‒ Я лягу с тобой, да?
‒ Конечно. Кстати, где ты научилась обращаться с пистолетом?
‒ Толик научил. У него точно такой, только газовый. Я и разбирала его, и стреляла несколько раз.
‒ А ты... этому Толику ничего про брошки не говорила?
‒ Нет, что ты. Никому не говорила. Точно. А это и в самом деле бриллианты?
‒ Просто минерал. А смотрится так потому, что состоит из множества склеенных кристаллов. Точнее ‒ не склеенных, а очень точно притертых друг к другу.
‒ Притертых? А за что же они держатся?
‒ Друг за друга.
‒ Это как вы с мамой?
Он улыбнулся:
‒ Что-то в этом роде. Вечный прибой называется. Не вообще ‒ это только я так называю. Когда над диссертацией работал, пришло в голову и так во мне и закрепилось. Теперь уже другого названия и не представляю.
‒ От них и правда чем-то морским веет... А кто этот человек, который тебе их заказал?
‒ Я его не знаю. И не видел никогда. А кристаллы и в самом деле приносил посыльной. Парень один. В тот день, когда ты их увидела, мне на работу позвонила незнакомая девушка... и сказала, что этого парня убили, и что он больше не придет. Наверное, от этой девушки тот гад и узнал обо мне.
‒ А про гостиницу ты придумал?
‒ Да. Я надеялся, что он отвяжет меня, и тогда...
‒ Ты бы с ним не справился.
‒ Может быть. Но ничего другого я так и не придумал. Я тогда совсем с ума сошел.
Она от этих слов прильнула к нему, положила голову на плечо, прошептала:
‒ Я знаю. Мне так страшно тогда стало, что из-за меня тебе такое приходится выносить...
‒ Тебе еще худшее пришлось вынести... из-за меня.
‒ Не знаю. Мне только поначалу было очень страшно. А потом просто противно, и все. На рвоту тянуло. Но я об этом не думала. Я все время только о тебе и думала...
Они постелились и легли рядышком.
Только о нем и думала... А он...
Нельзя молчать. Нужно о чем-нибудь говорить. Лапшу для Ирки сочинять. Нет, это чуть позже. Сейчас о чем-нибудь совсем другом. О чем-нибудь постороннем.
Пап, а... ну, в общем... ты догадываешься о чем я хочу спросить?
‒ Н-нет.
‒ А можно, я спрошу?
‒ Да.
‒ А в рот... это, вообще, нормально? Ну, не в этом случае, а вообще, при нормальных отношениях?
Он молчал, не зная, что ей ответить.
‒ Понимаешь, ‒ продолжила она, ‒ это очень многие делают. Девчонки так прямо хвастаются, кто как умеет "брать". Говорят, что полезно очень. Для организма и вообще. И вроде приятно, почти как туда. Ну, ‒ так они говорят. А мне, наоборот, так противно, жутко противно, рвать тогда хотелось, наверное и вырвала бы, если бы не его клизма, совсем внутри пусто стало. Или это от таблетки ‒ у меня после нее живот совсем замер. Это омерзение во мне почти заглушило собою и страх, и боль.
Она сделала паузу, но, не услышав от него никакой реакции, продолжила дальше:
‒ И Танечка у Толика берет. И ей очень приятно.
‒ Откуда ты знаешь?
‒ Нечаянно увидела. Еще в лагере. Они этого не заметили ‒ я сразу очень тихо смылась. Пап, а мама... берет?
‒ Мама целует. И я ее тоже туда целую.
Ну не может же он ей так и сказать, что они делают на самом деле!
‒ И никогда не брала?
‒ Светка! ‒ повернулся он на нее боком и уставился в глаза. ‒ Ну как я могу тебе об этом говорить!?
‒ Значит, брала.
‒ Мы же любим друг друга.
‒ А тебе это тоже приятно?
‒ Я не буду тебе отвечать. Давай о чем-нибудь другом.
‒ Значит, приятно. Видишь, ‒ значит, нормально. А мне, наоборот, противно. Омерзительно.
‒ Как ты можешь сравнивать?!
‒ Я не сравниваю, папа, ‒ совсем тихо и жалобно прошептала она, ‒ я совсем о другом... разве ты не понимаешь?
Он сразу раскис от ее слов. Что он несет?! Боже, когда он научится разговаривать со своею дочерью...
‒ Это пройдет, доченька. Пройдет. Как только полюбишь ‒ все пройдет. Вот увидишь. А этого мерзавца больше нет. Не существует.
‒ Пап. А ты сможешь сейчас... поцеловать меня... там. Как тогда.
‒ Конечно, доченька. Конечно...
‒ А тебе... теперь... не будет противно? ‒ опасливо засомневалась она.
‒ Нет.
‒ Хорошо, тогда целуй. Один раз. Только сильно. Сильно в себя. Чтобы мне стало больно.
Задрала ночнушку и развела ноги...
‒ Ну? ‒ тревожно вглядываясь в его глаза, вопросительно прошептала она сразу, как только он вернулся к ней лицом к лицу, ‒ тревожно, испытывающе, со страхом ожидая, что он скажет.
‒ Что ‒ ну? ‒ как можно мягче переспросил он.
‒ Противно?
‒ Нет, доченька. Совсем наоборот. Ты мне не можешь быть противна. Никак.
‒ А ты... не почувствовал там... его?
‒ Его там нет.
Он соврал. Но так уверенно, что даже сам в это поверил.
‒ Теперь уже нет, или вообще?
‒ Теперь уже и вообще.
Она откинула голову на подушку и задумчиво уставилась в потолок.
‒ А она изменилась?
‒ Конечно. Голенькая, совсем как у ребеночка. И очень мягенькая, ‒ там, внутри.
‒ И ничего там от него не осталось?
‒ Абсолютно ничего.
‒ Я знаю. Я сразу почувствовала. Это я просто спросила, чтобы и ты так сказал. А еще десять минут назад он там был. Там, прямо внутри, мерзкий и гадкий.
Она снова к нему повернулась:
‒ Он не вернется?
‒ Если вернется ‒ выгоним, ‒ улыбнулся он.
Она тоже улыбнулась и снова откинулась на подушку. Потом протянула руку к промежности, попробовала в разных местах губки и вдруг завела в отверстие пальчик. И тут же вывела.
‒ Так просто. Все так просто. Он на самом деле исчез. Это потому, что ты ‒ папа?
‒ Может быть.
‒ А если бы кто-нибудь другой, а не ты, ‒ получилось бы? Я имею в виду ‒ тоже хороший. Ну, Толик, например. Как ты думаешь?
‒ Не знаю. А он хороший?
‒ Наверное. Мне так кажется. Ты снова будешь меня хотеть?
‒ Доченька, это совсем не так называется. У меня нет к тебе такого вожделения, какое бывает к женщине, с которой хочешь соединиться в сексе. У нас с тобой, по-моему, вообще не секс, а что-то другое. И я, если и хочу, то хочу именно этого чего-то другого. С мамой совсем не так. Вот ее я хочу. А тебя... даже не знаю, как это словами выразить.
‒ А для меня это секс. Самый настоящий. И я хочу тебя точно так, как тебя хочет мама.
‒ Нет, не так. По-другому.
‒ Откуда ты знаешь?
‒ Оттуда, ‒ кивнул он глазами к ее ногам, ‒ она сама сказала. Когда они там разговаривали.
‒ Ему? ‒ кивнула она заискрившимися улыбкой глазами к его ногам.
‒ И ему, и мне вообще.
Она снова откинулась на подушку и задумалась.
Совсем не о том они говорят. Не об этом нужно. Ну почему он не знает, о чем нужно говорить? Совсем потерялся...
‒ Ладно, ‒ загорелась она вдруг каким-то новым интересом, ‒ рассказывай тогда сначала, как ты хочешь маму. Это-то ты сможешь выразить. Только чур ‒ как на духу. Хорошо?
‒ Хорошо, постараюсь... Понимаешь, это не всегда одинаково бывает. Особенно начало.
‒ Давай все начала, какие вспомнишь.
‒ Ну, тогда во-первых, ‒ это по жизни сейчас чаще всего, ‒ когда мы вместе ложимся спать. От нее почти всегда очень приятный запах ‒ на меня он действует, как звоночек на песиков Павлова. Груди сильно заводят ‒ как они выпирают и качаются под ночнушкой. А если голенькие, так вообще. Кожа, когда дотронусь. В любом месте. Но особенно ‒ грудь и шея. И, конечно, если дотронусь рукой между ног. Вот. Это чаще всего главное из того, что действует на меня даже тогда, когда она сама еще не хочет. Нет, еще есть главное ‒ ее движения или, точнее ‒ поведение тела. Как она укладывает или встряхивает волосы, поправляет ночнушку, как ложится, ‒ она всегда что-нибудь подправляет у меня, то подушку слегка, то простыню, то волосы, то на теле что-нибудь как бы лишнее найдет и смахнет пальцами, и все это так осторожно, чтобы я как бы и не заметил. И обязательно улыбнется. Она так вообще всегда делает. А когда еще и сама уже хочет, тут вообще, столько всякого дополнительного появляется, не перескажешь. Я это сразу угадываю, как бы она ни маскировалась. Для меня ее желание ‒ самый сильный возбудитель. Особенно замаскированное.
‒ Теперь другие начала. Когда не перед сном. А потом о своем вожделении расскажешь.
‒ Ну, часто все то же самое, но не перед сном и не в постели.
‒ А еще?
‒ Иногда просто случайное воспоминание обо всем таком. Даже вне ее присутствия. Но при вспоминаниях чаще все-таки тут же всплывают какие-то детали самого... соития. Это еще сильнее действует.
‒ А еще?
‒ Еще когда... на нее смотрят мужчины. Знаешь, таким взглядом, особенным. Завожусь тогда с пол-оборота.
‒ Встает?
‒ Сейчас получишь по носу за такие слова, ‒ шутливо покачал пальцем. ‒ Нет. Не обязательно. Просто целый день потом перед глазами эти взгляды, а вечером я ее так отрабатываю, что она аж визжит.
Фу ты, ну ты, что он такое несет? Отрабатываю. Чертова Флора.
‒ Это от ревности. А еще?
‒ И по-другому бывает. Когда сам замечу какую-нибудь очень привлекательную незнакомку. На улице, или еще где-нибудь. Именно незнакомку.
‒ Да? ‒ удивилась она. ‒ А хочешь все равно маму?
‒ Тебе это странно?
‒ Конечно. А незнакомку, что, не хочешь?
Он задумался.
‒ Может, и незнакомку как-то. Но все равно мысли возвращаются к маме.
‒ Хорошо. Примерно ясно, ‒ заключила она. ‒ Теперь о вожделении. Тоже с начала.
‒ Ну, сначала появляется... такое шевеление вот здесь, где диафрагма. Как будто она как бы сама приподнимается. Вне зависимости от дыхания. Но и с дыханием тоже что-то связано, здесь, выше, возле ключиц. А уже потом ниже все идет, по животу, туда, в глубину, к самому крестцу. Только потом все к мошонке приходит.
Он снова задумался, но она не стала его торопить, только выставила к нему личико во внимательном ожидании.
‒ Нет, знаешь, я забыл о самом главном. Воображение. Оно само собой возникает. Это, собственно, не столько сознательное, сколько бессознательное воображение, то есть, наверное и не воображение, а такое состояние тела, которое... близко к тому, что бывает, когда уже соединяешься... Как бы внутри проигрывается заранее то, что должно произойти на самом деле... не столько в осознаваемом воображении, сколько во всем теле, как непосредственное переживание. Ну, и сознательное тоже. Присоединяется или с самого начала приходит. Или не поймешь, что раньше... Наверное, по-разному ‒ когда как.
Она села, поудобнее пристроилась к подушке, поджав к груди обтянутые ночнушкой коленки, обняв их руками и уткнувшись в них подбородком. И молча так сидела, вникая в его слова.
‒ Знаешь, я как-то однажды попробовал сознательно вызвать в себе такое чувство к одной женщине. Очень симпатичной и очень, как говорится, сексапильной. И она мне, в общем, нравилась. Так вот. Она сидела прямо напротив меня, на диване. Я трусы ее нечаянно увидел, ‒ между коленками промелькнули. Ну, и стал представлять, какая она под одеждой, воображать, как она раздевается, и как я ее раздеваю, и как трогаю за все ее части, ну и как все остальное делаю...
‒ И что?
‒ И ничего. Ну, почти ничего. Так, какие-то мимолетные, тут же ускользающие ощущения. А через несколько минут и забыл вовсе о ней.
‒ Воображение телом... ‒ задумчиво произнесла она после полуминутного молчания. ‒ Значит, телом, а не сознанием?
‒ Ну, видимо, так.
‒ А меня?
‒ Тебя? С тобой все иначе. Я до того случая вообще тебя никак так не воображал, ‒ ты же моя дочка, мне ничего такого и не могло вообразиться, ‒ ни в сознании, ни в теле. А теперь... конечно, воображаю. И сознанием, и телом. Только совсем иначе. Если это и вожделение, то совсем другого рода...
‒ Среднего, да? ‒ хихикнула она в коленки.
‒ Нет. Не знаю. Хотя... может и среднего, ‒ тоже улыбнулся он ее неожиданной реплике, вдруг показавшейся ему весьма многозначительной.
‒ Ой, я перебила. Давай, дальше.
‒ Если вдруг находит на меня, и я подумаю так о тебе, то это... это как запретный восторг... проникающий все тело и часть сознания... он идет из самой нижней глубины и всегда снизу вверх, никогда не наоборот. И как бы поднимает все тело... так высоко, что дух перехватывает от страха, ‒ кажется, что такой высоты в нормальной природе не бывает... выше собственной собственности... выше всего себя в ощущении того, что ты ‒ это я и есть, воплощенный еще и женщиной... во времени мира, ‒ не в моем личном, а именно во времени мира... чтобы увидеть или узнать что-то там, впереди, за пределами собственной жизни и смерти.
Он замолчал, не умея продолжить, ‒ не знал слов, какими мог бы выразить то, чего еще не сказал.
‒ А воображение предстоящего процесса?
‒ Это воображение чего-то другого, что знает только мое тело, и что совсем не знакомо моим мыслям и моему сознанию, но незнакомо так, что вызывает в нем не желание узнать неведомое, а наоборот, страх оказаться осведомленным...
‒ И ты выбрал страх?
‒ У меня не было другого выхода, доченька.
‒ А часто на тебя... находит?
‒ Нет. Не успею подумать, как во мне просыпается какой-то далекий родственник, ‒ кто-то из моих предков, ‒ не умеющий ни говорить, ни слушать, но ясно дающий понять, что ты запрещенная, что если я это стану делать, то могу узнать какую-то страшную тайну, которую людям не положено знать.
Она удивленно подняла не него глаза, будто осененная какой-то догадкой, потянулась к нему, приложилась грудью к его груди, и тихим, таинственным шепотом спросила:
‒ Может, это они там как раз об этом и разговаривают?
‒ Да. Может быть.
‒ А с мамой?
‒ У нас с мамой такого никогда раньше не было. Только вот совсем недавно... что-то подобное случилось. Один раз. Я еще не понял ‒ что. Но это не так было, совсем по-другому.
‒ Как это? ‒ удивилась она. ‒ Совсем не разговариваете? А что же вы там делаете?
Он с не меньшим удивлением уставился на нее, будто соображая, что же они с мамой там на самом деле делают.
‒ Не знаю... Наслаждаемся прикосновениями...
