Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Маленький такой. Подростковый. Чёрный, в шерсти, с хвостом, рогами, клыками, когтями. С мотающимся бюстом пятого размера и полуметровым эрегированным членом карминного цвета. И начинает приставать к исследуемому объекту с неприличными предложениями и многозначительными обещаниями. Типа: как оно его будет жарить. Вечно. Во всей многозначности русского глагола "жарить".

За дверью вдруг раздаются голоса, чёрт прячется в ящик. Подопытный — к палачам с воплем, всей душой как к родным:

— Черти! Там!

Палачи снова открывают ящик. Пусто, никого нет!

— Видать, в преисподнюю к себе ушёл. У них там, поди, тоже обед. Ладно, терпила. Или отвечаешь на вопросы, или мы пошли, а этот... Пусть сам с тобой разбирается. Может, живьём в пекло утащит. На копчёности. Гы-гы-гы...

Бедняга чувствует как по щеке ползёт струйка крови. От ласки когтистой лапой. Видит открытый ящик. В котором никого нет — он же видит! Своими глазами! Но оттуда вылезала бесовщина! Он же сам видел! Они уйдут, оно вернётся...

— Нет! Не надо! Не уходите! Я всё скажу!

Помогает: трое расколись, у одного — инсульт.

Тоже приспособили для демонстрации. Инсульт, паралич здесь воспринимается, обычно, как кара божья. Упоминается в проклятиях: "чтобы тебя расслаблением членов разбило". Как наказание за жадность, жестокость или, особенно часто — за сексуальные излишества.

Жертва "китайского шкафчика", наполовину парализованный схимик, с перекошенным лицом, вылупленными глазами, пузырями слюней и постоянно мокрыми штанами — способствовал. Пониманию и сотрудничеству оставшихся.

Саббах помещал своих воспитанников в рай. В мусульманский рай, сходный с борделем и кабаком на природе с музыкой. А в христианский? И вот к бедняге с небес спускается светлый ангел. С крылышками, на незаметной проволоке, с потолка. И прекрасным, "ангельским" голосом скорбит о судьбе души грешной.

— Покайся! Ибо близится час и неизбежен исход. Но безгранична милость господня...

И декорации рая сменяются на антураж преисподней.

Маленькая тележка с дрожащим объектом стремительно несётся, то проваливаясь в пучину тьмы, то возносясь, на краткие мгновения, в благость света. Но — мимо, всё мимо.

"... куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли...".

И уже выскакивают из темноты страшные, лязгающие челюстями, морды, всё громче диавольский смех нечисти, всё сильнее несёт жаром от раскалённых жаровень, где вопиют и стенают грешники...

Иероним Босх. И его продолжатели. Вплоть до Сальвадора Дали. Химеры от Дали хорошо идут. Типа "Портрет Пикассо" или "Тристан и Изольда". В динамике, с подсветкой и звуком — очень убеждает.

Собственные воспоминания о разных пугалках. Начиная с музея Астрид Линдгрем. Тележка — оттуда.

Вариации "американских горок" способствуют динамичности и разнообразят ощущения. Не только визуальные — слух, нюх, тактильность... В душную, затхлую атмосферу подземелья, наполненную запахами горящего дерева, сжигаемых грешников, дерьма, мочи, пота... вдруг врывается концентрированная волна тяжелого цветочного аромата. Постепенно вытесняемая ароматом гниющей плоти.

Вентиляторы у меня уже давно, с эссенциями мы тоже активно работаем.

Так это ещё нет больших зеркал! Нет оптики, нет пиротехники, очень мало механики... Но мы над этим работаем.

Здешнее отвратительное освещение и принудительная фиксация — расширяют возможности. Только нужно оставаться в реале.

Точнее: в той смеси средневекового реала и христианско-языческого виртуала, в котором существуют мышление туземных особей хомнутых сапиенсом.

К примеру: ядерный гриб их не вдохновит, а вот "всадники Апокалипсиса", хоть бы и тенями на стене — внушают. А уж с камерой-обскурой...

Лет двести тому Ибн ал-Хайсам в Басре и лет через сто от "сейчас" Френсис Бэкон в Англии приспособят эту штуку для разглядывания солнечного затмения. А мы по простому — таракана на стенку проецируем. Живого, конечно. Вы себе ночёвку с метровым живым перевёрнутым тараканом в одном помещении представляете?

Изображение в обскуре увеличивается, переворачивается. Ещё есть вариант с размножением. В смысле — с множественными изображениями. И — с богомолами. Очень выразительное существо. Если крупным планом.

Тут я снова несколько Леонардо обогнал: кажется, он был первым, кто применил камеру-обскуру для зарисовок с натуры. Таракан — натуральный. Кстати... Живые химеры насекомых — производят сильное впечатление. Делаем. С очень противными голосами.

Ещё: нельзя сводить допрос к упрощённой формуле — да/нет. Исследуемый объект с определённого момента начинает подтверждать любое утверждение допрашивателя.

— На Луну летал?

— Да!

— Сатану в зад целовал?

— Да!!!

"...обыкновенно я никогда ничего не доказываю. Доказывают там, в Веселой Башне. Для этого я содержу опытных, хорошо оплачиваемых специалистов, которые с помощью мясокрутки святого Мики, поножей господа бога, перчаток великомученицы Паты или, скажем, сиденья... э-э-э... виноват, кресла Тоца-воителя могут доказать все, что угодно. Что бог есть и бога нет. Что люди ходят на руках и люди ходят на боках. Вы понимаете меня?".

Дона Рэбу — понимаю. Поэтому так — не надо. Эффектно, но неэффективно.

А как надо?

Ну, например... Чисто намёком.

В Древней Греции проводят конкурс скульпторов. Десяток гениев (каждый так о себе думает) выставляют продукты своей гениальности. Нужно выбрать один, авторитетное жюри — в душевной панике и желудочном расстройстве. Умный человек предлагает авторам указать два лучших изделия. Понятно, что каждый гений на первое место ставит себя. А вот второе... И Фидий объявляется победителем большинством голосов. "Вторых" голосов.

Задача: не раскурочить психику "объекта", добиваясь от него признания по конкретному вопросу. Задача — высвобождение. Отпустить "птицу его души" в свободный полёт по древу его личных ассоциаций. Пусть летит и поёт. Свободно.

Куча известных приёмов, типа "добрый/злой следователь" или "чистосердечное признание облегчает душу" — имеют, по сути, именно эту цель: освободить "птицу души" для "сольного концерта".

Я же предупреждал! Я — свободогей, вольнопоц, либераст и... как же это...? — А! Фридомайзер! Майзаю фридомом где не попадя.

* * *

" — Петька, ты чего делаешь?

— Оперу пишу, Васильваныч.

— И про меня напишешь, и про Фурманова?

— Про всех. Опер так и сказал: Пиши про всех".

Вот такие "оперные арии" зазвучали в моих подземелиях.

* * *

Конечно, это требует бОльшего искусства допрашивателя. Больше внимания, способности "войти" в личность объекта, в тему... Просто — много больше бумаги. Для фиксации этого бреда. Времени и труда для осмысления. Для выявления нестыковок. И — стыковок.

Помощники Ноготка к таким сложностям были не готовы. Они прежде сталкивались с мелкими группами расхитителей. Два-три чудака, один-два эпизода... Здесь — система. Десятки людей, сотни эпизодов, несколько лет функционирования на огромной территории. Работы... непочатый край. Так что — безвылазно.

Какие там прибамбасы технологические?! Какой ткацкий станок с летучим челноком?! — Потом! Всё потом! Сейчас понять: вот этот чудак с вывернутыми на дыбе руками — врёт или только привирает? Вот это — важно.

Затягивать — нельзя. Через две недели застеночного бдения я получил весточку с верхнего края муромских земель: вниз по Оке идёт воинский караван. Из Рязани. С сыном Андрея Боголюбского — Изяславом — во главе. Цели неизвестны, дружина невелика. Но что Боголюбский к епископу... с пиететом — однозначно. Хоть к какому. Особа архиерея на "Святой Руси" — для светских властей неприкосновенна. Только митрополичий суд. Я про это уже...

Через два дня княжич будет здесь. И Федю... придётся отпустить.

Я был в ярости. У меня из под носа собираются утащить "лишний реал". И он снова станет в здешнем реале — не "лишним". Он будет ходить по земле, отравлять воздух и души человеческие. Он будет "в реале". А не в виртуале. Где ему и место.

По счастью, к этому моменту у нас было уже достаточно материала. Для проведения суда.

Факеншит! Для суда Ваньки-лысого над епископом Ростовским!

М-маразм!

Уелбантуриться и в болото закопаться!

Но мне... очень хочется.

"Если нельзя, но очень хочется, то можно" — русская народная...

Меня пытались отговорить. Все. Даже Гапа:

— Ванечка, миленький. Не делай этого. Это ж ты всю Русь против себя! Ведь все ж озлобятся! Ведь противу всех законов-обычаев! Ведь никогда ж такого не бывало! Изведут тебя ироды...

А что сказал по этому поводу гражданин Рабинович? — "Не дождётесь!".

— Не дождётесь, не изведут. Все? Мне, Гапа, важнее твоя доброта да ласка. Важнее всея Святая Руси ругани да проклятий. Ты-то на меня не озлобишься? Не сбежишь, не струсишь? А что прежде не бывало... Всё когда-то — в первый раз случается.

Даже Мара, признавая мерзость епископа, необходимость его исключения из реала, предлагала более мягкий вариант:

— Ну придави его тихо. Помер там, от болячки какой. Хочешь, я ему так... комар носу не подточит.

— Спасибо, госпожа старший советник. За совет. Только мне просто его смерти — мало. Он убил моих людей. Всяк, кто на такое дело собирается, должен знать — он собирается умереть. Суд. Казнь. Публично. Чтобы на всю Русь звякнуло.

— Так-то оно так. Только он-то ведь... епископ.

— Сан — от наказания не защита. Наоборот — отягчающее обстоятельство.

Глава 461

Отчасти из-за такого общего мнения, из нежелания подставлять своих людей — ни присяжных, ни заседателей в суде не было. Судья — я. Один.

"Аз воздам".

И будет воздаяние моё... — полной мерой.

Не было у нас и адвокатов — здесь такой институт отсутствует, подсудимый защищается сам.

"Дикое русское средневековье".

Судебное заседание происходило в том самом "цирке", где несколько месяцев назад я объявлял о создании системы приказов и Табели о рангах.

Крышу уже поставили — мелкий моросящий дождик не мешал.

Полный, чуть сумрачный, зал народу. Две клетки для подсудимых. Одна — на пять человек, вторая — для одного, для Феди.

Федю с утра накачали опиатами, язык, ротовую полость — промазали новокаином. Так что он не мешал. Просто пугал людей перекошенной мордой.

Двое обвинителей, молодые ребята, погнали чтение избранных мест из показаний.

Быстренько пробежались по эпизоду в Балахне. Тут просто: были сторонние свидетели из моих насельников.

Потом пошли эпизоды из деятельности в епархии. Множество. Порезвился Федя над людьми в волюшку. Поизгалялся, позверствовал.

У нас не было, кроме двух исключений, показаний пострадавших по эпизодам вне Балахны. Только показания одних епископских людей против других.

Исключения — мать Манефа и Чимахай. Они, в качестве багажа, привезены во владыкином караване. После боя — обнаружены и освобождены.

Весной, когда я ушёл из Ростова, Манефу взяли сразу. Её не били, не пытали, не жгли, не ломали кости. Её пугали. Она, следуя моему прощальному совету, рассказала епископским катам всё. Не поверили. Феодор был крайне раздосадован тем, что обманулся в своей верной игуменье.

Она ж смолоду ради него на муки пошла! Отчий дом потеряла! Из верных — наивернейшая!

Поэтому ей ломали не тело, а душу.

Видеть её было больно: она похудела так, что только одни глаза да кости остались. Вздрагивала от любого звука. Не поднимала глаз, старалась не занимать места. При приближении любого крупного человека — мужчины или женщины — начинала скулить. Сжиматься, норовила присесть, забиться в угол.

У меня сложилось впечатление, что Феодор потянул Манефу в поход для меня. То ли торговаться собирался, то ли устрашать её судьбой.

Короче: возможно существенный аргумент в достижении его цели — нагибания меня лично. И через меня — Всеволжска в целом.

Кое-что из её показаний, которые Трифа записала, на суде зачитали. Манефа несколько месяцев была прислужницей в женской части тюрьмы, устроенной Федей неподалёку от Ростова. Нагляделась там на разные... судьбы и эпизоды. Её едва слышный, полностью безэмоциональный голос, сообщающий разные подробности, коим она была вынужденной свидетельницей, и довёл Трифу до... до утраты аппетита.

Летописи сохранили слова о приколоченных к воротам живьём людях, о выжженных глазах, перебитых руках, ногах, головах... Но это всё — свидетельства о событиях "под светом солнца", в миру. То, что творилась в его застенках... Я тоже — несколько дней только сухари грыз. При всех моих цинизме, пофигизме и "нелюдскости".

Вторым свидетелем был Чимахай.

Когда он пришёл ко мне три месяца назад, я, видя его несносный характер, дал ему, со спутниками, лодку и отправил вверх по Волге на Унжу. Для ознакомления тамошних язычников с "благой вестью".

Сначала дело шло неплохо. Потом местные меря за них взялись серьёзно. Одного из монахов-бесогонов убили, другого серьёзно ранили. Там бы Чимахаю и конец пришёл. Но он случайно столкнулся со Страхилом.

Ещё одна догонялочка. Был у меня такой персонаж после "Ледового побоища". Единственный выживший целый пленный из унжамерен. Сбежал как-то, вместе с другим своеобразным персонажем, тощим как скелет Гладышем, из моего застенка.

Чимахай был в курсе этой истории с моих слов. Объяснил Страхилу попросту:

— От Зверя Лютого не бегают. Пока он сам не отпустит.

Страхил и сам кое-до чего додумался. Некоторые подробности их побега позволяли предположить участие моих людей в этом мероприятии.

Мужик озлился. Что его провели. Задумался. Обрадовался. Новым возможностям, открывающимся перед ним от явленной Воеводой Всеволжским милости.

После побега Страхил осел в своём селении на Унже. Гибель множества вождей в Бряхимовской войне и последующем походе унжамерен против мари — превратила его в лидера среди Костромской мери, а история с побегом — создала почву для приязненных отношений со мной. Что позволило чуть позднее и эту этническую группу мирно привести "под мою руку".

А тогда он помог Чимахаю, с раненым на руках и мальчишкой-картографом, перебраться со средней Унжи на Кострому. Сперва — на речку, потом и до города добраться.

* * *

Кострома — из недавней (лет 12-13) постройки крепостей Долгорукого. Небольшой, около гектара, детинец на холме у впадения речки Сулы в реку Кострому. Недалеко от впадения Костромы в Волгу. Сула и в 21 в. течёт в Костроме. В железной трубе под центром города. Понятно, что эта не та Сула, которая в "Слове о полку Игореве". А вот "основатели" крепостицы были, вероятно, из тех мест.

"— Здорово, Кострома!

— Здоровенько!

— Что вы делаете?

— А прядиво, милая, мнём

— Ну мните, мните..."

Песенка из куда более поздних времён. Но — верная извечно.

По моему суждению, "Кострома" и означает — "земля льна". Лён здесь рОстят всегда. С ещё до-славянских времён. Есть на Руси "житницы", "кузницы", "здравницы"... Здесь — "одевальница". Испокон веку.