И свеча не погаснет...

— Забудь это все. Что болтают "опытные" бабники. Ты — зрелый мужчина, — Семен пытливо взглянул на юного князя, мол, я не ошибаюсь? — а Василиса — дитя. Она тебя еще не любит, но непременно полюбит, если только ты сам всего не испортишь. Если не будешь груб, не будешь тороплив. Если ты сумеешь завоевать ее любовь, Василиса станет для тебя не только хорошей женой — преданным другом, помощником во всех трудах, соратником. Если нет — получишь опасного и упорного врага. И если что, дочь у меня одна! — Семен спохватился, что грозит будущему зятю, точно врагу. И поспешил досказать. — Василиса не из тех женщин, что только и говорят: "да, милый", "хорошо, милый", "я не уверена, но если ты настаиваешь, милый...". Иногда придется услышать и "Нет, дурень!". И поверь, в этом случае лучше прислушаться.

Ну а после, как водится, были песни, были разубранные кони (Эх, кони-птицы! Перезвон бубенцов, пушистый снег из-под копыт!), и родительская гордость, смешанная с грустью: вот и все, и твое дитя уже как бы и не твое, и не ты, а вот этот долговязый, без конца краснеющий парень будет отныне главным человеком в ее жизни.

В Василисиной горнице все осталось, как было. Все вещи лежали на местах, пергаментные листы были разложены на налое, даже смятый носовой платок так и валялся там же, где бросили в спешке (мимоходом подумалось: что же, так и не прибирались? Надо будет пристрожить прислугу). Только стало пусто.

Золотистая лоза оплетала окно причудливым узором, украшенная резными зелеными листьями и лиловыми цветами одновременно с гроздьями красных и розовых ягод. Между стеблями порхала пара голубых птичек, а розовый в золотую крапинку елефант своим неправдоподобно длинным хоботом обвивал вделанный в стену светец, и казалось, что волшебный зверь сам держит свечи.

Семен взял в руки пергамент, с грустным умилением узрел знакомый корявый почерк.

В лето 6857 Великий князь Симеон Иоаннович отдал дочерь свою Василису за сына князя Василия Кашинского, за Михаила. Свадьба была в Москве, великокняжеской чести ради, после же

Выше углем был намечен рисунок: две фигуры за столом, с кубками в руках.

Чужая беда?

Через несколько дней после свадьбы Семен отправился в Орду. Как подобает, с целым обозом даров. Эх, сердце кровью обливается, сколько добра опять пошвырять в бездонную хлябь Пропасть, бездна.! О собственной гордости уж нечего и вспоминать. Спрячь до поры подальше, а куда — забудь покрепче.

В ночь накануне княгиня долго не могла уснуть. Муж давно уже спал, уткнувшись лицом в подушку, а она все ворочалась.

Она рассказала Семену о встреченном на дороге дьяконе и его Красотке.

— Подумать только, оба живы и посейчас!

— Жи-и-вы! — повторил за ней Семен, и лицо его осветилось счастливой и виноватой улыбкой. Так улыбается набедокуривший ребенок, внезапно узнавший, что от его шалости не приключилось никакого худа.

— Живы. Представить только, уже нет в живых моего отца, нет твоего отца, нет Шевкала, нет даже Узбека, а старик и лошадка — живы, несмотря ни на что.

Это было очень похоже на счастье... у самой кромки беды.

А теперь Мария лежала без сна. Тело еще сладко ныло от жарких ласк. Она смотрела на спящего мужа, на узкую белую спину, цепочку острых позвонков... И с чего-то представилось, как выгибается этот хребет, напрягается и трещит в нестерпимой муке, и вдруг обмякает... Мария замотала головой, отгоняя страшное видение, торопливо закрестилась, шепча "Отче наш"; и еще, на всякий случай, свесившись с ложа, постучала по деревянной половице скрещенными пальцами.

Она неожиданно для себя поняла, что волнуется за мужа, едущего в Орду, не меньше, чем раньше волновалась за Всеволода.

Илья приехал в свое село, когда покос был в разгаре. Белые рубахи косарей, яркие бабьи сарафаны расцветили зеленый луг. Раскаленный воздух дрожал над головами, а в безоблачной вышине звенел и кувыркался жаворонок. А когда к полудню жара становилась невыносимой, и косари устраивались отдохнуть в тенечке под кустом, если не полениться пройти десяток шагов, немудреный обед из кислого молока, ржаного хлеба и сваренных вкрутую яиц можно было украсить спелой земляникой.

Илья больше всего любил это время, самый радостный из сельских трудов. И, конечно, прошелся с горбушей, валя под корень сочные, празднично-зеленые травы. Но приехал в свое село он не за этим.

Немало нового, но мало хорошего услышал Илья Степанов о себе и своем князе, когда сообщил богатеевцам, что государь созывает воинов, сразу, как только свалят покос. От села должны были идти двое, желательно с конями.

— Чего князья вдругорядь не поделили? Сами бы друг друга и мутизили, коли так! А то, чуть что, свары ихние, а кровушка-то наша!

— Не тебе о том рассуждать, — хмуро пробурчал Илья. Радость летнего дня растаяла, не оставив и памяти. — И даже не мне.

— Тебе што! Чай, в броне да на коне.

— В бой ведешь, так бронь давай! — поддразнил молодой-кучерявый.

Илюха покачал сапогом, поправил пояс, собираясь с духом для ответа.

— Это можно. Чтобы добрую бронь купить, как раз все ваше село продать придется. Хошь? Продам, ей-богу! Только вот мне тогда вам брони раздавать ни к чему будет. А другой, боюсь, вместо броней тумаков навешает!

Нехорошо это получилось, Илюха и сам понял. Нет, зря возложил на него князь эту ношу, не настоящий он господин, только пыжится зазря. Тот же Федор Кобылин, к примеру, куда лучше бы нашел ответ. Да нет, ему и не пришлось бы, ему бы смерды и поперечить не стали: боярин, понимай! Вся беда в том, что в глубине души Илья согласен был с мужиками.

И почему бы князьям как-нибудь не сладить миром! Хоть Семен Иваныч пристрожил бы, что ли. Илья был искренне предан князю Всеволоду. И готов был за него умереть. Но много ли будет Всеволоду пользы, когда какой-нибудь кашинский ратник ухватит Лукерью за рыжие косы?

В сей день в Кашине произошло одно малозначительное событие: княжеский писец Евсей Евсеич упился влабузень. Эка невидаль! Евсей был всегда трезвым, разумным и усердным, не без хитринки, как и подобает ихней братии. Но как не набраться, ежели чернобровая Малаша в этот самый день выходила замуж, причем совсем за другого. Спускаясь с лестницы, Василиса споткнулась о тушу безутешного писца.

Да уж, Кашин не Москва. Отцовские служащие никогда не позволяли себе такого; появившийся в княжих палатах хмельным вылетел бы в тот же час. Василиса брезгливо потыкала сапожком; Евсей пробурчал что-то нечленораздельное и перевернулся на другой бок. Княгиня уже хотела кликнуть слуг, чтобы убрать "это", но заметила уголок бумаги, высунувшийся из-за пазухи у пьяного. Движимая любопытством, она вытащила и живо развернула грамоту. Иному небрежно набросанные подсчеты не сказали бы ничего, но Василиса была истинной внучкой Калиты, и ни одна цифра не ускользала из ее памяти, если была снабжена волшебным словом "рублей". Вздрогнув и быстро оглянувшись, Василиса сунула грамоту в рукав, перешагнула через храпящего писца и бесшумно заспешила прочь.

Семен сидел в Орде вот уже который месяц, и высидел пока еще совсем немного. Видал гордого Корияда. О, литвины держались здесь совсем не так, как подвластные Орде русичи! Единожды Семен был удостоен ханского приема, но Джанибек не сказал ему ничего вразумительного. Настоящий разговор, видимо, был впереди.

Джанибек выглядел измученным. Даже сквозь привычную маску царственного величия проступало посеревшее лицо человека, на своих плечах вынесшего беду. Черная смерть не обошла голубого ханского дворца.

Прокатившийся по степи мор везде оставил свои следы. Точно белесые шрамы на теле города стояли опустевшие дома, и ветер наносил песок в распахнутые окна. Никто не решался селиться здесь, опасаясь заразы.

А на перекочевках истинный размер беды становился еще яснее. Бросалось в глаза, насколько поменело людей по сравнению с прежней тьмочисленной ордою. Когда становились станом, всякий знатный татарин стремился расположить свою юрту поближе к ханской, из-за чего порою случались ссоры, вражда на всю жизнь. Но теперь там и тут отверстыми ранами зияли прогалы. И не скоро кто-то решится занять место, издавна принадлежащее иному — другу, родичу. Пока место свободно, все еще можно представить, что они просто задержались в бескрайности степи.

Ночами к небу взлетали волчьи голоса. Их было слышно даже в городе; хищники, обожравшиеся мертвечиной, сделались небоязливы, и нередко забегали на улицы, пугая собак и запоздавших прохожих. Расплодились разбойники, множество вооруженных побродяг моталось по степи, озверев от голода и горя.

На улицах осиротевшие детишки, чумазые и оборванные, бежали следом, цеплялись за стремена, умоляюще протягивали ручки-прутики, или безучастно сидели прямо в пыли, лишь взглядом провожая вершников. Сердце рвалось от жалости. Русичи совали им у кого что было, со временем вовсе научились не выходить из дому, не прихватив какой-нито снеди. Семен распорядился кормить детей, выделив на это пенязей, но ни в коем случае не приводить к себе на подворье. В Сарае любой поступок мог быть истолкован превратно. Ордынцы тоже подавали, кто деньгами, кто едой, и отнюдь не только потому, что Пророк заповедовал оделять нищих. Мор у многих унес родных детей. И порой какая-нибудь женщина, вдруг залившись слезами, или мужчина с окаменевшим лицом хватал за руку малыша, и тот торопливо, едва поспевая, семенил следом, загребая серую пыль босыми исхудавшими ножонками и взглядывая на взрослого с пробудившейся надеждой.

Еще по пути, в степи, русичам часто попадались объеденные и уже выбеленные ветром костяки лошадей и иной скотины. А однажды навстречу путникам выбрела корова. Тощая, с выпирающим крестцом и ребрами, в клочьях облезающей шерсти, она жалобно заревела, увидев людей, замотала рогатой головой, на которой болтался обрывок веревки, и несколько отчаянных кметей поскакали было впереймы чудом уцелевшей животине. Жаль было давно недоенную буренку, да и соскучились по свежему молоку: все хурут Монгольское кушанье из сушеного творога. да хурут! Татарин-вожатый изменился в лице и, не тратя слов, мгновенно вскинул лук и пустил стрелу поверх голов.

Русичи вознегодовали было на новое ордынское издевательство, но татарин объяснил, что нельзя трогать ничего, к чему прикасался умерший от чумы. Зараза передается через сбрую и веревки. По первости многие радовались своей удаче, добавил татарин, набирали себе целые стада ничейной скотины — и умирали. Русичи хмуро ехали по степи, стараясь не слышать жалкого голоса обреченного животного, не понимающего, отчего люди не захотели помочь ему.

И все же жизнь продолжалась. Никогда еще не игралось столько свадеб и с такими малыми калымами, да и без всяких свадеб обходились порой, и самые непреклонные муллы смотрели на это сквозь пальцы, самые суровые отцы не так строго, как прежде, оберегали невинность своих дочерей. Людям, пережившим смертный ужас, так нужно было хоть крупицу тепла!

Словом, яснело одно: поход на Русь не состоится, вне зависимости от Кориядова красноречия. Но, как Семен ни старался, он не мог этому обрадоваться.

Трудно быть слабым среди сильных. Особенно если ты внук одновременно Михаила Святого и Юрия Московского, да еще сын Константина Тверского, тоже весьма деятельного государя. Если ты глава семьи, опора и заступа. Да к тому же выпало уродиться рыжим-бесстыжим. Вздумай только произнести вслух: не хочу я этого ничего, не хочу бороться за отчий стол, да добро бы за стол — за туманную надежду когда-нибудь на него воссесть, ежели переживу дядю Василья и всех четверых Александровичей. Разбирайтесь сами, не хочу я ждать ничьей смерти, ничего не хочу, и отстаньте все от меня! Попробуй, и все, забыв несогласия, учнут стыдить и поминать отца и деда, и прадеда Ярослава, и Всеволода Большое Гнездо, и Юрия Долгорукого, и далее вплоть до Рюрика.

Да, это были сильные и твердые князья, и ни один из них не стал бы скулить, стойно мокрому щенку. А мне до того дела нет! Мне хоть как бы обустроить свой Дорогобуж, забытый отцом ради стольной Твери. Вона, и прясла, и вежи пообветшали, а мужиков на городовое дело собрать — не персты в кулак сложить. Да воспитать братца Ерему, которого мать-княгиня балует нещадно, единственное свое дитятко, и огрызается волчицей, едва заикнешься, что нет в этом хорошего. И не стесняется заявлять, что пасынок обобрал младшего брата, выделил махонький уделец, а ведь все вершилось по батюшкиной духовной. Отец оставил ему Дорогобуж на старейший путь, но как же иначе?

Так думал, жалея себя, Семен-мелкий. (Впрочем, уже не очень мелкий. Худо-бедно набрал росту, и щеки обнесло ржавой шерстью.) Но как он ни скулил, как ни пищал и ни упирался лапами, а жизнь неумолимо тащила его в самую круговерть тверской междоусобицы.

В минуты отчаянья, когда не на что опереться, человек невольно обращается к воспоминаниям детства, к тому, что укрепляло и поддерживало его тогда. А единственным, что осталось ныне от Семенова детства, была Василиса.

Царица Тайдула милостиво приняла русского великого князя. Семен поднес ей меха, украшения и разные драгоценные безделушки, любезные женскому сердцу, и среди прочего серебряное блюдо удивительной красоты. По краю лежал тончайший узор, словно серебро было схвачено инеем, а середина была столь тщательно отполирована, что в нее можно было смотреться вместо зеркала. Иным ханшам дарили только золото, но любимая супруга хана Джанибека была из тех, кто работу ценит выше материала.

Семен искренне восхищался этой женщиной. Воистину Тайдула заслуживала звания царицы! Она была очень хороша собой, молода, но достигла такого возраста, когда отлетает обманчивая девичья прелесть, словно недолговечный маков цвет, и расцветает истинная красота. Она была и умна, и образованна, ведала многие наречия, любила музыку и понимала в ней толк, и, как говорили, сама слагала стихи. Она особенно интересовалась русской культурой, и нередко в ее покоях бывали русские зодчие и изографы, иные умельцы, путешественники и мудрецы, даже и духовного звания. Благочестивая мусульманка, она была выше околорелигиозных суеверий и тупой нетерпимости. А главное, Тайдула была добра. В ее сердце жила доброта, не требующая для своего проявления иной причины, кроме себя самой. Да стоит ли говорить еще! Не так много на свете женщин, чьим именем названы города Город Тула, в прошлом летнее становище царицы Тайдулы..

Царица, как было речено прежде, приняла Семена милостиво, спросила, здорова и благополучна ли его семья. Она слышала, что Семен недавно отдал замуж дочерь, и спросила о ее имени.

— Василиса, — ответил Семен. — Это означает — хатунь Царица..

Царица передала для Василисы подарок: книгу в богатом позолоченном переплете, изузоренном причудливыми арабесками.

— Полагаю, рассказы о путешествиях будут ей по душе, — заметила Тайдула.

Семен, полюбопытствовав, открыл книгу и узрел арабскую вязь.

— Если твоя дочь такова, как о ней говорят, она сумеет прочесть, — с легкой лукавинкою в черных очах молвила хатунь.