Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Закручивая свою "индустриализацию", я... нет, планов ещё нет. Просто поглядываю в ту сторону. Как бы мне тот "северный шёлк" с моими прялками-самопрялками скрестить. А также — с мялками, чесалками, ткалками...

Пока слава этого городка — иная.

Сейчас в Костроме — волжский вариант Тортуги. Разбойно-торговое гнездо. Сидит княжеский наместник. Но не высовывается. Очень буйное вече. Фактически "сто первый километр" для Ярославля. Людишки оттуда, да и вообще — с Верхней Волги, с Которосли, с Неро, кто с властью не поладил, бегут сюда. Их привечают — люди нужны, с туземцами, с Костромской меря — отношения... сложные. А по Костроме идёт путь в Двинскую землю. Где — "клондайк". Я про это уже...

Формально — Ростовская епархия. Но уровень благочестия... выйди из детинца — ниже плинтуса. Да и в детинце...

* * *

Добравшись до городка, Чимахай принялся костромских строить. Учить бога любить — "правильно".

С самосохранением у него... Как у всякого истинно верующего: "С нами бог! Кто против?". "Против" были местные — убили его второго, едва начавшего выздоравливать, спутника. Самого — схватили и мордовали.

Тут к городу пришёл епископский караван. Власть переменилась, "кованные гридни" владыки малость порезвились — посады сожги нафиг. Городок прошерстили. До звонкого эха в пустых хоромах. Парочку чудаков — живьём на воротах распяли, пяток — в реке утопили, иных многих — просто и "непросто" порезали. Худоверующим — в поучение.

Феодор ожидал от спасённого им Чимахая благодарности. А тот стал обличать неправый суд и корыстолюбие епископское. Кому ж такое понравится? Лесоруба-правдопила — снова в железа. Так до Балахны и доехал.

Пару Костромских эпизодов, инкриминируемых епископу, Чимахай озвучил сам. Также, вспоминая свой постриг, приобщение к обетам иноческим, "правило трёх вин", потребовал смертной казни для Феодора. Как для "от веры христовой отступника и злодея закоренелого".

Народ... ахнул. Инок — архиерея на смерть обрекает?! По винам-то — "да", но вот по статусу... Невидано-неслыхано.

"Все равны перед судом".

Здесь такое не только не писано — и не подумано. Все равны только перед божьим судом. Да и то...

Подельники епископа вели себя по разному.

Один просто объявил, что суд не признаёт и говорить не будет. Так и просидел весь день, не отвечая на вопросы, читая себе под нос молитвы. Другой, начальник охраны, упирал на то, что только выполнял приказы епископа. Пришлось вспоминать понятие "преступный приказ". Третий рыдал и вопил. "Не виновен я! Оболгали облыжно!". Когда же было показана особая жестокость, прямой садизм, в делах его, начал безумно хохотать и грызть деревянные прутья решётки.

Я не могу судить их за дела Ростовские или Костромские. Не моя юрисдикция. Но разбор эпизодов веду: особенность русского средневекового судоговорения — рассматриваются свидетельства не только свидетелей преступления, но жизни подсудимого.

"Публикация репутации".

Феодор и его люди, по моему представлению, есть группа лиц, вступившая в преступный сговор с целью отъёма, мошенническим и насильственным способами, чужой собственности, в т.ч. и моей (государственной), в границах моей юрисдикции. Реализация этого преступного замысла привела к гибели двух и более лиц. В т.ч. гос.служащих, находившихся при исполнении служебных обязанностей.

— Смягчающие обстоятельства?

— На Феодоре божья благодать почиёт!

— Это не смягчающее, а отягчающее.

Накачавшись "благодатью", нужно сперва выжечь в себе эту сущность. А уж потом можно и живым людям глаза смолой заливать да выжигать.

"И всё хорошее в себе — поистребили". "С особым цинизмом...".

Тягостное, изнурительное занятие. Уже темнело, когда я закрыл заседание.

"Утро вечера мудренее".

Верю. Кому-то, где-то, когда-то. Мне к утру ничего нового не при-мудрилось.

Двоим из шести, за сотрудничество со следствием — каторга. Остальным...

Утром, вновь собрав заседание, я объявил вердикт:

— За многие злодейства учинённые противу Воеводы Всеволжского приговариваю шиша речного, именуемого епископом Ростовским Феодором, к смертной казни. Через отрубание головы. Машиной. Приговор привести в исполнение незамедлительно.

Народ ахнул. Народ заскулил, забурчал, засопел. Множеством разных дыхательно-шевелительных действий выказал мне свой несогласие. Волнение, смущение, изумление и... и ожидание. Ожидание невиданного зрелища.

Дважды невиданного.

Казнь епископа.

Казнь машиной.

О рассуждениях моих, приведших меня к идеи гильотины — я уже... Прошёл год с тех пор, как разгромив караван муромских "конюхов солнечного коня", я задумался об устрашении.

"Улита едет, когда-то будет" — русская народная...

Моя "улита" — приехала.

Повторюсь: казнь есть не только устранение конкретного куска мусора человечества из функционирования в реале, но и воспитательная мера, предотвращающая появление подобных фрагментов дерьма в будущем. Воспитательная функция казни до 19 в. — в Европах обязательна и повсеместна.

Что я, империалист какой? Чтобы пренебрегать традициями и чаяниями всего "прогрессивного человечества".

Установка была прежде построена. На задворках. И — опробована. На брёвнышках, на баранах. Ныне её уместно изукрасили и перетащили прямо на Стрелку. На самоё остриё, на площадку, с которой хорошо просматривается и Волга, и устье Оки. Там в 21 в. парк сделают. Хорошее место, душевное.

Вот туда мы все и потопали.

Ропот народный то затихал, то усиливался. Уж больно эти "ворота с топором" ни на что не похожи.

Простенькое белое распятие на самом верху, мудрые мысли о смерти на нескольких языках и алфавитах по перекладине и столбам. Красные ленты на чёрном фоне обугленного дерева.

"Врата смерти".

"Оставь надежду всяк сюда...".

Входящий, вносимый, укладываемый...

Феодор, к этому моменту, несколько ожил. Начал кричать, рваться. Пришлось вставить ему кляп. Вот так, выгнувшийся, пытаясь сдвинуть затылком ограничительный брус, со связанными за спиной руками, он и лежал, привязанный к нижней доске, лицом к зрителям, в этих воротцах.

Сколько эмоций! Какая экспрессия! Натюрлих, факеншит!

Почти как в мой первый день здесь, в "Святой Руси".

"Утро стрелецкой казни" на Волчанке.

Разница? — Мозгов у меня прибавилось. "Святая Русь" жизни выучила. Потому рукоять топора — теперь у меня.

Ну, Ваня, с богом.

И я дёрнул рычаг.

Почему сам? Потому что тут... как бы сакральный смысл.

Типа: Воевода Всеволжский — сильнее владыки Ростовского.

"Смерть — высшая степень унижения".

Унижение — для него, возвеличивание — для меня.

Ещё: я не могу поручить это дело кому-нибудь из своих людей. Оно... против общего русского закона, против "с дедов-прадедов заведено". Это — новизна. По общему чувству — опасная для жизни и души.

Только — личным примером. Первому — мне. Не посылая на столь опасное дело кого-то другого.

Для них это святотатство. За которым последует расплата. Наказание божье, казни египетские. По "Житию Авраамия Смоленского":

"И после того как блаженный скончался, сбылось пророчество святых апостолов о преследовавших и прогнавших святого, так что одних из епископов постигла внезапная смерть, у других же появились на ногах синие прыщи, которые лопались, а еще одному внезапный огонь, сошедший свыше, иссушил руки и ноги, у другого же распухла нога и начала гнить, а поскольку она прикасалась к другой, зараза перешла и на ту, и он умер лишь через три года, у другого же язык стал как затычка во рту, и, написав на доске, он признал свой грех, что изрек хулу на святого Иоанна Златоуста; а Евдоксию поразила жестокая болезнь, ибо у нее из недр шла кровь, а потом был смрад, и она извергла из себя червей, и так злообразно кончила она свою жизнь горькой смертью".

Мои люди, выросшие в этом, впитавшие "с молоком матери" вот такие суждения авторитетнейших мудрецов, ожидают вот таких последствий. С синими прыщами, иссушением или опуханием, с кровотечениями и червячками из разных мест.

По вере своей.

А мне — пофиг. Бред, брёх и суеверия.

Им — нельзя, мне — можно. Нужно.

"Будущее вкус не портит мне,

Мне дрожать за будущее лень;

Думать каждый день о чёрном дне -

Значит делать чёрным каждый день".

Нет на них Губермана.

Вымаливать, чтобы "ответка не прилетела", чтобы "чёрный день" не настал... Не моё.

"А не верю я

И ни в сон, и ни в чох,

Ни в вороний грай.

А я верую в свой червлёный вяз".

И Васьки Буслая — тоже пока нет.

Я этого хочу. Я хочу, чтобы эта сука — сдохла.

Треугольный нож, утяжелённый по верхней кромке дубовым брусом, стремительно ускоряясь по закону сами знаете какого Исаака, мгновенно пролетел по смазанным колёсной мазью канавкам в столбах гильотины.

Ударил Бешеного Федю чуть ниже основания черепа.

Чуть наискосок, из-за запрокинутой головы, прорубил шею.

Чавкнул, хрякнул. Остановился.

Плотно закрывая собой перерубленные артерии дёрнувшегося тела.

Голова, с негромким деревянным стуком, отскочила от удара в корзину.

Гильотина выплюнула. Тьфу.

Пришлось нагибаться, садится на корточки, вынимать отрубленную голову.

У Феди при жизни было не так много волос. В основном — на затылке. Теперь, запустив пальцы в эти лохмы, охватив, чуть наискосок, чтобы вытекающая кровь не замарала мне рукав, ладонью затылок епископской тыковки, я поднял Федину голову перед собой на вытянутой руке. Показал зрителям и, развернув к себе лицом, принялся разговаривать. С отрубленной головой.

Похоже на ибн Саббаха? — Есть разница: тот разговаривал с живой головой. Которая становилась мёртвой после фокуса. Мой фокус чуть сложнее.

— Нечестивый Феодор. Многие грехи совершил ты в жизни своей. Злодеяния и бесчинства столь великие, что нет тебе ни прощения Господня, ни заступничества Богородицы. Сатана пляшет в радости, предвкушая принять тебя в жарко пылающих печах преисподней. Но — нет. Нет тебе места ни в раю, ни в аду. Здесь, в кости твоей, запираю я душу твою. Здесь, в воле моей, будешь ты пребывать рабом бессловесным, бестелесным, безысходным. Нет тебе отныне надежды. Даже и на милость Царицы Небесной. Ибо отдан ты мне в холопы. Отдан полностью, отдан навечно. И покуда я, в существовании своём мирском или небесном, в мире горнем или дольнем, не отпущу душу твою — стенать тебе, изнывать и вопиять. Неуслышимо, безотзывно. Вот, висишь ты, уже и не живой, а всё — не мёртвый. Висишь в руке моей. В воле моей, во власти моей. Навсегда. Навечно. Понял ли ты?

Я повернул голову лицом к зрителям и встряхнул её. Мёртвые глаза резко распахнулись, будто вглядываясь в толпу. Там вдруг, в ужасе, в истерике, заорала женщина. И резко замолчала — то ли сама, то ли кто из соседей рот заткнул.

— Не мною сказано: разница между величайшим грешником и святым праведником в том, что святой — успел покаяться. Ты — опоздал. Ты — попал. В руки мои. В лапы Зверя Лютого.

Оглядел присутствующих, сосредоточился и, усиленно, будто вбивая каждым словом длинные гвозди, раздельно произнёс:

— Так. Судил. Господь. Принимаешь ли волю мою?

Молчит, поганец. Не отвечает. Что не удивительно.

Чуть встряхнул голову епископа, чуть покачал из стороны в сторону. Будто побуждая к ответу непослушного ребёнка. Подёргал намертво сжатый зубами покойника кляп. Челюстные мышцы, до того сведённые предсмертной судорогой, расслабились. Челюсть отпала. Следом выскользнул мокрый, красный, удивительно, неестественно длинный язык. В толпе зрителей кого-то повело, зашатался, завалился. Дёрнулись в стороны, не понимая, соседи — обморок.

Там образовывались какие-то течения, водовороты. Кто-то пытался убежать. От этого ужаса. Кто-то, наоборот, распахнув рты и глаза, рвался ближе. Насладиться зрелищем, впитать подробности. Чтобы после упиваться собственным страхом. И страхом слушателей детального, красочного рассказа очевидца.

С краю толпы люди стали опускаться на колени, креститься и молиться. Волна коленопреклонения прокатилась по площадке.

Я внимательно рассматривал людей. "Моих людей". Стрелочный народ. Как легко они становятся на колени, падают ниц, отгораживаются от реальности мира привычными ритуалами молитв, поклонов, крестных знамений.

Как много ещё впереди работы...

Я чуть повернул голову к себе лицом, повторил вопрос:

— Понял? Согласен? Служить будешь?

Веки покойного, выказывая согласие, медленно стали опускаться.

Всё проходит. И остаточные электрические потенциалы в этом куске мяса, постепенно выравниваются. Мышцы расслабляются. Мировая энтропия захватывает новый кусочек мироздания.

"Летай иль ползай, конец известен:

Все в землю лягут, все прахом будет".

И ты, Феденька, тоже. Но не сразу.

Довольно улыбаясь явленной покорности, я повернул голову к зрителям.

— А Феденька-то покойный, не вовсе дурак. Знает чья власть на нём ныне.

Я встряхнул голову. В толпе завизжали. Голова от толчка вдруг снова открыла глаза. Уставилась мёртвым взглядом в народ. Распахнутыми глазами, разверстым ртом, вывалившимся, чуть ли не на локоть, красным мокрым языком.

Там снова ахнули и слитный, неразделимый, бессловный стон ужаса прокатился по площадке.

— Ну-ну, Феденька. Моих-то пугать зачем? Будет, будет у тебя и время, и повод. И приказ мой. Противу врагов моих.

Алу, совершенно потрясённый, худо соображающий, замедленным, нечётким движением протянул мне, по моему жесту, кожаный мешок.

— Алу, очнись. Развяжи завязки. Или — я сам развяжу, а ты подержишь?

Ужас, нервное отрицательное трясение головой, суетливые, бестолковые движения пальцев в попытке расшнуровать горловину мешка. Открывает, раздёргивает, подставляет мне. И сам, без моей команды или знака, опускается на колени, склоняет голову. На вытянутых руках, кончиками пальцев держит над собой этот... саквояж. Лишь бы не видеть, лишь бы не коснуться.

Что-то я тебя, половчёнок, сильно оберегаю. Сабельный удар ты уже держишь, а вот визуальный — нет. В жизни мерзости много. Ты — к встрече ещё не готов.

Ну, это дело наживное, вопрос привычки.

Привыкнешь. Приучу.

Осторожно, как дорогую изукрашенную стеклянную новогоднюю игрушку, ласково улыбаясь, опускаю голову Феди в мешок. Затягиваю шнур, довольно осматриваю толпу. Благостно, чуть-чуть, двумя пальчиками, подёргиваю, раскачиваю баул. Удовольствие моё — аж сочится. В каждой мимической мышце, в каждом движении тела.

Сейчас мурлыкать начну.

Как кот после сметаны.

Мой суд — исполнился, мой враг — сдох.

Хор-рошо.

Я не Боголюбский, чтобы петь и плясать перед иконой по случаю победы над булгарами. Но радость моя видна. Радость — от победы. От казни.

"Чтобы быть непобедимым, достаточно не сражаться, возможность победы заключена в противнике, её следует у него отобрать".

Я — победил. Я — отобрал у противника возможность его победы. Вместе с его жизнью. И — его вечной душой.

Прикольно, да? Душа... вечная, богом данная... а сидит здесь, в этом куске мяса, кости... В кожаном бауле, который я качаю на пальчике.