‒ И все?
‒ Нет, наверное. Что-то еще. Не знаю, правда.
Она вдруг резко сменила тему:
‒ Слышишь, пап, а мама с Сережкой не того?.. Ну... как я с тобой.
‒ Нет.
‒ А она тебя не обманывает?
‒ Ну что ты, конечно не обманывает. С чего ты это взяла?
‒ Ни с чего. Просто.
‒ Вот ты и обманываешь.
‒ А ты ей не скажешь?
Он промолчал, испытывающе глядя ей в глаза.
‒ Я видела, как Сережка ее обнял.
‒ Ну и что?
‒ Он положил щеку на сиску.
‒ Голую?
‒ Почти. У нее рубашка так случайно натянулась. До самого соска. Вот тогда он обнял и приложился.
‒ Это при тебе?
‒ При мне.
‒ И что?
‒ Она ему волосы стала гладить. Очень ласково. А потом еще и легонько прижала к себе. И улыбнулась странной улыбкой.
‒ Ну и что с того? Она же мама.
‒ Так она же застеснялась меня. Просто жутко застеснялась.
‒ А он?
‒ Он раньше так никогда не делал, понимаешь? Он же страшно стыдится показаться "маменькиным сыночком". Да ладно, не пузырись. Просто, я этого хочу. Не то, чтобы обязательно любились, как мы с тобой, а чтобы ближе стали. Как в ту самую минуту ‒ я видела. Чтобы он мог с нею говорить о том же, о чем мы с тобой говорим. И вообще... его ведь тоже жизнь может так трусануть, так расквасить, что в одиночку ни ошметков мыслей, ни костей души не соберешь. Ты же видишь, какой свирепый оказывается мир. Если бы мы с тобой не были так близки, мы бы оба сейчас ‒ после всего, что сегодня произошло ‒ просто с ума сошли бы, рехнулись бы и все. Разве я не права?
Откуда она этих мыслей, откуда таких слов набралась? Ошметки мыслей... кости души... Она же еще совсем ребенок... Неужели сама придумала?
А она, не услышав от него ответа, снова вернулась в прежнее сидячее положение, и снова перескочила с одной мысли на другую:
‒ Знаешь, как я люблю беседовать с тобой. Даже больше, чем с Толиком. Хотя он тоже очень умный, начитанный, и вообще... Гегель, Шопенгауэр, Павич...
‒ Ты в него влюбилась?
‒ Ага.
‒ Я вас видел сегодня. Из магазина.
‒ А-а. Тогда понятно. Не волнуйся. Танечка знает, ‒ она сама просит, чтобы он меня, как ее, за руку водил. Так передается между людьми какая-то особенная, хорошая энергия. Именно через ладони.
‒ Он тебя до подъезда довел?
‒ Нет. До арки.
‒ А как ты оказалась в машине?
‒ В арке и оказалась. Тот навстречу ехал, спросил какую-то улицу ‒ вроде, как заблудился. Карту мне показал.
‒ И ты сама к нему села?
‒ Нет. Он так неожиданно и ловко меня втянул, что я и вскрикнуть не успела. И никого рядом не было.
Ее лицо погрустнело сразу, и он поспешил уйти от этой темы.
‒ А Толик в тебя не влюбился?
‒ Нет. Он в Танечку влюблен. Я для него ‒ ребенок. Для нее тоже. И мне так нравится. Так что ‒ не бойся, я им в разлад не стану. Он только один раз сказал, что я красивая, и то между прочим, как о произведении вашего с мамой искусства. А вот о маме ‒ это да, несколько раз вспоминал. Знаешь, как он говорит? Что в ней течет царственная кровь. Не в том смысле, что она царская родственница, а в том, что внутренняя природа царственная. Хочется ей подчиняться. Потому, что кровь с особенными магнитными свойствами. Его сильно притягивает. Так и сказал. И ты ему тоже понравился. Глаза, ‒ говорит, ‒ очень глубокие.
‒ В тебе тоже мамина кровь. И не притягивает?
Она наклонилась к отцу и шепнула на ухо как бы по секрету:
‒ Притягивает. И Танечку тоже. Я чувствую. Просто я для них ‒ маленькая девочка, и поэтому они еще не понимают моего притяжения.
И, отклонившись, уже не шепотом добавила:
‒ Но это у них не влюбленность. Это что-то другое.
‒ А что такое влюбленность?
‒ Ну, это когда очень хочется касаний.
И добавила к этому лукавую улыбку со словами:
‒ Влюбленность ‒ это еще не любовь. Это так ‒ стремление к касанию поверхностей. Взгляды, кстати, тоже имеют свою поверхность. Так что и они подразумеваются.
Стремление к касанию поверхностей... Ишь ты. Как неожиданно точно.
‒ Это Толик так говорит?
‒ Нет. Это я сама придумала.
И вдруг лицо ее стало очень серьезным, даже брови насупились.
‒ Что? ‒ с улыбкой спросил отец.
‒ Я не знаю, говорить тебе, или не говорить.
‒ Говорить, конечно.
‒ Он мне понравился. Там в арке. Такие бицепсы. Весь из мускулов. Супермен. Тоже захотелось коснуться, почувствовать, какой он твердый. И вот, чем все это закончилось. Странно, да?
Отец опустил голову, не зная, что ответить. Не хотелось возвращаться ко всему этому, будоражить ее вспоминаниями. И уж тем более сейчас в чем-то поучать или осуждать.
‒ Только не подумай, что я обманула в том, что он меня ударил и затащил. Так и было.
‒ Куда ударил?
‒ В живот. Вверху, вот здесь, под дыхалку. У меня сразу дыхание перехватило и я согнулась чуть ли не внутрь машины, как раз на переднее пассажирское сидение, где он карту разложил. А он с водительского дотянулся. За две секунды, гад, все сделал. Уверенно, заученными движениями ‒ наверняка не меня первую так заграбастал. Я и отдышаться не успела, как оказалась запакованной...
Она замолчала и он уже хотел было перевести разговор на другую тему, но она тут же перебила:
‒ Знаешь, когда я поняла, что он мертвец? Когда он мне в рот вставил. Для "знакомства", скотина. Но не потому, что вставил, ‒ потому, что при тебе, он ведь все делал именно так, чтобы тебя унизить. А я тогда уже знала, что убью. Я же видела, как он пистолет в ящик прятал ‒ ты тогда еще без сознания был. И была уверена, что обязательно наступит момент, когда я смогу им воспользоваться. Если бы не твое присутствие, я бы, наверное, не смогла, ‒ я его не из-за себя убила, а из-за тебя, он же меня просто использовал, чтобы тебя мучить, для него во всем этом видеть твои муки было самым главным.
Чуть помолчала и продолжила:
‒ Я, конечно, сдрейфила сильно, и все время жутко боялась ‒ и за тебя, и за себя, и за маму с Сережкой. И вела себя неправильно, расплакалась, раскисла. Хотя на самом-то деле мне для себя было просто противно, только и всего. А после клизмы ‒ если честно ‒ даже и не противно. Я бы могла перетерпеть, другие же терпят. И не такое. И знала, что за себя я ему отомщу иначе. Как и отомстила. Хоть он и супермен, и весь из мускулов. Ты видел, какой набалдашник я ему устроила?
Потом вдруг резко переменила настроение:
‒ Слышишь, а что это за запах был? Мне кажется, что он и сейчас еще есть. Такой знакомый, но вспомнить никак не могу.
‒ Не знаю. Церковное что-то. Вроде, как ладан.
‒ Точно. Мне раньше нравился. А тебе?
Он безразлично пожал плечами.
‒ А мне и сейчас почему-то нравится, ‒ продолжила она. ‒ Как-то совсем не ассоциируется с этим придурком. Он действительно еще не прошел, или мне это кажется?
Отец повел носом, принюхиваясь.
‒ Так не унюхаешь, ‒ засомневалась она, ‒ ближе надо.
‒ Все равно не чувствую, ‒ сказал он, склонившись к ее бедру.
‒ Подожди, вот так еще понюхай.
И она перевернулась на коленки и выставила к нему голую попу.
‒ Нет. Совсем нет, ‒ заверил он ее. ‒ Правда.
‒ Он, наверное, внутри, в кишках, ‒ заключила она. ‒ Почему я тебя не стесняюсь? Раньше ‒ сильно, а сейчас вообще нет. Сама с собой даже больше стесняюсь, чем тебя. Особенно сейчас.
Она снова села и натянула на коленки рубашку.
‒ А я стесняюсь, ‒ признался он.
‒ Я вижу. А ты с мамой так делаешь?
‒ Что именно?
‒ Клизму.
‒ Зачем?
‒ Чтобы пахло. И вообще.
‒ Нет. Нам такое и в голову не приходило. А что ‒ вообще?
‒ Так. Всякое другое. Я очень легкая сразу стала. И страх исчез. И стыд тоже. Даже самой хотелось, чтобы он меня в голые кишки оттрахал. Хоть противен и ненавистен был. Как ты думаешь, что он мне еще, кроме запаха, туда подмешал?
‒ Понятия не имею. Он из трех бутылочек что-то подливал.
‒ Масло какое-то. Я, когда мылась, пальцем туда глубоко залезла, так там очень скользко было. Или так всегда?
‒ Не знаю.
‒ Нет, не всегда. У меня от первой клизмы так чуть кожа не рвалась. А вторая и третья как по маслу пошли. Даже приятно было. Щекотно. И вообще.
‒ Что ‒ вообще?
‒ Мне почти сразу, как оттуда все вылилось, сильно захотелось. Прямо туда, в попу. И сейчас еще хочется. Не смотри так, я же не виновата. Так со мной никогда вообще не было. Когда пальцем в ванной в попу влезла, так аж сомлела, по всему телу мурашки поползли. И когда брились, все там внутри заходилось дрожью. Он какой-то возбудитель, наверное, подмешал. Ты слышал, как он про уколы рассказывал? Точно что-то подмешал, гад такой. Мне теперь вообще очень хочется. Такими волнами. То просто хочется, то невмоготу. Можно я в яську палец засуну?
‒ А ты так делаешь?
‒ Иногда. Все девчата так делают. Мастурбацией называется.
‒ И тебе не больно?
‒ Больно. Но я представляю, что это твой палец, и боль сразу проходит.
Она его совсем не стеснялась. Прикрыла глазки и глубоко задышала...
Дочка, доченька...
Он тоже закрыл глаза от стыда. И уткнулся лицом в подушку. Но мешать ей не стал... Конечно, они все так делают. Кто-то меньше, кто-то больше. Он и сам в детстве был не без этого греха. Но как она может это при отце? Ей и в голову не пришло выйти в ванную или еще как-то уединиться. Что все это значит? Что вообще с ними происходит?
‒ Ой, так еще хуже. Папа, а у нас есть какие-нибудь таблетки, успокоительные?
‒ Сейчас, доченька. Сейчас посмотрю.
Черт его знает, какие из них успокоительные.
‒ Не знаю, Свет. Это мама разбирается. Может анальгин подойдет?
‒ Ладно, пусть. Не надо. Немного проходит. Мне просто нельзя туда лазить. Иди сюда, мне так лучше, когда ты совсем рядом.
‒ Не болит?
‒ Нет. Я ведь говорила, ‒ тебя воображаю. Сознанием. И всем телом тоже.
‒ А... кого-то другого пробовала?
‒ Да. Толика, например. Сжимается. Очень сильно. Иногда сразу не пускает, а иногда после того, как глубоко засуну. Очень больно. Папа, а у Лены тоже как у меня?
‒ Да. Было раньше.
‒ А сейчас?
‒ Сейчас нет.
‒ Откуда ты знаешь?
‒ Знаю.
‒ Это... ты ее вылечил?
‒ Да.
Она мгновенно вся подскочила и уставилась на него:
‒ Честно? Ты с ней... любился!? Прям как со мной?
‒ Да.
‒ И у нее прошло?
‒ Прошло.
‒ Совсем?
‒ Совсем. Ты же видела ее Бориса. У нее с ним все еще медовый месяц.
Она опрокинулась на спину и разбросала по сторонам руки и ноги. Закрыла глаза и заулыбалась:
‒ Класс. Значит, и у м е н я в с е п р о й д е т ...
И так лежала молча несколько минут, совсем расслабленная и отрешенная, что-то хорошее переживая внутри себя.
Потом вдруг, не открывая глаз и губ, спросила:
>А мама знает?
>Знает.
>Класс. И не ревнует?
>Нет. Мы же родные.
Теперь уже он подскочил, как ужаленный, и удивленно уставился на нее.
>Что? ‒ невозмутимо осведомилась она. ‒ Ты тоже меня слышишь, да?
‒ С-слышу.
>Честно?
‒ Честно.
>Тогда обними и поцелуй меня, чтобы я в это поверила. Крепко-крепко, как маму.
Он обнял и поцеловал ее. Крепко-крепко. Но совсем не так, как целует ее маму. Совсем иначе. Так, как можно поцеловать только свою дочь... свою доченьку... дочурку.
Потом положил ее голову себе на плечо, закрыл глаза и так они лежали долго, почти не шевелясь и ни о чем не говоря. Пока она вдруг не прошептала:
‒ Папа, слышишь?
‒ Что, доченька?
‒ Волны шумят...
Бесконечный океан волнующихся поверхностей обнявшего их пространства оказался мягким и теплым, словно они только что выпали в него из шершавой и колкой морози. И оба они были теперь и границей, и частью этого пространства, ‒ он и она, отец и дочь, реплицированная с его генов с помощью другой, столь же дорогой ему женщины.
Человек состоит не из вещества. Человек состоит из процессов. Из вещества он только непрерывно составляется... всего-навсего... чтобы осуществить действительность процессов, чтобы овеществить свое волноватое "Я". Где он уже слышал эти слова? Ах, да ‒ Гуляев. Тот самый, кто втянул его в эту страшную историю...
Все вещества в человеке ‒ до самой последней молекулы ‒ постоянно обновляются, ‒ приходят с пищей, встраиваются в цепи процессов, используются там, потом неизбежно заменяются свежими, а сами уходят вместе с ее неиспользованными излишками. И так с самого начала и до самого конца. И только пользующий их сгусток процессов, который и есть то, чем является человек на самом деле, сохраняет свою аутентичность на протяжении всей своей временной целостности...
Совсем недавно его дочурка была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Одной единственной клеточкой. Нет, тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою. И он пришел и проник в нее. И тогда она стала его дочерью...
Он проник в нее и она стала его дочерью...
И вновь, как уже было с ним однажды, откуда-то из самой глубокой глубины шелестящих касаний поверхностей пространства возникли неясные очертания некой таинственной мысли, некой запретной догадки, тут же поглощенной шелестом волн, мягко раскачиващих их неподвижные тела.
>Ты слышишь, слышишь?.. ‒ снова послышался тихий, но восторженный шепот дочери.
>Слышу, девочка моя, слышу..
>Прибой шелестит... Это и есть вечный прибой, папа. Наш с тобою, в е ч н ы й ...
Они находились в состоянии самой близкой близости, какая только может существовать между поверхностями... постепенно превращаясь в странное единое целое, ‒ странное совсем непонятной им странностью... неожиданное своей немыслимостью... и пронизанное неестественным внутренним восторгом...
8. Самая необыкновенная на свете любовь
Они скрыли от Ирины все, что с ними произошло. И наврали ей совсем другую историю, ‒ прекрасно понимая, что не навсегда, что пройдет какое-то время и они все равно проговорятся. Но это будет потом. Если, конечно, ничего серьезного в ближайшее время не случится. А сейчас ни Виктор, ни его дочь не испытывали никаких внутренних угрызений за то, что они обманывают.
