И свеча не погаснет...

На обратном пути, проезжая пыльной, щедро усыпанной овечьими катышками улицей, Семен неожиданно заслышал вдалеке пение, как ему показалось, на родном языке. Прислушавшись, он разобрал слова:

... а больше нам не встретиться.

Движимый любопытством, он поехал на голос.

У реченьки, под ивою

Мы с миленьким прощалися,

Женский голос был проникнут грустью. Низкий, с чуть уловимой хрипотцой, он был каким-то удивительно глубоким.

...все птицы

Приподнявшись на стременах, князь заглянул за дувал. Женщина, сидя на корточках, растирала зерно ручными жерновами. Она была не молода, не хороша, почти старуха.

Пройдут дожди осенние,

Из дому показался кривоногий татарин, что-то прикрикнул на рабыню. Женщина подхватилась и поспешила в дом, мелькая залатанными шальварами; татарин поторопил ее пинком под зад.

Семен чуть не рванулся безраздумно... и сдержал себя. Татарин, верно, невелика птица, но даже перо, пущенное по ветру, может когда-нибудь вернуться к тебе. Огрубишь сгоряча, кто знает, как это может завтра сказаться. Тем паче теперь, когда он намеревался просить у хана то, что страшно выговорить и наедине с собой.

Когда, откуда угнали эту полонянку? Из Рязани, Твери, Смоленска? В позапрошлом году из Алексина? Жив ли ее миленький, с кем и впрямь уж больше не встретиться, утешился ли с другой, сложил ли голову в той же ратной беде? Или тоже мыкает горе на чужбине? А может, и не было его совсем, попала она в полон девчонкой, еще не познавшей поцелуя, и только песню сберегла в память о родной стороне?

Можно было бы выкупить, за остаревшую рабыню едва ли попросят дорого. Но единую из всех, подав иным несбыточную надежду? Выкупать всех русских рабов даже у великого князя не достало бы ни власти, ни казны.

Сема плакался о трудной своей жизни, а Василиса смотрела на него и думала: где он и раскопал этот бурый зипун! Со своими рыжими космами и бледным лицом он точно весь заржавевший.

— Ну не хочу я ратиться со Всеволодом! Вообще ни с кем. Что здесь непонятного? А дядя требует полков, всю душу вытянул.

Семен вдруг сообразил, что жалуется Василисе — на кого? На ее собственного свекра! И зачем только пришел, чем Василиса ему поможет? И вообще, она замужняя женщина, негоже ей сидеть наедине с посторонним мужчиной, она по своей доброте этим пренебрегает, но он-то, Семен, должон понимать! Семен даже встал, даже поглядел в сторону двери... и плюхнулся обратно на лавку, и с начала начал свой рассказ.

Троюродная сестра, жена двоюродного брата, племянница в пятом колене. Кто же еще в целом свете если не поможет, так хоть выслушает?

— Ты не думай, это не от трусости. Наверное это очень страшно, но ведь когда случается ратная беда, всякий мужчина берется за оружие, и ничего, как-то держатся, портов не мочат. Сам сеять беду не хочу! Я вот что решил: я не стану ратиться со Всеволодом за Василия.

— И не надо, — согласилась Василиса.

— А на Василья мне... — Семен зажмурился и отчаянно выдал, — на-пле-вать!

— Правильно, — сказала Василиса. — Собственно, с какой стати ты должен его слушаться?

— Ну как же... — Семен слегка подрастерялся.

— Ты сам князь в своем уделе.

— Но он же вроде как в отца место... дядя же.

— Четвертый.

Василиса небрежно кинула это роковое словечко. Подумаешь, такое же, как любое другое. Но для князя Дорогобужского оно прозвучало одновременно набатом и благовестом. В самом деле! Первый племянник четвертому дяде в версту. Семен не был первым племянником; собственно, таковым не был даже Всеволод. Ему всю жизнь твердили: слушайся старших, слушайся старших... Но, по счету мест, не всякий дядя замена отцу, и не вправе четвертый Михайлович приказывать ему, старшему сыну третьего. Ни по закону, ни по совести.

Василиса проявила дальнейшую проницательность:

— Но ты и с дядей за Всеволода ратиться не станешь?

Семен сглотнул и кивнул головой.

— Тогда тебе остается одно.

— Что?

— Их мирить.

— Мне?

— Именно тебе!

Молодая княгиня взглянула со значением, и Семен охрабрел. Вот действительно настоящее для него дело!

— Никого другого они не послушают, сочтут предвзятым. Скажи князь-Василью, что постараешься уломать Всеволода хоть на какие-то уступки, и вборзе скачи в Тверь. Кстати, передашь Михаилу поминочек?

Василиса протянула Семену раскрашенное деревянное яйцо-писанку.

— Ни к чему к Петровке валенцы, а доброе яичко не только ко Христову дню дорого! — посмеялась он над недоумением троюродного брата. — Смотри, Михаилу из рук в руки передай, никому иному. Да скажи, чтоб вспомнил присказку про Кощея Бессмертного, которая нравилась нам в детстве.

Бумага.

Семен писал письмо. Он покусывал кончик пера, подбирая слова, и с огорчением взирал на упрямо съзжающие книзу строки. Поотвык! Князьям нечасто приходится писать собственноручно, разве что на вощаницах сделать две-три отметки, прежде чем писец перебелит грамоту. Но разве поручишь другому писать о твоей любви?

На его первое письмо Мария ответила очень коротко, и Семен не знал, что подумать. Впрямь недосуг, или она за что-то сердится на него? А может, без ласкового мужа снова подняла змеиную голову старая обида?

Семен писал своей жене, как он ее любит. Дальше — о том, как что происходит в Орде, о том, что главная опасность отступила, и снова о том, как сильно он ее любит. Закончив, он начертал внизу "Семен", вместо привычного "великий князь" и так далее приписал "любящий тебя", подумал и пририсовал рядом цветочек. И улыбнулся, поскольку сам не ожидал от себя этой милой глупости.

Растревожила Михаилу душу пестрая писанка. Хоть он и часто вспоминал Василису, хоть и в смертной истоме увидел ее лицо, а не думал о ней как о невесте. Впервые помыслил, услышав, что просватана за другого Михаила, и сердце стеснилось от печали и от обиды: как же не сообразил, не поспешил, позволил опередить себя! Могла бы темноглазая московская девочка стать твоей невестой, а не этого куря щипанного, двухродного братца! Но поздно жалеть о несделанном. Да и где это видано, чтоб человек выдал дочь за собственного шурина! Михаил утешил себя мыслью, что Василиса и прежде оказывала кашинскому княжичу особое внимание и, верно, идет за него своею охотою. А девичьему сердцу не прикажешь! Кого выбрала, так тому и быть.

Но явился Семен с "поминочком", и на повзрослевшего Михаила нахлынула ревность. Яростная, мужская. Круглая деревяшка, не к месту и не ко времени поднесенная, сказала яснее слов: Василиса жена другого!

Но князь Микулинский не дал воли сердцу, до конца выслушал князя Дорогобужского, и был вознагражден. Он понял кое-что еще.

Семен наблюдал, как двоюродный брат повертел писанку, постучал, подцепил что-то ногтем — и деревянное яйцо распалось пополам. Из него выпала туго скрученная бумажка.

— Что это? — пробормотал пораженный Семен.

Михаил усмехнулся сдержанной полуусмешкой бывалого:

— А это, брат, Кощеева смерть!

И спрятал бумажку поближе к сердцу.

Напоследях Семен не удержался:

— Что за присказка такая?

— А, это. Смерть Кощеева в яйце, а яйцо лежит в ларце, так что...

Михаил осекся и густо покраснел.

— А дальше?

— А дальше охально. Это мальцам было послушать занятно, а взрослым ни к чему!

Всадник ехал по степи. Конь шел размеренной рысью, жаркий ветер трепал выбившиеся из-под шапки кудри, колыхал серебряные волны ковыля. Всадник смотрел вверх, где в небесной синеве парил, распластав могучие крылья, орел, смотрел по сторонам, дивясь неоглядному простору, и ни разу не посмотрел назад. А когда чуткий конь вдруг тревожно взоржал, почуяв чужого, и всадник оглянулся, похолодел и хлестнул коня, было уже поздно. Тонко пропела оперенная стрела, и парень рухнул, не успев даже зажать ладонью раны.

Степнякам долго пришлось ловить коня, пока кто-то не изловчился накинуть ему на шею аркан. Конь дрожал всей кожей и недобро косился. Один из разбойников выпростал ногу убитого из стремени, и все споро начали обдирать оружие и порты, досадуя, что его протащило по земле и платье теперь испорчено. За пазухой обнаружился свиток с восковой печатью, малорослый разбойник в лохматой шапке повертел его в руках и сунул другому, долговязому, у которого во рту недоставало нескольких зубов:

— Это что еще такое?

— Бес его знает! — ответил тот по-русски, и добавил уже на татарском языке. — Не знаю я грамоте. До того мал был, а с колодкой на шее не больно-то поучишься.

Ветер радостно подхватил бумажные клочки. И далеко-далеко за горизонтом нарисованный цветок упал рядом с настоящим.

Всеволод недолго размышлял, что за бумага попала к нему в руки.

— Сколько Василий передал тебе ордынского выхода? Проверь записи. А это — истинный расчет собранного с горда Кашина.

Великий князь задумчиво взвесил грамоту на ладони. Мятая бумажка — и целая человеческая судьба. Что содеет хан, узнав, что Кашинский князь утаивает выход? Убить, возможно, не убьет, не Узбековы ныне времена, но ярлыка на Тверь не даст уже никогда. Сколько Василий причинил ему зла, разорял его удел, убивал его людей, беззаконно захватил его брата, сестер гнал, точно зверя на охоте, подстрекал против него удельных, а теперь еще, оказывается, и обманывал. А доведи кто до Джанибека, его, Всеволода и овиноватили бы: поди докажи, что не сам утаил!

Всеволод стремительно прошелся по горнице, крутнулся — и назад, распалять себя. Только пустить грамоту в ход. Не обязательно самому. Даже лучше будет не самому, через Москву, Семену хан поверит скорее. Даже не придется никого оклеветать, опорочить напрасно — Васильева вина сама погубит его. И навсегда будет покончено с врагом. И можно спокойно устраивать землю. Укреплять Тверь, не опасаясь, что другой отберет и пустит по ветру твой труд. Построить каменный кром Псковский кремль, одна из старейших на Руси каменных крепостей., как во Пскове. Тверская земля, окрепшая без внутренних раздоров, в союзе с Москвой — кто противустанет этой мощи? Глядишь, и татар скинем с выи! Всего лишь сказать несколько слов...

Поглядеть со стороны, страшен в этот час казался Тверской князь. Он походил на крылатого волка. Всеволод вновь бешено крутнулся, за спиной взлетели долгие рукава (после приема не успел переодеться в домашнее). Он остановился напротив брата, комкая в руке драгоценную грамоту.

— Василиса нам доверяет, — тихо произнес Михаил. Он нарочно не сказал "мне".

И Всеволод кинул бумажный комок брату на колени, как будто отбросил горячую головню.

— Спрячь подале! Довольно будет, если Василий будет знать, что она у нас.

Когда Василий бурей ворвался в покой, молодожены сидели рядышком, как голубки, и Михаил поглаживал руку жены.

— Где грамота?

Василиса почти не удивилась.

— В надежном месте.

Если допрежь были какие-то сомнения...

— Дрянь! — заорал Василий, зверея. — Да я тебя...

— Отец! — Михаил, побледнев, шагнул вперед, заслоняя собой жену.

Василиса не дрогнула, только непроизвольно прикрыла рукой живот.

— Не надо, Миша. Ну и что ты сделаешь? — обратилась она к разъяренному князю. В черных глазах запрыгали бесенята. — Убьешь? Ну убивай. И через месяц на месте твоего Кашина будут дымящиеся развалины. — Она говорила спокойным, даже холодноватым тоном, отнюдь не угрожая, и Василий остоялся, примолк. А так ведь и будет. Дочь у Семена одна! — Чем величаешься, господине? — Василиса подбавила в голос чуть-чуть насмешки. — Ты сын великого князя, я — дочь великого князя. Твой отец признан святым, но коли уж считаться, все мы потомки святого Владимира. Ты мне свекор, я чту тебя, как подобает, и исполняю свой долг.

— А... — на такую наглость Василий не нашел ответа.

— Разве мой долг не в том, чтобы удержать тебя от неверного шага? Если сам ты не видишь и не желаешь слышать. Не одолеть тебе Всеволода! За ним Москва, за ним Орда, за ним его братья, да и Семен Константиныч не за тебя выступит. А даже, паче чаянья, осилишь, немного станет проку! Землю снова терзать. Отец в Орде унижался, леготу вам выпросил, а вы... — в Василисином голосе зазвенела отчаянная обида. — Хуже татар! Княже, мирись со Всеволодом! На любых условиях. Велика ли важность, кому сидеть на великом столе.

— Тебе-то...

— Все равно. Выше, чем я есть по рождению, я ни в каком браке не стану. Все равно моему мужу, даже если ты отстоишь свою лествицу, все равно ему придется пережидать четырех Александровичей и двух Константиновичей, а иные из них его моложе. Все равно моему отцу, ему нужна Тверь...

— Покорная! — не стерпел Василий.

— Да, — не стала напрасно отрицать Василиса. — Но на крайний случай сгодится и Тверь союзная. И тот, кто предложит наиболее крепкий союз. Все равно даже земле, оба вы наворотили делов, один другого не краше! Не все равно только тебе, но уж с одной своею гордыней как-нибудь управишься.

Василий стоял, сжимая кулаки, и неизрасходованный гнев толчками выплескивался из сердца. Эта настырная пигалица была права во всем. Плюнуть бы и на Семена, и на Всеволода, снять княжеский пояс, тяжелый, с цепями и бляхами, да отходить сквернавку по чему придется, заодно и сынуле добавить, чтоб не лез защищать, навести порядок в своем дому. И это будет конец. Сильные князья охотно защищают обиженных женщин, такова уж человеческая природа. Дуралей, размечтался, что будет держать в руках Семенову дочь. А на деле сам Семен Василисиной махонькой лапкой всех нас зажал в кулаке. Но, Боже мой, неужто насовсем отречься от Тверского стола, мне и только мне принадлежащего по праву? За себя, за своих детей, за внуков — навеки? Отец, где ты, отец? Ты святой, вразуми!

За спиной прошелестели шаги, и у Василия вдруг взмокли ладони: почудилось, что отец впрямь откликнулся на молитву. Он обернулся. В дверях стояла мать. И жена, и оба сына, все были тут. Пока князь Василий ругался с Василисой, Михаил потихоньку послал слуг за домочадцами, надеясь, что их присутствие образумит отца.

Михаил прошел через все помещение и стал рядом с женой, приобнял ее за плечи, решительно показывая, что готов защищать ее от любого, даже от собственного отца.

Князь потерянно стоял, вытирая ладони об полы цветной ферязи.

— Отец, Василиса права, — промолвил Михаил тихо и убежденно. — Мирись со Всеволодом. Не выйдет из нашего нелюбия ничего доброго.

Глазастая девчонка с худой шейкой, в тяжелой, неловко сидящей кичке, напоминающая цветок-ромашку на слишком тоненьком стебельке, молча стояла рядом с мужем, и вдвоем они были — скала.

Василий перевел взгляд на жену — но Елену Ивановну мало о чем спрашивали в этом доме, — на второго сына.

— Василёк, ты что скажешь?

Младший княжич, развязный тринадцатилетний подросток, пожал плечами:

— Твое дело, батя. Но по мне, не связывался бы ты с московитами; меньше вони!