И свеча не погаснет...

Семен не ошибся, разглядев в тверской княжне силу. Вместо слез и визгов Мария распорядилась уложить Евпраксию, послать за лекарем и не сводить с нее глаз, найти тысяцкого, собрать воинов и заложить каптану Карету.. Выяснилось, что Василья Протасьича нет в городе.

— Василий Васильич?

— Прошал, тоже нету!

— Ищи Федора Акинфова, Ивана. Хоть кого из бояр!

Однако ни того, ни другого, третьего, четвертого — не было никого. Посланные возвращались, разводили руками: жатва! Известное дело, разве оставишь без хозяйского догляду. А время шло. Наконец отыскался Александр Плещей. Княгиня указала на кметей:

— Принимай под свою руку. Выступаем.

Кметей набралось неполных четыре десятка.

Плещей, неизвестно откуда выдернутый — даже без зипуна, в единой рубахе с распахнутым воротом — усомнился:

— Государыня, мне вроде не по чину.

— С этого часа ты боярин. Действуй.

Мария вдруг подумала: а если это западня, предназначенная выманить дружину из города? В пору жатвы, как и в покос, никто не ратится, но если неизвестный враг на это и рассчитывает? Неможно бросать город беззащитным! Евпраксия не смогла сообщить, сколько человек будет участвовать в нападении. Как разделить невеликий полк? Нужно было решать.

— Все — со мной. — Мария решила. Сорок без малого человек, в соединении с сопровождающими князя воинами, отразят любое нападение. А города не удержат все равно. — Ты, — она обвела взглядом воинов и остановилась на том, который привел Плещея, — остаешься. Как звать?

— С-семен. — Парень непонятно с чего запнулся. — Мелик.

— Семен Мелик, Москву оставляю на тебя. Собирай оставшуюся дружину, поднимай городовую тысячу. Не медли ни часу. И чтоб тысяцкий был в городе! Разрешаю притащить за бороду, — добавили она мстительно. — Словом, забивай город в осаду, как если бы враг уже стоял под стенами. Случится может все, — княгиня не стала никого успокаивать. — И если к возвращению князя город будет стоять — быть тебе боярином.

Муж и жена.

Накануне отъезда из Сарая великий князь дал одному из кметей серебра, чтобы тот от своего имени выкупил ту рабыню.

Ехали не водой, горой, и Семену немного жаль было неувиденных на этот раз волжских берегов. Если б, как обычно, через Нижний Новгород, дразнящий несбыточностью мечты, через Городец и Юрьевец, шумную торговую Кострому и Ярославль, где нет уже сестры, нет зятя, но подросшие племянники будут рады ему... Смотреть с заборола у стрелки, где Волга и Которосль причудливо сливаются буквою "како", как зажигает воды закатное солнце. Через Углич, купленный отцом в год рождения Ивана... Хотелось вновь испытать все это: слаженные взмахи весел и волжский ветер, и чайки, качающиеся на волнах белой лодейной ратью, и издали открывающиеся глазу колокольни над водой. В начале осени часты туманы, и тогда поутру деревянные борта бывают покрыты холодными капельками, далекие берега видятся размытыми и четко двоятся в воде, а пряди тумана вьются между деревьев. Местами река так широка, что с одного берега трудно рассмотреть другой. Но княжья ладья идет по середине, отклоняясь то в право, то влево, словно умный пес в поиске — в поиске подходящего течения, сильнее или слабее, какое нужно сейчас. Волга, как былинная речка Смородина, течет семью струями, а то и больше. Плывут мимо берега, крутые, поросшие сурово-зеленой травой, похожие на крепостные валы, а иногда желтеющие обрывами. Берега как будто меняются местами, один крутой, другой пологий, на одном высятся раскидистые сосны, на другом пышно кудрявится лиственный лес. Ранняя осень, лишь изредка глаз притянет алое или желтое пятно, и вдруг — в обнимку тополь и липка. Серебро и золото. Проплывают островки и затопленные деревца, упрямо тянущие из воды кривые зеленые руки. Иногда берег вдруг делается луговым, бархатным. А между Костромой и Угличем встречаются вересковые пустоши, зелено-лиловая пестрядь, брошенная на берег.

Семену вспоминалось другое возвращение из Орды, тоже на границе лета и осени. На дневку остановились в непривычном месте, где стояли сосны, густо-желтый обрывистый берег скреплен был сосновыми корнями, а под ним сквозь прозрачную воду просвечивало густо-желтое дно с зелеными крапинками водяных растений. В воде, если постоять неподвижно, чтобы она успокоилась, черными черточками начинала сновать рыбная мелочь. В котелках над кострами, испуская вкусные запахи, уже весело булькала каша, перекликались отошедшие подале мужики: "Да тут грибов пропасть! Сейчас на обед наберем!". Пока готовился обед, Семен тоже прошелся по лесу, вдыхая сосновый воздух. Под ногами, перемешанный с шишками и хвоей, лежал ярко-зеленый мох, как будто порезанный на кусочки ковер. Семен заметил щеголеватый мухомор в боярской алой шубе с белыми подпушками, приметил радостно блестящий на солнце масленок и семейство бледно-желтых лисичек, но брать не стал, только порадовался находке: пусть найдет и порадуется еще кто-нибудь! Оглянувшись, не видит ли кто, он вспрыгнул на поваленное дерево и ловко прошелся по нему. Князь был тогда волшебно молод!

Чуть подальше открылось длинное озеро, вернее даже, цепь озер, с островками, протоками и заводями — другого конца не видать. Семену так захотелось идти вдоль заросшего ивами и камышами берега, хоть версту, хоть десять, пока не обретет края... Но он столько времени он, конечно, не мог позволить себе потратить впустую, и князь вернулся обратно к реке.

Несколько отчаянных молодцов плескались в воде, и Семен ужасно им позавидовал. Но князю вроде бы как не подобало, да и олень давным-давно намочил копыта... но жарынь стояла летняя... но... да чего там! Вода оказалась холодной, но не ледяной, как в прохладный летний день, а когда Семен отплыл подальше, стало теплее. Это был непередаваемое ощущение. Матерая Волга. Осень. Над водою, среди сосен, обнаружились две березки. Семен плавал среди желтых листьев.

Да, неплохо было бы воскресить давние воспоминания, однако не все можется, что хочется. Корияд все же был важнее.

Корияда Гедиминовича везли на Русь с почетом. Он ехал на подаренном московским князем коне, приставленные московским князем слуги предупреждали малейшее желание высокого гостя, а сам князь Симеон в пути развлекал его всякими былями и небылицами. Особенно запал тому в душу рассказ об отчаянных тверских княжнах, что оставили ни с чем всех своих врагов. На привалах литвина от души угощали мясом и вином, последним даже несколько больше, чем следовало бы. И не на что было бы жаловаться Ольгердову брату, если б его собственных спутников московит не отправил иным путем. И если б почтительные прислужники не были оборужены, как воины.

Лето заканчивалось, повсюду жали хлеб, но по-прежнему стояла жара. И незаметно, что двигались к северу. Кмети посмеивались: вот вступим в московские пределы, тулупы доставать придется. Любят московляне бранить московскую погоду, но не дай бог сказать того литвину! Живо примутся объяснять, в чем ты не прав.

Однако и ближе к Москве прохладнее не стало. Чуя близость дома, русичи немного расслабились, уже не так подскакивали на каждое Кориядово шевеление. Однажды высланные вперед дозорные заметили вооруженный отряд. Великий князь приказал вздеть брони. Потеть под железом никому не хотелось. Ратные, облачаясь, ворчали, дескать, кого опаситься в своей земле. Сваримся все, как раки, прямо в скорлупе.

Семен велел подать доспехи и Корияду, но сам только откачнул головой. Литовского князя удивила такая удаль, и, подумав, он тоже отказался от брони. Ему не хотелось уступать русичу. А если они столь берегут "гостя", неплохо будет заставить их поволноваться.

Дальше ехали с отворенными тулами. Вскоре неизвестный отряд вынырнул из-за поворота. Комонные шли на рысях, открыто, с четырех сторон оступив каптану, которую Семен, приглядевшись, узнал. С обеих сторон закричали: "Свои!".

Через несколько мгновений княгиня уже шла навстречу мужу. И когда Семен узрел ее, всю, целиком, от встревоженных очей до выпирающего чрева, его охватило беспредельное, тысячекрылое счастье...

— Государь, — сказала она, одним словом отбросив на потом все восторги. — Государь, тебе угрожает опасность.

Великий князь выслушал. Нахмурился. Приказал:

— Боярин Александр Федорович, бери воев. — Без колебаний разделил, кого послать с Плещеем, кого оставить в охране. — Прочеши окрестности и доставь мне коромольников. Лучше живьем.

Распорядившись, Семен обернулся к жене, но нашел ее не сразу. Мария лежала в каптане, скорчившись на чересчур узком и коротком сиденье. Семен подскочил к ней. Мария вцепилась в его руку, глядя с беспомощностью и страхом, и охнула от боли. Семена обдало жаром. Яснело, что у княгини начались преждевременные роды: от тряски, от жары, от волнения. Как быть, что нужно делать? Хоть кто-то должен ведать? Семен озирался столь же беспомощно и жалко: кругом были лишь бородатые, обветренные лица воинов.

Мария застонала уже в голос, ногти впились Семену в руку.

— Там... грамота... — прошептала она с трудом.

Семен отмахнулся, какая еще грамота, к чему.

— Милая, любая, потерпи, сейчас, сейчас...

Он повторял бессвязные слова, а сам лихорадочно соображал: что же делать? Вспомнив, что неподалеку есть село, решил ехать туда. Воины с видимым облегчением посажались на коней. Должны же там быть какие-нибудь бабы, навычные принимать роды.

Повозку трясло на ухабах. Семен держал жену за руку, платком обтирал ей потный лоб. Она старалась держаться, кусала губы и все равно болезненно охала при каждом толчке, Семен через миг готов были кричать "Осторожней!" и "Гони!". Господи, где же это чертово село? Он вспомнил, что при родах открывают все окна и двери, распахнул дверцу каптаны, лихорадочно, едва не оборвав шнуры, отдернул занавески.

Кони мчались стрелой, по бокам скакали вершники, слитный топот копыт по мягкой земле казался невыносимо громким, отдавался в голове: Бух. Бух. Незакрепленная дверца долбилась об стенку, высокая трава лезла внутрь, хлестала по ногам.

— Сейчас, еще чуть-чуть, хорошая моя, сейчас...

— Семен... грамота...

— Скоро приедем... еще самую малость потерпи...

Мария мотала головой, то охала, то стонала сквозь стиснутые зубы, и вдруг — в голос, пронзительно:

— Ма-ма-а-а!

Семена опалило новым ужасом. Подумалось: а вдруг не разродится? Ведь это уже было, эти почерневшие глаза и "Мама-аа!" на чужом языке. Господи, жили же без детей, только бы сама была жива!

Корияд хищным глазом следил за вставшей суетой. Если уходить, то теперь, другой возможности не будет. Литовский князь воочию представил себе, как уносит его прочь борзый конь. Если не нашуметь, никто не заметит, а пока хватятся, до рязанской границы недалече, там любого недруга Москвы примут с распростертыми объятиями. Но... там, в повозке, чужая женщина кричала в родовых муках. В этот час творилось великое таинство, когда отворяется дверь между мирами, и приходит в людской мир частичка божественного огня. Корияд был язычник. И использовать в своих целях этот священный час казалось ему кощунством.

Корияд сжал в ладони оберег и кратко попросил богов о благополучном разрешении.

Когда наконец завиднелось долгожданное село, Семен был близок к отчаянью. Марии делалось все хуже и хуже. Он вынес ее на руках, не разбирая, к ближайшей избе. Хозяйка от неожиданности ахнула и выронила веник.

Пока объясняли, что к чему, пока укладывали роженицу, грели воду, бегали за повитухой... Кмети, сообразившие, что это надолго, переговорив с начальными, стали разбредаться на постой, кто-то уже торговался с местными за порося. Семен услышал, как боярин прикрикнул вслед: "Не баловать, гляди ужо!". Но скользом прошло мимо ума. Перед глазами стояли рука с набухшей синей жилою и мокрые от пота волосы. Боль и ужас. Он ведь уже видел все это. Эти запавшие глаза...

— Выйди, государь, ни к чему тебе бабьи дела, пора будет, позовут. Иди, князюшка, иди. Иди же!

Хозяйка, по своему бабьему праву, чуть не взашей выпихнула князя из дому. Он прошел по двору мимо кметей, жаривших мясо, ушел на зады, нашел бревно, сел. Он уже видел это. Запавшие глаза, обведенные черной тенью, белое лицо, белые губы.

Лохматый пес подошел, ткнулся мокрым носом. Семен опустил руку в мягкую шерсть. Так и сидел, гладя собаку и слушая доносящиеся из дома стоны. Все окна и двери были открыты, замки разомкнуты, узлы развязаны. Каждый раз, когда стон обрывался, он холодел и начинал ждать шагов. Вот сейчас подойдут и скажут: умерла. И каждый раз вздыхал с облегчением, когда крик раздавался снова. Но как же она... Разве может человек выдержать столько боли? Господи, Пресвятая Богородица, Александр Святой! Твой же праправнук... Он подумал, что надо бы помолиться по-настоящему, с трудом сполз с бревна, стал на колени. Ноги не слушались, и спина была как деревянная от самой шеи.

Свечерелось. Стемнело. Семен не заметил этого. За ворот поползла ночная прохлада. Пес, вздохнув и шевельнув хвостом, ушел под крыльцо. Прошелестели торопливые шаги, и Семен закрыл глаза. Вот сейчас.

— Родила.

Семен с трудом поднял голову.

— А...?

— Отдыхает княгиня. Только, княже, послать бы за попом. Дитя очень слабенькое, мало ли что...

Семен подскочил и кинулся в дом.

— Так послать? — вдогонку переспросила хозяйка.

— Да, да! — Семен кивнул на бегу, не обернувшись.

Ребенок, неправдоподобно маленький красный комочек, не шевелился и не подавал голоса. За спиной кто-то сожалительно пробормотал:

— Не жилец...

Не стоило себя обманывать.

Семен присел около жены. Погладил бессильно лежащую руку.

Ее лицо казалось белой маской. Чуть дрогнули черные ресницы.

— Семен...

— Маша...

Он хотел сказать ей, как он ее любит, как боится за нее и как обрадовался, увидев, и как счастлив, что она примчалась ему на помощь, как благодарен ей за рожденное дитя, и даже если, благодарен все равно, и если у них вообще не будет детей, это ничего, лишь бы она поправилась... все это сказать нужно было непременно теперь же, но никакие слова не шли на ум. А Мария уже спала... или была без сознания.

Невыспавшийся батюшка, едва увидев ребенка, заторопился. Как бы не помер некрещеным. Он подумал о князе только тогда, когда нужно было наречь имя, и оборотил к нему вопросительный взор, но Семен сидел, уронив голову, и ничего не ответил, и батюшка произнес первое, что пришло в голову: Даниил. Князь вздрогнул и поднял голову. Это должно было что-то значить?

Беспечальный монастырь.

Семен проснулся оттого, что рядом плакал младенец. Первой его мыслью было: что еще за младенец? Потом он вспомнил и удивился, что ребенок еще жив.

Семен открыл глаза и потянулся. Он спал на жесткой лавке, укрытый собственным дорожным вотолом. Кто его уложил, кто стаскивал сапоги и верхнее платье, он не помнил. Он сидел рядом со спящей Марией, сидел и сидел... потом, должно быть, тоже заснул.

Князь поднялся. В избе было светло, хозяйка мыла пол, мелькая голыми коленками, в углу незнакомая молодая баба нянчилась с ребенком, совала ему грудь; пока князь спал, кто-то озаботился найти кормилицу. Ребенок наконец поймал сосок, перестал плакать и удоволенно зачмокал.