Я резко вырвал руку из цепкого захвата горожанки, обретя, наконец-то, полную свободу. Не тут-то было! Грета мигом кинулась в мои объятья, обвив шею руками и прижавшись всем телом, после чего смачно расцеловала прямо на виду бестолково топчущегося тут же мужа. В перерывах между поцелуями страстно шепча прямо в ухо:

— Я знала! Знала! Ты самый лучший!

— Так оставайся...

Грета мигом отстранилась, правда не выпуская из жарких объятий:

— Прости, я должна... он ведь мой муж...

— Тогда валите. Оба. И больше мне не попадайтесь.

Горожанка, последний раз поцеловав на прощанье, тихонько, чтобы точно не услышал никто из собравшихся поглазеть на бурную сцену солдат и в особенности растерянно хлопающий глазами муженёк, шепнула с придыханием:

— Я сына в твою честь назову!

После чего резко отвернувшись почти бегом устремилась прочь, не забыв увлечь за собой покорно, словно бычок на привязи, перетаптывавшегося муженька. Миг и парочка затерялась в незаметно образовавшейся толпе зевак. Я ещё с минутку постоял, заткнув большие пальцы за пояс и задумчиво глядя туда, где растаяла, не выдержав житейских неурядиц, моя беззаботная семейная жизнь. Сына она назовёт, ха! Ты его ещё роди сначала, а то пока что-то не очень у тебя получалось, при том, что вроде не один год замужем была. Хотя... может теперь и получится. Во всяком случае, я со своей стороны сделал всё, что мог.

Пожав плечами и подведя таким образом некоторый итог своих невесёлых размышлений, я повернулся и неспешно побрёл обратно в наше расположение с твёрдым намерением разыскать Хорста и напиться с этим рыжим пройдохой до зелёных чертей. Вот проснусь утром с больной башкой и буду думать только о том, чтобы выпить ведро воды и сдохнуть, а про коварных горожанок и их на диво живучих мужей даже и не вспомню...

Увы, первым кто повстречался мне буквально на самой границе ротного бивака оказался вовсе не бесшабашный Хорст, а добродушно ухмыляющийся фельдфебель.

— Упустил своё счастье?

Отто сочувственно вздыхает, старательно демонстрируя дружескую поддержку.

— Всё-то ты знаешь...

Гигант равнодушно пожимает плечами.

— Я же ротный фельдфебель...

— Ну да, ну да... работа такая.

— Ага.

Пару минут мы просто молча стоим, думая каждый о своём, а может и об одном и том же. Во всяком случае, когда Отто нарушил наше затянувшееся молчание, его слова прозвучали на удивление созвучно моим собственным мыслям:

— Знаешь, ты ведь мог оставить её себе...

— Мог бы, но...

— Не захотел.

Я молча киваю.

Фельдфебель кивает в ответ.

— Может оно и к лучшему.

Затем, как ни в чём не бывало, дружески хлопает меня по плечу:

— Пошли, у меня бутылка отличной рябиновки завалялась — посидим как два старых кумпеля*. Хотел на свадьбу твою выставить, но не пропадать же добру.

Я снова киваю. Хорошо, когда есть настоящие друзья. Немного жаль, что так вышло с Гретой, да и обидно, чего уж там, но... Не зря ж говорят, что ни делается, всё к лучшему. Чай не последняя горожанка на моём веку, а значит мы ещё побарахтаемся.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

* Kumpel (нем.) — приятель

Глава 49

Утро выдалось тихим и пасмурным — под стать моему настроению. Прошлым вечером посидели мы с Отто знатно, приговорив в итоге не одну, а целых две бутыли рябиновки. Но наливка оказалась и впрямь замечательной, да к тому же сердобольная Эльза выставила весьма солидную закуску, так что проснувшись я ощутил лишь умеренную жажду да приятную пустоту в голове, а не все муки адского похмелья, как давеча бывало. Ободрённый этим обстоятельством я, наспех умывшись и пригладив волосы, отправился на поиски новых впечатлений, чтобы поскорее заполнить образовавшуюся в душе пустоту.

Ноги как-то сами собой привели прямиком к нашей ротной канцелярии, к палатке писаря то бишь. Вот уж у кого с семейной жизнью полный порядок в последнее время. Рыжая, которую Галланд подобрал где-то на пылающих городских улицах и которая, хоть и не без проблем, всё же помогла нам всем выбраться из горящего Магдебурга, отлично прижилась под крылышком нашего фенриха и уже воспринималась как неотъемлемая часть окружающей Франца обстановки.

Помяни чёрта, он и появится. Пока я топтался у входа, рыжая высунулась из палатки, столкнувшись со мной буквально нос к носу. Тут же ойкнула и стремительно юркнула обратно — только парусиновый полог закачался. А я, чертыхнувшись, полез следом. Франц полулежал на своей походной койке, просматривая какие-то служебные бумаги, стопки которых были аккуратно разложены на столе, стуле и даже на полу у кровати.

— Привет, чернильная душа, не помешал?

— О, Андре! Ты как? Выпить хочешь?

— Я что, так плохо выгляжу?

— Нет, но... у тебя ж свадьба расстроилась, как я слыхал?

Я вздыхаю. Вот только всеобщей жалости мне сейчас и не хватало.

— И что с того?

— Ну-у-у... эта Грета, да? Она ж тебе вроде нравилась...

— Мне и местное пиво нравится. Даже очень. Но вряд ли я буду так уж сильно убиваться, когда оно закончится.

— Хм-м, ну если так... может всё же выпьешь? Я тут пару бутылок мозельского достал, оно получше пива будет!

— Не. Может вечером...

Галланд пожимает плечами.

— Ну, как знаешь.

После чего, повернувшись к рыжей, притаившейся в самом тёмном углу палатки, небрежно бросает:

— Лотти, золотце, прогуляйся немного. Нам с герром взводным нужно кое-что обсудить.

Несмотря на показную снисходительность тона, в голосе нашего писаря, когда он обращается к своей новой пассии, звучит куда как больше теплоты, чем полминуты назад при разговоре о мозельском. Что уже само по себе показательно — раньше за ним такой сентиментальности к женскому полу не наблюдалось. Сама же рыжая, едва заслышав предложение исчезнуть, пискнув что-то извиняющееся, буквально вылетает на улицу, словно её ветром сдуло. При этом она как-то умудряется проскользнуть к выходу, обогнув меня по максимально широкой дуге, насколько это вообще было возможно в тесной армейской палатке.

— Чё это она?

— А, не обращай внимания.

Франц беззаботно машет рукой.

— Лотти просто тебя боится. Ничего страшного. Привыкнет.

— Боится? Меня?! Да ладно! Что я ей сделал-то?

— Да ничего такого. Просто обещал выпустить кишки и глаз чуть не выколол.

— Так я ж не со зла!

— Ну да. Я ж говорю — не обращай внимания. Привыкнет. Точно выпить не хочешь?

— Та давай уже! Всё равно ж не отстанешь.

— Ну вот, другое дело! Сразу бы так, а то столько времени потеряли...

Приговаривая подобным образом, Галланд жестом фокусника извлекает из своего сундучка тёмную бутылку и, эффектно крутанув её в руках, мастерски выбивает пробку. После чего, не утруждаясь поисками кружки, с видимым наслаждением отхлебывает прямо из горла. Я только головой качаю.

— А ты поднаторел в последнее время. Опять поди полночи со своим земляком из кирасирского пьянствовал?

— Ну-у, не без того...

— Что, дома теперь вот так запросто уже и не выпьешь?

— Угу.

— Узнал хоть чего интересного или так, — я неопределённо кручу в воздухе свободной рукой — просто надрался?

— Эй, а с чего ты взял, что я надрался?!

— А чего б тебе так похмелиться хотелось с утра-пораньше? Да и потом, вы, французы, как встретитесь, пока всё хмельное, что под руку попадётся, не вылакаете, не успокоитесь. В прошлый раз вон аж пиво пить научил дружка своего картавого — небось до сих пор простить не может.

Франц самодовольно ухмыляется.

— Было дело.

После чего дружелюбно протягивает початую бутылку.

— Будешь?

— Ну давай.

Я принимаю бутылку и, переложив на стол стопку листов с какой-то служебной писаниной, аккуратно присаживаюсь на жалобно скрипнувший стульчик, предварительно развернув его и поставив напротив Франца.

— Так о чём говорят нынче в штабах? Давай уже, просвещай унтер-офицерский состав.

Галланд беззаботно пожимает плечами.

— Я сейчас трезвый, я сейчас не вспомню.

Ухмыльнувшись, возвращаю ему злополучную бутылку, к которой успел между делом приложиться.

— Так за чем дело встало? Вспоминай!

Франц тут же делает добрый глоток. Затем ещё раз. И ещё. Наконец его осеняет:

— Вспомнил!

Я тут же отбираю уже порядком опорожнённую посудину, чтобы зазря не расходовать элитное пойло.

— Ну излагай.

— В общем, Антуан прочитал копию секретного отчёта о падении Франкфурта, которую его оберст получил в канцелярии фон Тилли.

— И?

— И похоже, северный лев опять обманул нашего маленького капрала.

— Как ты его назвал?

— Кого?

— Не знаю. Ты сказал "северный лев" — кто это?

— А, это... Так местные протестантские газеты прозвали шведского короля. Не перебивай!

— Ладно...

— Так вот. Густав снова обманул нашего коротышку Тилли. Только это между нами!

— Само собой!

Я салютую Галланду винной бутылкой, которая между прочим уже начинает показывать дно.

— Так что там случилось на этот раз?

— На этот раз ничего НЕ случилось. В том-то и дело...

— Не понял.

— А всё просто на самом деле. Помнишь резню в Ной-Бранденбурге?

— Это когда расстреляли захваченных в плен перебежчиков?

— Ага. Она самая. Все думали, что шведы после этого ответят тем же при первой возможности. И вот они осаждают Франкфурт, пока мы застряли тут под Магдебургом. Их речная флотилия подвозит из Штеттина по Одеру 80 новейших двадцатичетырёхфунтовых осадных орудий, двадцать тысяч ядер, тяжёлые мортиры, бомбы, порох и всё что только нужно для правильной осады и штурма прямо под стены крепости. Гарнизон укомплектован полками, которые не получали жалования с прошлого года. Собственно, их потому там и оставили. Думали, что в таком крупном городе как-то да обойдутся. Опять же, их снабжение по договору должен был взять на себя курфюрст бранденбургский...

В общем, гарнизон сидит на жопе ровно и даже не пытается ходить на вылазки, пока двадцатитысячная королевская армия готовится к штурму. Ясно, что шведы в два счёта пробивают бреши и тут же идут на приступ. По ним собственно и не стреляют толком — так, для виду разве что. И вот, едва они врываются в проломы, как им навстречу спешат парламентёры с белыми флагами и весь гарнизон дружно сдаётся в плен со всеми пушками, знамёнами и запасами. И мало того, большинство солдат и офицеров тут же изъявляет желание записаться в шведскую армию, чтобы дальше сражаться под знамёнами северного льва против жалких имперских нищебродов, не способных оплачивать их услуги после ухода в отставку великого Альбрехта фон Валленштайна.

— Обидно, да. А в чём тут фокус-то? Чего такого не случилось, что старина Тилли ожидал от шведского льва?

— А не случилось как раз того, что было в Ной-Бранденбурге — резни сдавшегося гарнизона. Ведь это было бы так естественно — отомстить за своих, наказать зарвавшихся имперцев... А ещё это показало бы всем кайзеровским войскам до самого последнего новобранца, что со шведами надо сражаться до последней капли крови, даже если тебе год не выплачивали жалования. Но король Густав оказался умнее. Он принял капитуляцию и разрешил всем желающим вступить под свои знамёна. На определённых условиях, конечно, но всё же. И в итоге получилось так, что как раз шведам-то сдаваться можно. И даже переходить на их сторону. А вот если уж перешёл, то сражаться за них придётся до последнего вздоха... если, конечно, не хочешь повторить судьбу гарнизона Ной-Бранденбурга...

— Мда, нехорошо получилось. Похоже Старик на сей раз перехитрил сам себя...

Я делаю очередной небольшой глоточек и возвращаю Францу почти пустую бутылку, чтоб промочил горло после долгой болтовни. Галланд, машинально взболтав остатки содержимого, задумчиво смотрит на свет сквозь мутное стекло, затем, пожав плечами, одним махом допивает мозельское и, крякнув, подводит неутешительный итог невесёлой истории:

— Скоро узнаем. Там, в бумагах оберста, ведь не только отчёт был... Ещё и приказ подготовиться к маршу. Так что, думаю, наше сидение под Магдебургом подходит к концу...

Глава 50

Француз как в воду глядел. Буквально на следующий день после нашего разговора по армии прокатилась волна нездоровой активности. Полки срочно приводили себя в порядок, формировались обозы, по лагерю как оглашённые шныряли курьеры... А ещё через день почти треть армии, включая большую часть кавалерии, во главе с Паппенхаймом, всё же выбралась из напоминающего цыганский табор лагеря под Магдебургом и двинулась на юг. С этим корпусом ушёл и кирасирский полк Антуана. Наш покуда остался на берегах Эльбы, но всем до последнего обозника было ясно, что это ненадолго. И действительно, к концу недели пришла и наша пора сниматься с места и двигаться по следам ушедшего четыре дня назад авангарда.

Огромные, растянувшиеся на многие мили армейские колонны ползли по пыльным дорогам на встречу солнцу. Мерно шагали, взбивая пыль тяжёлыми солдатскими башмаками, колонны грозной имперской пехоты. Неспешно рысили, тихо позвякивая сбруей, эскадроны закованных в сталь кирасиров. Вальяжно развалившись в сёдлах, покачивались в такт шагам разодетые в пух и прах всадники кроатских полков. Массивные тяжеловозы, налегая на постромки, влекли за собой бронзовые двенадцатифунтовые пушки. Обычные крестьянские лошадки, пофыркивая, волокли многочисленные обозные повозки... И так час за часом, с рассвета и до глубокого вечера. Для непривычного глаза — то ещё зрелище. Великий исход, да и только. Или нашествие "двунадесяти языков" — тут уж как посмотреть.

Намётанный же взгляд то и дело цеплялся за яркие пятна ещё не успевшей как следует пропылиться добротной и дорогой, но явно гражданской одежды с чужого плеча, сидящей на новых владельцах словно на корове седло. Или за метущие обочины бабские юбки. Опытные кампфрау, как известно каждому, укорачивают подол минимум на две ладони, а то и больше, чтобы удобней было шагать за мерно поскрипывающими фургонами армейского обоза. Магдебургским новобранкам ещё только предстоит осознать, что лучше выставить на всеобщее обозрение собственные лодыжки, чем за полдня превратить новёхонькое платье в грязную тряпку.

Проводив взглядом очередную крутобёдрую бабёнку, которая, подобрав подол и отчаянно виляя задом, просеменила мимо "моей" пороховой повозки, я вспомнил про Грету, которую за суетой последних дней, заполненных подготовкой к дальнему походу, начал уже потихоньку забывать, и слегка взгрустнул. Где там друг Франц с его неисчерпаемыми винными запасами? Вечно где-то шляется, когда он нужен до зарезу... Эх-х!

Рекомый Франц, словно подслушав мои невесёлые мысли, ловко запрыгнул в фургон, на ходу перемахнув через задний борт.

— Не помешаю?

— Неа.

— А чего хмурый такой?

— А тебе чего на своей повозке не ездится?

— Вот злой ты всё-таки! Не зря тебя Лотти боится.

— Меня полроты боится. А вторая половина не боится только потому, что в роте у нас неделю как прописалась и меня ещё толком не знает. Вот узнают — тоже бояться будут. Я ж теперь унтер, а солдат должен бояться своего унтера больше чем всех врагов вместе взятых. Иначе кто ж их в атаку на супостата идти заставит?