Чем чёрт не шутит, вдруг удастся найти какую-то ухоронку с серебришком вывалившимся из сгоревшей стены?

Утешая себя подобными мыслями, кое-как доковылял до поилки для лошадей, где наконец-то утолил допекавшую с самого пробуждения жажду. Затем умылся, пригладил волосы, побрызгал немного на шею, чтобы хоть чуть-чуть взбодриться и побрёл на поиски Отто, резонно заключив, что фельдфебель — единственный человек на всём белом свете, способный дать мне опохмелиться этим мрачным и безрадостным утром. В общем-то, так оно и вышло. Но мой путь к вожделенной кружке холодного пенного пива оказался неожиданно тернистым и извилистым.

Первым живым существом, попавшимся мне на пути, оказалась маленькая Ида. Младшее чадо фельдфебельской четы целеустремлённо семенило куда-то по своим девчачьим делам, но увидав меня тут же пересмотрело свои планы и, радостно улыбаясь, кинулось на перехват, растопырив загребущие ручонки.

— Дядя Анди!

— Привет солнышко, папу не видала?

— Ага!

— И где он?

— А я не знаю.

Ида, обнимающая меня за коленку и мурлыкающая как котёнок, пока я глажу её по волосам, смотрит виновато, как будто это она запрятала фельдфебеля незнамо куда.

— Он ещё с утра ушёл. Мама сказала — на службу.

— А мама где? У себя?

— Ага!

— Спросим у неё?

— Конечно!

Подхватив девочку на руки, я не спеша направляюсь к фельдфебельской палатке, попутно замечая, что вместо двух обычных косичек на светлой головке Иды красуется куда более замысловатая причёска.

— А кто это тебя так красиво заплёл, м?

— Нравится? Это тётя Гретта.

— Кто такая, откуда взялась?

— А я не знаю... Но она красивая и добрая!

— Красивая, говоришь? Ну пошли, познакомимся...

Благо идти было недалече — фельдфебельская палатка располагалась буквально в паре шагов. Но выйдя к ней, точнее к её задней стенке, я резко притормозил, услышав доносившиеся из-за палатки голоса. Один, определённо принадлежал Эльзе, а вот второй... Второй тоже звучал на удивление знакомо.

— А я говорю — тебе повезло! Уж поверь моему опыту, я с десяток лет на войне — всякого повидала!

— Да я просто...

— Дура ты просто. Вот куда тебе сейчас податься? Дом сгорел, хозяйства нету, муж пропал... Баба ты конечно видная, спору нет — в другое время не пропала бы. Да только здесь тебе не там. Хорошо, что мне на глаза попалась, а ну как солдаты тебя бы встретили? Да ладно бы наши, а если из другой роты? Тут армейский лагерь вообще-то... ума не приложу, куда ты идти собиралась. Тебе за Андре руками и ногами держаться надо — хороший же парень! Симпатичный, добрый, ещё и башковитый к тому же. Вот помяни мои слова — он ещё офицером станет!

— Добрый?!

— А то! Уж третий год как он с нами, а я вот ни разу не слыхала, чтобы он за просто так кому-то по морде съездил. Будешь за ним как за каменной стеной.

В этом месте я понял, что нужно срочно действовать, пока меня ещё не женили окончательно. Быстренько обогнув палатку, я застал поистине идиллическую картину. Эльза на пару с моей вчерашней знакомой дружно стряпали что-то донельзя аппетитное, слаженно суетясь в ограниченном пространстве между походным очагом и импровизированным столом. Дамочки что-то помешивали, нарезали и перекладывали, успевая между делом обсуждать мою многострадальную персону. При моём появлении с сидящей на плече Идой, обе синхронно развернулись в нашу сторону. Я чисто машинально отметил, что Эльза щеголяет новой сложной причёской, а платье Гретты, бывшее вчера разорванным почти что до пупа, теперь аккуратно заштопано и, кажется, в него даже вшили пару новых деталей, так что оно теперь сидит на роскошном бюсте горожанки как влитое.

— Доброе утро, красавицы. Не помешал?

— О, Андре, ты как раз вовремя — завтрак почти готов. Садись пока. Отто скоро будет — посидим по-семейному... А ещё он детей любит!

Последнюю часть фразы Эльза произнесла многозначительно подмигнув своей новой подружайке, пока я осторожно, стараясь не делать резких движений (с похмельем не шутят!), спускал на землю довольно улыбающуюся Иду.

Мда, вот и бери после этого города штурмом.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

* Schoppen (нем.) — традиционная немецкая мера объёма для жидкостей, в зависимости от региона могла вмещать 0,37-0,7 литра.

Интерлюдия. Иоганн фон Тилли

— Напомните, meine Herren*, зачем мы вообще штурмовали Магдебург?

Голос маршала звучал скрипуче и резко, словно скрежет ржавого ножа по давно немытой сковородке, выдавая крайнее раздражение главнокомандующего императорской армии. Пронзительный взгляд выцветших стариковских глаз неспешно следовал вдоль шеренги почтительно застывших штабных офицеров. И под этим требовательным взором убелённые сединой прожитых лет и покрытые шрамами многочисленных сражений генералы один за другим виновато склоняли головы, словно провинившиеся новобранцы перед грозным унтер-офицером. Не зря, ох не зря, злые на язык протестантские острословы прозвали Иоганна фон Тилли "маленьким капралом"!

— Молчите?

Фельдмаршал резко развернулся на каблуках, в упор уставившись на возвышающегося над строем генералов верзилу.

— Это ведь вы ратовали за штурм громче всех, Паппенхайм! Не напомните, какие аргументы вы приводили тут третьего дня?

От природы невысокий, к тому же мелкий и изрядно ссохшийся за семьдесят с лишком лет, полных военных лишений и невзгод, Тилли, воинственно встопорщив седую эспаньолку, окатил своего командующего кавалерией ядовитым взглядом. Фельдмаршала не смутило даже то, что он был на добрых пару футов ниже знаменитого своей незаурядной удалью командира имперских кирасиров, отчего презрением и негодованием приходилось плескать снизу вверх, изрядно задирая при этом голову.

— "Захватив Магдебург, мы перекроем шведам всякую возможность продвижения в долину Эльбы и получим прекрасный опорный пункт для последующих операций против Мекленбурга, а заодно обеспечим армию всевозможными запасами достаточными для продолжения кампании". Я ничего не перепутал, нет? Тогда потрудитесь ответить мне, как вы собираетесь наступать на Мекленбург из этих обугленных развалин? И чем предполагаете кормить нашу армию до конца текущей кампании? Золой, что ли?! Или может битыми кирпичами?!

Генералы, не исключая и Паппенхайма, наиболее активно выступавшего на последнем воинском совете за скорейший штурм Магдебурга, отмалчивались, не желая лишний раз злить славящегося крутым нравом фельдмаршала. А Тилли, между тем, и не думал униматься.

— Мне нужны ответы, господа! Ради чего мы уложили несколько тысяч наших солдат и сожгли дотла имперский город, который мог бы стать надёжным бастионом Рейха на пути протестантского нашествия? Паппенхайм! Что скажете нам на этот раз?

Генерал-от-кавалерии граф Готфрид Генрих цу Паппенхайм, вынужденный стоять навытяжку, словно провинившийся школьник перед строгим учителем, раздражённо дёрнул щекой, отчего его лихие кавалерийские усы воинственно встопорщились. Но затем, пересилив себя и загнав поглубже клокотавшее в душе недовольство, всё же ответил со всей почтительностью, на которую только был способен.

— Герр фельдмаршал! Хоть многое пошло не по плану, я по-прежнему уверен, что штурм Магдебурга был необходим и жертвы, понесённые нашими войсками — не напрасны. Осаждать далее столь большую крепость было бы попросту невозможно, а оставить её в руках протестантов — смерти подобно. Пусть нам не достались запасы провианта, а городские укрепления теперь вряд ли послужат нам надёжным убежищем, однако и неприятель наш отныне лишён всего этого. Армия же наша хоть и понесла некоторые потери, зато каждый уцелевший солдат стал богачом, а значит теперь можно не опасаться бунта из-за несвоевременной выплаты жалования и спокойно вести кампанию против неприятеля, как того требует воинская наука, без оглядки на имперское казначейство.

Глаза Тилли опасно сощурились.

— И по-вашему это оправдывает уничтожение одного из старейших и богатейших имперских городов со всеми его жителями?

Обманчиво мягкий голос фельдмаршала явно таил в себе подвох, но лихого кавалериста было не так-то легко смутить. Упрямо вздёрнув подбородок, Паппенхайм безапелляционно отчеканил:

— Я не давал приказа своим солдатам жечь город. Но раз Магдебург всё же сожжён, то нам ли горевать о его судьбе? Проклятые еретики отклонили все предложения о сдаче, что мы им посылали — протестантам некого винить в судьбе Магдебурга кроме собственной глупости и упрямства. Не иначе, как сам Господь решил покарать этот рассадник вольнодумства и выжечь евангелическую ересь до основания!

Старый фельдмаршал в ответ на такой спич, только задумчиво покачал головой. Затем, после недолгого раздумья, которое не решился нарушить никто из присутствующих генералов, не исключая даже твердокаменного Паппенхайма, выдал с нескрываемым ехидством:

— Господь свидетель, Готфрид, вы — один из храбрейших и способнейших генералов, что когда-либо нанимались на имперскую службу. Но я от души надеюсь, что вы НИКОГДА не станете главнокомандующим. Знаете почему? Нет? Да потому что неспособны видеть ничего дальше острия своего кирасирского палаша! Вы хоть представляете, какой вой поднимут все протестантские газеты от Стокгольма до Лондона, когда узнают, ЧТО тут произошло? Какой шум будет стоять при всех европейских дворах? Что скажут об этом курфюрсты? Что скажет Папа?

Паппенхайм попытался было что-то ответить, но на сей раз фельдмаршал не дал ему даже рта раскрыть, резко возвысив голос:

— Молчите, генерал! Вы уже достаточно наговорили тут, когда убеждали всех нас в необходимости этого штурма! И ещё больше сделали! Теперь можете гордиться — вся Европа отныне будет считать нас варварами и людоедами. Всех нас! И это в тот момент, когда французам нужен только повод, чтобы вцепиться империи в спину! Зато шведский король теперь может спать спокойно — если раньше кто и сомневался, считать ли его защитником протестантов или обычным захватчиком, то теперь лишь безумец посмеет усомниться в благородстве его помыслов. И, конечно же, курфюрст Саксонский, а также двадцать тысяч его солдат, которые до сих пор ещё не решили, на чьей стороне выступить в этой войне, теперь наверняка примут руку Снежного короля. И всё это благодаря ВАМ, Паппенхайм!

Одарив напоследок кавалериста брезгливой гримасой, Тилли резко развернулся, начав раздражённо мерять шагами залу, словно не замечая побагровевшего от ярости Паппенхайма, равно как и весь остальной генералитет, который, пользуясь моментом, тут же постарался посредством манёвров, по возможности тихо и незаметно, дистанцироваться от очевидно впавшего в опалу командующего конницей. Перемещения высшего командного состава имперской армии находились в самом разгаре, когда фельдмаршал, резко остановившись, вновь повернулся к утратившему былую монолитность генеральскому строю, заставив всех замереть на месте.

— Что сделано, то сделано, Meine Herren. Нам остаётся лишь попытаться исправить то, что ещё можно исправить и постараться извлечь из всего этого хоть какую-то выгоду. Я сегодня же отпишу в Вену обо всём произошедшем и укажу, что в момент, когда успех штурма стал очевиден и падение Магдебурга — неизбежно, город был подожжён самими протестантами по приказу шведского короля, чтобы не дать нам захватить здешние запасы. Вы ведь кажется упоминали как солдаты магдебургского гарнизона поджигали дома на пути вашего отряда, не правда ли, Паппенхайм? К тому же обороной ведь руководил Фалькенберг, а он как-никак полковник шведской армии... Протестантов это не убедит, но может хотя бы верные сыны католической веры после этого не дадут евангелической пропаганде смутить себя сверх меры.

Вам же, господа, надлежит как можно скорее привести нашу армию в порядок — захоронить трупы, заново учесть весь личный состав в полках, собрать и распределить все запасы, которые удалось спасти из огня, с учётом обновлённых полковых списков. И как можно скорее готовить войска к выступлению — отдохнуть за городскими стенами нам теперь точно не придётся.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — -

* Meine Herren (нем.) — господа

Глава 45

— Подъём, солдат! Отдых закончен.

— Какого дьявола, Отто? Чего тебе неймётся в такую рань? Гауптман с утра покусал что ли?

— Бери выше! Герр фельдмаршал собственной персоной! Объявлен общий сбор по армии — веселью конец. У нас работы непочатый край, так что собирайся. Я жду тебя у своей палатки через четверть часа.

Фельдфебель — уже собранный, чисто выбритый, в кирасе и при оружии — скрылся за пологом палатки, а я, помянув нечистого (и фельдмаршала фон Тилли до кучи), выбрался из-под одеяла и начал нехотя одеваться.

Пока облачался, мимоходом отмечал изменения, копившиеся, словно снежные ком, те два злосчастный дня, что отделяли сегодняшнее утро от штурма Магдебурга. Вот свежевыстиранная рубашка — богом клянусь, что манжеты не были такими чистыми, даже когда я её покупал. Штаны — на коленях подшиты непонятно откуда взявшиеся куски замши (сроду у меня её не было!), чтобы ткань не протиралась, когда при выстреле опускаешься на одно колено. Выглядит не только функционально, но и нарядно, как ни странно... На куртке подкладка, которая начала было понемногу отпарываться, нынче зашита так аккуратно, что я даже затрудняюсь теперь определить где её штопали. А с тульи шляпы бесследно исчез чернильный отпечаток пальца, красовавшийся там с самого Баутцена, напоминая знающим людям, что я (пусть и не по своей воле), выполнял тогда обязанности ротного писаря. Теперь уже не напомнит. Ботинки смазаны каким-то жиром и начищены так, что я за малым своё отражение в них не наблюдаю.