И свеча не погаснет...

Накануне отъезда Семен спустился в сокровищницу. Дары невестиной родне были приготовлены заранее. И все же князь, прежде чем отдать распоряжение, еще раз с волнением перебирал и осматривал драгоценности, сомневался: прав ли? В этот час Семен неложно любил каждого из будущих родственников, от всей души хотел порадовать. Подарки Марии — о, с каким тщанием, с какой любовью и волнением выбирал он узрочье! Подарки ее сестре, братьям, будущей теще... а тестю не придется, скользнуло привычной виной.

Наконец, отослав слуг с ларцами, Семен остался один. Вдоль стен темной грядой громоздились запертые, крепко хранящие свою тайну лари. Единственная свеча едва разгоняла мрак. Подземелье... Зимой здесь раз в несколько дней устанавливали переносные жаровни, с великим бережением, ни на миг не спуская глаз с тлеющих углей. Сушили воздух. Благородные металлы не как простое железо, не подвержены рже, но и им влажность не на пользу.

Семен прошелся вдоль стен, легко касаясь каждого ларя. Ему не было нужды откидывать окованные крышки, он помнил содержимое всех.

Здесь серебряные гривны, "новгородки", здесь корабленники, в этой укладке заботливо разложены по отделениям необработанные самоцветы, только открой, и вспыхнут завораживающими цветными огнями. Можно отдать в работу мастеру, и, оправленные в золото, в искусно изделанных украшениях, они станут еще дороже. А можно дарить и прямо так, есть любители.

Семену вспомнилось, как отец впервые привел его сюда. У маленького княжича разбегались глаза, все сверкало и манило, все хотелось потрогать. Отец называл каждую вещь, рассказывал. Это золотое с бирюзой ожерелье принесла в приданное бабушка, жена деда Даниила. А этой пряжкой застегивал корзно князь Иван Дмитриевич Князь Переяславский. Сын Великого князя Дмитрия Александровича, второго сына Александра Невского. Иван умер бездетным и завещал свой удел дяде, Московскому князю Даниилу, хотя выморочный удел должен был перейти в волость великого княжения. Попытка великого князя Андрея отобрать у брата город не увенчалась успехом. Претензии на Переяславль заявил и Тверской князь Михаил, доселе бывший союзником Даниила. Приобретение Переяславля положило начало возвышению Москвы и конфликту с Тверью.. Малая вещица Переяславского князя отошла Москве с его уделом.

Вот — не драгоценность, но паче иных сокровищ. Меч Александра Невского. Тот самый, которым рубился он на льду Чудского озера. Семен помнил, что долго рассматривал тогда меч, прикидывал по руке. Тяжел! Богатырь был прадед. Прямой клинок казался княжичу невероятно красивым и удивительным. Теперь все больше в ходу легкие изогнутые сабли, такой сподручнее рубить с седла, дядька учил Семена владеть именно такой.

Обруч Браслет. Гиты Гарольдовны Супруга Владимира Мономаха, дочь последнего саксонского короля Англии.. Серебряный, очень простой, даже погнутый. Должны были быть парные, на обе руки, но второй не сохранился. Мало что смогли увезти с собой несчастные изгнанницы! На миг повеяло дыханием того волшебного острова, где туманы, где серый прибой бьется о серые скалы, где благородные рыцари ломают копья на турнирах, а дерзкие йомены, не страшась никого, в зеленых дубравах выцеливают быстроногих пятнистых оленей.

А вот маленькая шкатулка. Княжич взял ее в руки и забыл обо всем, залюбовавшись сердоликовым чудом.

Калита повел рукой, указывая на сундуки:

— Вот здесь — власть.

Помолчав, он заговорил снова:

— Власть даже не в посулах и приносах. За серебро можно купить многое, за золото — еще больше, но не все. Здесь — оружие для дружины, жалованье слугам, здесь городовые стены, здесь — белокаменные храмы, образа и книги, здесь милостыня нищим и награда верным. Без всего этого государю не обрести уважения, а именно оно — основа всякой власти, без него некрепка броня, и тщетны посулы.

Князь медленно пересыпал в пальцах золото, блестящие кругляши падали с тихим звоном.

— Эти богатства созданы трудом смердов и горожан, собраны трудом управителей, а княжий труд — обеспечить им возможность трудиться, а не хорониться по лесам. Серебро не на кустах растет! Все, что в этих сундуках, прежде было зерном и скорой. Богатство собирается помалу! Если пренебрежешь единой векшей, не сложишь куны, не достанет кун — не будет гривны 1 старая гривна (49,25 г. серебра) равна 25 ногатам, или 50 кунам, или 100 векшам (в другом варианте, 20 ногатам, 50 кунам или 150 векшам). Гривна-новгородка составляла 197 г. серебра. В описываемое время гривны уже вытеснялись рублями.. И собранное расходовать нужно по уму, думая, что беречь на черный день, что пустить на повседневные нужды, что сохранить ради серьезного дела — на это не следует скупиться. А чего неможно отдавать никогда и никому. А бездумно растрачивать все подряд, как Юрий — значит не уважать ни своего, ни чужого труда. Да он отродясь и не знал, что такое труд!

Княжич — все ж он был младше нынешней Василисы — не взял в толк, к чему были сказаны отцовские слова. И понял только через несколько дней. Пользуясь тем, что старший брат по сути передоверил ему заботу о московской казне, из коей сам только черпал, Иван Данилович вывез и сокрыл в надежном месте самые ценные предметы.

Как же ярился тогда Юрий! А младший брат, спокойно глядя в перекошенное бешенством лицо, высказал:

— Ты взял власть, но ты не умеешь ею пользоваться. А того, чтобы губить все отцовские труды, твоя власть не стоит!

Юрий, не помня себя, замахнулся на брата посохом... И, возможно, случилось бы непоправимое, но Семен, забытый взрослыми, шагнул вперед и встал рядом с отцом. Он молчал, хотя внутри все похолодело от ужаса, хотелось зажмуриться, сжаться в комочек, а лучше бежать со всех ног, стоял и смотрел — даже не на Юрия, на конец посоха, окованный блестящим железом. И, пожалел, испугался ли, успел ли опомниться — но Юрий удержал руку.

Взрослый, тридцатилетний великий князь Симеон держал на ладони сердоликовую шкатулку. Выточенная из цельного камня, такая крохотная, такая завораживающе красивая, что впору саму хранить как драгоценность, в ларце на бархатной подкладке. Темно-красные и золотые полосы уходили в глубину и там сливались, перетекали друг в друга. В них можно было всматриваться час за часом. Казалось, внутри целый мир, города и леса, и море... уже почти различимы, уже вот-вот...

Семен представил, как когда-нибудь приведет сюда своего сына. Мальчика с любопытными голубыми глазенками, с волосиками светлыми и невесомыми, точно пушистый одуванчик. Или с каштановыми кудряшками, как у матери? А может, он пойдет в бабушку, темноволосый и темноглазый. Еще неведомый, еще не родившийся, еще безымянный. Его сын. Его и Марии.

Ближе к вечеру случилась досадная заминка. Нагнали розвальни со старым-престарым дедком, судя по платью, из духовных, на старой-престарой лошаденке. Они трюхались впереди, ни шагом, ни рысью, седок оглядывался временами назад, и все никак не мог сообразить ни прибавить ходу, ни посторониться. На узкой дороге никак не обогнуть было неспешного ездока, и княжескому поезду тоже приходилось плестись кое-как. Будь там мирянин, давно шуганули бы наглеца посторонь, но духовного, и старика к тому же как-то казалось соромно. А между тем смеркалось, и, чтобы не подъезжать к ночлегу в потемнях, Андрей Кобыла, не вытерпев, стегнул коня, подскакав вплотную, укорил:

— Старче, не видишь разве — княжна едет! Отъедь на обочину, наконец.

Дедок вздохнул:

— И рад бы, добрый человек, дак того... тут колея такая, а ежели съехать, нам с моей Красоткой обратно и не выбраться будет, так до весны и будем в сугробе куковать.

Боярин подумал, почесал в затылке и принял решение:

— Вот что, дед! Ты отъедь, а потом мои молодцы тебя обратно вытащат.

Кое-как исхитрились. Пока сытые кони, прибавляя ходу, проносили мимо возки и сани, Андрей Иваныч тоже пережидал на обочине. Старичок со своей облезлой Красоткой позабавил его, и он спросил, улыбаясь:

— И как тебя, дед, звать, такого поперечного?

— Дудко я, диакон церкви Рождества Богородицы, — откликнулся тот.

Боярин кивнул и отворотился было, но тут у него в мозгах что-то щелкнуло. Новыми глазами увидел он древнюю клячу, у которой шкура висела на боках глубокими морщинами, хвост облез в тощую нитку, и недоставало единого глаза. Спросил, сам не веря:

— Уж не та ли это самая кобыла?!

— Она, она, родименькая! — закивал старый дьякон.

Возок княжны в это время как раз проезжал мимо, Маша, услышав разговор, подала знак остановить и с любопытством выглянула из-за занавески. Что значит "та самая", пояснять не требовалось и для нее.

— Вот, в драке-от той, и она, бедняжка, зрака лишилась! — охотно рассказывал Дудко. — Пострадала тоже от басурман. А неужто и было мою Красотку отдать, чтобы схарчили ее на обед? Она ж ведь тогда не такова была, как теперича, млада и зело тучна была. Чего удумали, нехристи! А вот шиш тебе, накося-вкуси!

Если б не эти, отец, возможно, и ныне был бы жив, подумалось Маше. Она, по счастью своему, не видела того погрома, того давешнего бесчинства, что творила в Твери Шевкалова татарва. По сказкам ведала. Как красив, верно, был отец в этот миг, с разметавшимися кудрями, когда с отчаянной удалью махнул рукой в сторону родового терема: жги!

Кобыла сунулась к возку любопытной мордой. Такая дряхлая была невольная виновница всех тверских бедствий! Маша, не задумываясь, с невольным сочувствием ко всякой болезной животине, полезла в дорожный короб, и ей ухватился, как назло, кусок дорогого желтого сахару. Лошадка осторожно, учтиво прямо-таки, взяла лакомство с ладони. У нее были мягкие, теплые губы, а на единственном глазу такие реснички, человеческие просто! У Маши сжалось сердце, защипало в горле. Торопясь, она вытащила из ушей сережки, простые, недорогие, хоть и из золота высунувшись из возка, позвала:

— Дедушко Дудко! У тебя дочерь есть?

Старик замотал головой:

— Нетути!

— А внучка, племянница какая-нибудь?

— Никого нетути, детонька. Ни жены, ни сестры, никакой родни-природы, един как перст, одни мы с Красоткой.

— Ну, не знаю!.. Сделай, что захочешь. Вот, возьми, на память!

И сунула старику в ладонь свой подарок. Уже после, когда сопровождавшая ее боярыня укорила, мол, не так мы и богаты, чтобы разбрасываться золотом, отмолвила:

— Пусть хоть что-то от меня останется здесь.

Здесь — это значило здесь, на родной Тверской земле, где и лошадку немыслимо оставить на снедь ворогу.

Тверичей встретили у границы и известили, что свадьба будет не в Москве, а в какой-то деревне, названия которой они даже не запомнили. Микулинский князь вознегодовал и едва не завернул поезд обратно. Маша грустно улыбнулась. Как раз это было не оскорблением, напротив. Разрешения так и не было, хотя московляне в голос уверяли, что уж на месте-то всенепременно ожидает посланец от митрополита.

Семен ждал и не ждал. Даже когда зазвенели вдали колокольцы, когда завиднелась долгая цепочка саней. Он стоял истуканом, онемев от макушки до лопаток, и когда из возка на снег соступил расшитый золотом маленький сапожок, показался пушистый мех и лазурная парча, когда наконец — вот она, вся, во весь рост! — Тверская княжна шагнула к нему, без тени улыбки на лице, он все еще думал: сейчас она скажет "нет", повернется и исчезнет. "Есть разрешение?" — спросила она одними глазами. "Нет", — он едва, одной ей заметно, качнул головой. И Мария, мгновенно вспыхнув щеками, решительно протянула ему руку. И только тогда он понял: да! Враз отпустило. Семен как на крыльях полетел навстречу своей невесте.

Брак.

Место для княжеской свадьбы Алексий выбрал не случайно. В селе, где московские князья иногда останавливались, отправляясь на ловы, имелся господский дом, достаточно просторный, чтобы вместить немногочисленных приглашенных, и маленькая церквушка, нарядная, словно игрушечка. Батюшка, много лет бывший тут один за все про все, недавно помер, а нового еще не прислали. Таким образом, доступ к церкви они получали.

Алексий нашел и того, кто совершит венчание. Новый игумен Богоявленского монастыря, которого он прочил в духовники великому князю, был молод, по-хорошему честолюбив и пылал жаждой свершений.

Накануне Алексий молился всю ночь. В церкви, пустой и темной, холодно было так, что зуб на зуб не попадал. Дыхание, шорох одежды гулким эхом отражались от стен. От усталости у Алексия начинала кружиться голова. В какой-то миг у него родилось четкое ощущение того, что его тело ссохлось в крошечный комочек, но в тоже время он рос, и словно бы парил над самим собой, и бестелесно заполнял собою все пространство пустой и гулкой церкви. И в себе самом услышал слова: "Сделай это сам".

Алексий очнулся. От долгой неподвижности ноги так затекли, что он едва мог встать, а поднявшись, пошатнулся и едва не упал. Что это было? Сон? Видение? Или он возмог, удостоился краем прикоснуться к тому, о чем писал Палама?

Или это твоя совесть, Алексие. Ему вспомнились иные слова, услышанные в отрочестве. Ловить человеков... Сделай это сам. Это твое решение, Алексие, и, верно оно или ошибочно, ты должен претворить его в жизнь сам, не переваливая ни на кого другого.

Свадьба, при всей скромности, шла чин по чину. Как должно, невесту закрывали глухой фатою и расплетали ей надвое косу. Молодые со смешной трогательностью кормили друг друга кашей и украдкой, под столом, держались за руки (по известной примете: чем больше, тем дружнее будут жить молодые), но в целом вели себя столь невозмутимо, словно и не они женились вовсе. Миша даже малость подосадовал на сестру.

В глубине души он надеялся увидеть Василису. Но Семен не позвал на свадьбу ни дочь, ни сестер, ни братьев, вполне оправданно не желая вовлекать их в столь сомнительное дело.

В этой просторной палате (гриднице?), лишенной малейшей роскоши, закопченные балки низко нависали над головой, шипели смолистые факелы, а с бревенчатых стен немо взирали головы оленей и вепрей. Легко было вообразить себе древние, суровые времена, Вещего Олега или Святослава. Могучие, бесстрашные, покрытые славой и шрамами воины пируют вкруг своего вождя. А назавтра — новый поход. Они постучатся копьем в ворота славного Киева, а может, дойдут до самого Царьграда...

Михаил, верно, несколько перебрал (что ж, князь был молод и еще не определил своей меры), и, когда он очнулся от своих грез, лавки и столы почти опустели. Только что было веселье, и вот уже слуги убирают со стола, и засидевшегося гостя вдруг охватывает грусть...

— Э-ей! — Михаил придвинул к себе кубок, к которому уже протянула руку служанка. Там еще плескалось немного бледно-золотого угорского.

Гости разбрелись, на другом конце кто-то (отсюда было не разглядеть, кто), упившись, чинно спал под столом — даже не храпел. За столом, кроме Михаила, оставался один Родион Нестерович.

Михаил, не выпуская из рук кубка, передвинулся нему по лавке, покрытой шкурами вместо полавочника. Старый боярин был совершенно седой, прямой и острый, словно клинок, и в его глазах не заметно было ни малейшего признака опьянения. В ином состоянии Миша едва ли решился бы, но теперь его точно бес толкал под ребро. Он спросил у боярина, как это его угораздило снести Акинфу голову.