И свеча не погаснет...

Но Джанибек отпустил его руку. Неохотно и как бы лениво. Откинулся на подушки и только тогда взглянул Семену в глаза. И повторил тихо:

— А ты?

— А я не умею! — Семен развел руками. Вот он я, бери со всеми потрохами!

Джанибек хохотнул.

— Знаю! Ты не умеешь врать, слишком гордый... го-о-рдый! За это и люблю. Все вокруг или рабы, или заговорщики... если не то и другое вместе. Ты один — слуга. Верный... выпьем за верность! Отчего ты не пьешь?

— Повелителю ведомо, я плохо переношу хмельное.

— Эх, худо ты чтишь своего государя!

— Немного чести государю, если его верный слуга свалится ему под ноги, точно боров.

— Это справедливо. Ты думаешь обо всем. Ты заслуживаешь награды! Хочешь... коня? Косяк! Косяк лучших кобылиц. Не то! Жену... а, у тебя уже есть... Все равно! Хочешь красивую черкешенку, с очами, точно летние звезды? Или хочешь... говори! Скажи, чего ты хочешь?

Семен глубоко вдохнул. Сейчас.

— Корияда.

Джанибек стремительно подался к нему. Внимательные черные глаза совсем превратились в узкие щелочки. Семен понял, что хан пьян далеко не настолько, как позволяет себе показать.

— Убивать будешь? — спросил Джанибек по-русски.

— Ни в коем случае, как можно! Гостем будет, самым дорогим, самым уважае...мым.

Семен едва договорил слово. Понял. Как ни берегся, а хмельной язык стал подводить. Вот сейчас хан вспомнит, что литвин и ему приходится гостем. Торопливо, чтоб не дать собеседнику времени осмыслить оплошность, он досказал:

— На Москве есть что посмотреть! Пусть поглядит литвин, какие у нас крепкие стены... и какие красивые девушки.

— Вы слишком много значения придаете женщинам! — важно изрек хан. — Видимо, потому, что у вас их слишком мало. И лучшая из жен, когда она единственная, со временем начинает думать, что она единственная в целом мире. А это не так. Э-т-о не так! — хан многозначительно сощурился, едва-едва не погрозил великому князю пальчиком: мол, я про тебя все знаю! Но он еще достаточно владел собой, чтоб удержаться от зряшной обиды. — А девушки у вас впрямь хороши. Ай, хороши! Обидно будет, если фряги выставят таких на кафинском базаре. Что фряги вообще понимают в девушках! Их жены обманывают их без стеснения, а они сочиняют об этом смешные рассказы. Забирай литвина! — Джанибек наклонился к Семену и повторил с какой-то неистовой страстью. — Забирай, делай с ним, что хочешь, только чтоб они сидели тихо!

Да, сильно переменилась Орда, и не в лучшую сторону. В Батыевы времена только заикнись Семен о таком, живо переломили бы хребет, не потрудившись объяснить вину: любому понятно, что законы гостеприимства святы. А Джанибек головой выдал своего гостя Семену, Кориядову недругу. И отнюдь не в приливе пьяной щедрости, по трезвому политическому расчету. При всей своей гордости Семен был и остается верным ханским подручником, ибо для того, чтобы держать в руках Русскую землю, хан нужен Семену не меньше, чем Семен хану.

Семену сделалось гадко. Рот наполнился горечью. Он взял с блюда щепоть изюма. Изюм был отменный, крупный, насыщенного желтого цвета, словно подсушенный янтарь. Василисе такой особенно нравится.

— Понял? — спросил вдруг Джанбек. Или даже не спросил. — Только вино надежнее. Пей, и можешь валиться, а то я такого не видал.

Семен послушно поднес к губам чашу. Что за гадость этот мед. Мертвые пчелы на мертвых цветах.

— За это вы нас ненавидите, да? — грустно промолвил Джанибек. — За то, что мы принуждаем вас к поступкам, которых, как вы убеждаете себя, вы никогда бы не совершили, если бы не были порабощены? Как вы это называете... ярмо?

— Примерно так, — Семен не стал вдаваться в подробности.

— Вы говорите, что Сарай постоянно стравливает вас между собой. Воистину печальна была бы наша участь, если бы вас приходилось стравливать! Сами грызетесь. Дядья не могут поладить с племянниками. Я открою тебе сейчас одну истину, только не вздумай никому ее повторять. — Джанибек медленно, медленно поднял глаза. — Нам без вас придется плохо. — Он помолчал, прежде чем продолжить. — Но вы без нас пропадете. Передеретесь. Ответь, почему в людях столько злобы? И так мало рассудка? Отчего никто не может понять, что Аллах начертал нам общую дорогу? Вы так охотно повторяете, что ваша вера повелевает вам любить ближнего... любить врагов, хотя бы так! Почему... единая, сильная Орда, и в ней — единая, сильная Русь... Покорная! Но не из страха, из любви. Как сын, покорный отцу — из доверия и любви...

Две княгини.

На обед в этот день был холодный свекольник. Мария любила такой, с листиками. Зря говорят, что ботва для тех, кому капуста не по карману. Густой, да со сметанкой...

— Тебе тоже нравится, маленький? — спросила она вслух, прислушиваясь к ощущениям внутри себя.

Маленький не возражал. Если будет мальчик, то непременно Мишенька, а если девочка, то пусть Семен назовет; Маша предполагала, что девочка окажется Олёнкой.

Оттрапезовав, княгиня прилегла отдохнуть. Стояла жара, какая часто бывает в конце августа, и княгиня велела распахнуть все окна, хотела приоткрыть и дверь, но поопасилась сквозняка, не повредить бы дитяти. Она лежала на лавке в одной сорочке, распустив волосы, чтобы и им отдохнуть от тесного повойника, и даже немного вздремнула.

Во второй половине дня Марья Александровна приняла дворского, выслушала отчет и распорядилась об уроке Здесь — заданиях. на следующий день. Потом сходила проверила работу вышивальщиц, некоторых похвалила и велела выдать в награду по рублю, одну разбранила и пригрозила сослать в портомойницы. Старшая мастерица жаловалась и еще на одну, новенькую, дескать, медленно работает и к сроку никогда не поспевает Княгиня посмотрела на ее вышивку. Вельми искусно! Стежки лежали так плотно, так ровно, что казались написанными красками. Девушка, подумав, выбрала из коробочки гранатовую бусину, пристроила ее к месту, и конь под Егорием-Победоносцем ожил, налитым кровью оком грозно воззрился на еще недошитого змея.

— Не придирайся, Михеевна, — сказала княгиня, и мастерицу наградила рублем с полтиною.

При виде вышитого коня она вспомнила, что за хлопотами так и не посмотрела на родившегося накануне жеребенка, и пошла на конюшню.

Князья охотно дарят друг другу коней. У великого государя коней было вдосталь, на любой вкус. Для торжественных выездов, для битвы, для охоты, для дальнего пути Семен по завещанию оставил жене пятьдесят верховых коней.

Семен питал слабость к текинцам, у него их было несколько. Один из любимых даже имя получил, как принято на его родине, составленное из имени хозяина и масти — Семендор От туркменского "дор" — гнедой. Кони ахалтекинской породы бывают, почти без исключений, гнедыми и рыжими.. А самый-самый любимый звался Карай От тюркского "кара" — черный.. Тоже с текинской кровью, но вороной. Вороного жеребенка от него Семен подарил Василисе, а трех гнедых — сестрам, чтобы они учились ездить, для всякого случая. У немцев и фрягов, бают, дамы все верхами, не говоря уж о татарках. Мария, в свете недавних событий, вполне оценила мужнюю предусмотрительность.

Нынешний жеребеночек тоже был от Карая. Умилительный такой, черненький, как большинство жеребят до первой линьки, с пушистым хвостиком, тонюсенькие ножки, как хрупкие узловатые былиночки. Серая в яблоках мать подозрительно косилась на людей, не обидел бы кто ее дитятко.

— А батька-то твой нынче в Орде, — сказала Мария жеребенку (и мысленно повторила то же самое собственному малышу). Конюх взглянул на госпожу с недоумением.

Позже, переодевшись, княгиня отправилась в крестовую Домовая церковь или молельня.; плохо, что ей теперь трудно было выстаивать службу целиком, ноги очень уставали, особенно к вечеру.

За ужином (трапезовали с ближними боярынями) она из курника выбрала одни грибы, зато с удовольствием погрызла жаренные заячьи ребрышки и съела чашку поздней малины с молоком.

Вечер, как обычно, коротали за рукоделием, слушая былины, которые пел слепой гусляр. Мария недавно начала вышивать воздух в дар монастырю, но теперь отложила. Шить приданное для своего будущего малыша — это не труд, это радость. Как исстари заведено, княгиня пустила на это дело свои старые сорочки, а сегодня, после недолгих раздумий, раскроила Семенову, в которой он спал ночью. Ничего, не рассердится. А матери все суеверны.

Постепенно за окнами совсем стемнело, а служанки начали украдкой позевывать, крестя рты. Пора было и на боковую.

С помощью холопок княгиня разделась, умылась прохладной водой, расчесала волосы и заново заплела их на ночь. Она помолилась перед божницей, с трудом (живот уже заметно мешался) поднялась и улеглась в постель, укрывшись легкой льняной простыней. Последняя из прислужниц бережно задула свечи, поклонилась (уже невидимая в темноте) и исчезла, оставив княгиню наедине с вопросом, мучившим ее уже не первый день: как повестить мужу?

Сначала она не знала. Потом хотела сперва разобраться в самой себе. Осознать тот факт, что они теперь не просто люди, которые ночью спят в одной постели. Поэтому ответ на Семеново письмо получился кратким и слишком сухим. С тех пор Семен не прислал ни единой весточки, и Мария опасалась, что муж на нее в обиде. Написать ему самой? Как бы он не осерчал еще больше. Или ничего не сообщать, вернется и увидит сам. Может, на радостях забудет спросить, чего же она столько времени молчала.

Мария уснула, так ничего и не решив.

Дом у Фоминских был всей Москве на зависть: красен и углами, и пирогами, а больше всего советом да любовью. Последние дни с рассвета до заката звонко переговаривались топоры: ставились два новых прируба. Недавно оженили Федора Среднего, жену нашли не слишком казовитую лицом, зато жалостливую, и надо было видеть, с какой нежной заботливостью водила она мужа под руку. Подыскали невесту и Федору Меньшому, и теперь молодец редкую ночь ночевал дома — надо ж нагуляться, покуда холост!

Евпраксия назвала дочку Ефросиньей. Она хотела Феодорой, но муж посмеялся: куда столько Федь в дому! Дитя Евпраксия не стала сбрасывать на мамок, сама кормила грудью, и колыбель поставила у себя в изложне, ночью вскакивала на каждый шорох.

Счастливое материнство украшает женщину. Евпраксия ныне еще больше похорошела, приятно округлилась. Целыми днями хлопотала она по дому, золотистой пчелкой летала то на поварню, то в портомойню, то в конюшню, то в анбар, обо всем заботилась, за всем доглядывала. Она туго заплетала косы и венцом укладывала их вокруг головы, чтоб ни одна прядка не выскользнула наружу. И все это ради того часа, когда она снимет богато расшитый повойник, и белокурые волосы, получив долгожданную свободу, уже ставшие волнистыми, заструятся по плечам. И одна за другой будут падать на пол одежды, и угаснет свеча, и любимый мужчина, сильный, нетерпеливый, подхватит ее на руки и понесет на постель...

Впрочем, последнее время Евпраксия неизменно выгоняла мужа спать в иную горницу. Однако в эту ночь легкая тень все же проскользнула в изложню. Евпраксия уже засыпала... Федор покрывал поцелуями ее лицо и шептал:

— Любая моя, ладушка, не выдержу... ведь скоро будет совсем нельзя, и надолго...

Разве хватит тут слабых женских сил?

Позже они лежали, обнявшись, и Евпраксия, прильнув к мужу, кончиками пальцев шевелила волоски у него на груди. Они говорили о чем-то, что не имело никакого значения, и Федор, среди разговора, попросил жену на несколько дней уехать из Москвы вместе с Фросей. Евпраксия спросила, зачем, что такого будет в Москве в эти дни?

— Жарынь, пылища, а тебе лучше поберечься.

— И допрежь была жарынь, и не скоро кончится! — Евпраксия обеспокоилась взаболь. — Федя, что должно произойти?

Она еще пригрозила, что никуда не поедет, если не будет знать, зачем, и Федору пришлось ответить.

— Я убью Семена.

Было темно, Евпраксия не могла видеть мужева лица и оттого не вдруг поняла сказанное, едва не засмеялась. А поняв, закричала.

— Ты что, что ты удумал?! Да если... Не полюби тебе князь, отъезжай к другому, как все люди делают!

Федор рывком сел на постели.

— Я сам князь не худого рода. И по чужим уделам мотаться не стану. Хорошо для него сложится: я уеду, а он останется как ни в чем ни бывало. Да еще порадуется, что не станет напоминания об его подлости.

— Да что Семен тебе сделал худого?

— Он отнял у меня любимую женщину. Просто протянул руку и взял, даже не спросив, хочешь ли ты этого, даже не задумавшись ни о тебе, ни обо мне. А когда ты стала не нужна, вышвырнул вон, точно пса, который плохо сторожит дом. Он осрамил тебя перед всем миром, выдумал самую непотребную нелепость, чтоб только прикрыть собственную никчемность! Этот... который даже не мужчина! Он унизил тебя и избесчествовал наш род. Ты знаешь, я простил ему то, что он женился на тебе, но того, что он с тобою развелся, не прощу никогда.

— Дурень, дурень, дурень! — Евпраксия с отчаяньем замолотила кулачками по мужевой груди, пока Федор не перехватил ее руки. — Дурень! Неужто ты так и не понял, что он сделал? Семен пожертвовал собою ради нас, ради нашего с тобой счастья, принял на себя сором! Ради нас, понимаешь? Сам позорился перед вами, жеребцами! И чего ему это стоило! Это вы, мелочь безудельная, плачетесь каждому, кому не лень выслушать. А он не такой, он гордый, ему все это было вынести, все равно что тебе... да даже не с чем сравнить! У тебя все достоинство в штанах, ни о каком другом ты даже не догадываешься!

Федор проглотил это. Равно как и "безудельную мелочь".

— Постой, что ты хочешь сказать? Что сделал для нас Семен?

Евпраксия, давясь подступившими к горлу слезами — от страха за любого, за себя, за Семена, от обиды на мужскую глупость — торопливо стала рассказывать.

— Это не он не смог, это я не допустила его до себя. Потому что тебя люблю! А он не стал принуждать, и не овинил, что его жена любит другого. Напротив, сам все придумал, как устроить, чтоб на мне не оказалось вины. Он сказал... сказал, что если сам не смог дать мне счастья, так поможет обрести с другим. В нем столько благородства, столько истинного мужества... Это такой мужчина, что вас всех, кичащихся шириной плеч, нельзя даже поставить рядом. И вот цена великодушию! Все над ним потешаются, а ты... — она не посмела выговорить слова, как будто произнесенное, оно немедленно сделается действительностью.

Большой, сильный, злой мужчина осел на мятую постель.

— Ох, мамочки... мамочки...

Утром Мария еще только одевалась, когда ей доложили, что боярыня Фоминская просит ее принять. Посетительница была настойчива, и княгиня не стала откладывать встречи.

Вот и встретились две Семеновы княгини, бывшая и нынешняя, и сразу обнаружилось, что обе они непраздны. У Марии это было гораздо более заметно, но и Евпраксиино положение не могло укрыться от внимательного взора.

Евпраксия была не нарумянена и взволнована. Мария не питала к боярыне ни приязни, ни вражды, и потому приняла ее со спокойной приветливостью. А Евпраксия рассказала великой княгине, что государю угрожает опасность, о чем уведал Федор Фоминский, войдя в доверие к заговорщикам. Едва успев досказать, она побледнела как полотно, вскрикнула "Мое дитя!" и упала без чувств.