И свеча не погаснет...

Мария спала. Ее лицо осунулось, но на щеках уже проявлялся легкий румянец, и она выглядела выздоравливающей. Семен постоял возле жены и пошел на двор.

На дворе стоял белый день. Кто-то куда-то торопливо пробегал, кто-то что-то делал. Возле плетня отлично выспавшийся Корияд беседовал с давешним батюшкой. Никого из кметей поблизости видно не было. Семен поискал в сердце гнев на нерадивых ратников, но вместо того нашел теплое чувство к литвину. За Кориядом вот уже добрые сутки никто не следил, и он вполне мог бежать, но не сделал этого, не воспользовался чужой труднотой.

— Государь, наберись мужества. Все мы в руце Господней, — сказал священник Семену. При свете дня он оказался молодым, загорелым и с заметной монгольской раскосинкой. Он никогда не видел столько князей зараз, и немного робел, но дело свое помнил.

— Здесь поблизости есть монастырь, — сказал литовский князь.

— Мужской, — быстро добавил священник.

Семен кликнул слугу, прошел на зады — на дворе было слишком уж людно — там умылся и переменил сорочку. Дружелюбный пес помахал ему хвостом. Князь вернулся в избу. Есть не хотелось, но он все же позавтракал жидкой толокняной кашей и выпил молока. Ребенок насосался и теперь спал. Семен сел на лавку и стал думать.

Стены в избе, начиная от половины, были покрыты толстым слоем сажи, топилось жило по-черному. Навязчивый запах щей мешался со скотинным духом, так и не выветрившимся с зимы, когда живность тепла ради брали в дом. Да, изба была тесной и душной, и сколько бы хозяйка ни мыла и ни скребла, с собственной бедностью она ничего поделать не могла. Семен был благодарен этим людям за помощь, но оставлять здесь больную княгиню было нельзя. Он вспомнил про монастырь. В монастырях навычны врачевать недужных, там Марии наверняка помогут. С другой стороны, роженицу не стоило пока трогать с места. Он подумал еще и решился.

Княгиню с великим бережением несли на носилках. Семен всю дорогу шел рядом с женой, не выпуская ее руки. Кормилицу с младенцем посадили в каптану. Она разахалась, дивясь, что поедет, как княгиня, но ребенок снова заплакал, и она принялась его укачивать. Князь перед отъездом щедро одарил всех, кто ему помогал. Да, надолго станет пересудов, и рассказов не на одно поколение; от деда к внуку будут с гордостью передавать княжьи подарки. Благодарность приличествует государю. Но, честно сказать, Семен об этом вовсе не подумал.

Монастырь показался издали, он поднят был на вершину холма, точно крепость. Весьма основательный монастырь. И игумен, самолично вышедший благословить князя, гляделся просто образцом благообразия.

Уведав, что нужно высоким гостям, он изрек:

— В сей обители обрящешь ты отдохновение плоти и утешение сердцу, — и сказал еще много-много слов, из коих следовало, что женщинам доступ в монастырь запрещен.

Что ж, Семен обык упрашивать церковников. Взялся и за этого.

Однако благообразный игумен твердо стоял на своем, ссылался на устав, говорил о том, сколь жестоким соблазном было бы для набожных братьев зреть... в порыве благочестивого красноречия он едва не высказал что-то наподобие "сосуд греха", и Семен, уловив заминку, окаменел лицом. Но игумен вышел из положения и нашел иные словеса, ничем не изменившие сути.

Семен слушал и все яснее ощущал, как нечто темное начинает ворочаться на дне души. Спрятался за уставом... В двух шагах умирала его любимая женщина, а этот рясоносный краснобай отказывал ему, государю, в том, что был обязан дать любому христианину. Устав у них! Лишь бы ни черта не делать, не взять лишней заботы!

Чернорясый болтал что-то еще, но князь уже не слышал. Темнея ликом, он проговорил, негромко, невыразительно:

— Немного же благочестия внушил ты братьям, если вид женщины, едва живой после родов, способен ввести их в соблазн.

И вот тут игумен испугался взаболь. Князь был грозен. И этот тихий невыразительный голос был паче крика. Хотя церковные люди земным государям неподвластны и неподсудны... все же великий князь! И, слышно, они с наместником великие други. Дойдет до митрополита, не стало бы худа!

Княжьи люди, потеснившись, разместились в приюте для странников. Недужной княгине выделили особую келью и приставили монастырского лекаря ходить за нею неотлучно. Кормилица все время просидела с младенцем в каптане, так и проникла вовнутрь, а уж после было поздно, качай клобуком не качай. Пришлось устраивать и их.

Семенова келья оказалась уютной, с хорошей постелью. Даже подушку принесли почти такую, как ему требовалось — вероятно, это было следствием долгого оценивающего взгляда, каким окинул его лекарь. Семен распорядился немедленно будить его, если что, и с наслаждением (после стольких дней дороги!) растянулся на свежих простынях.

Засыпая, Семен почему-то вспомнил сказку про беспечальный монастырь. Заглянул в этот монастырь некий князь, стал задавать игумену хитрые вопросы, вроде того, сколько звезд на небе, и дивился мудрым ответам. А на самом деле под видом игумена разговаривал с князем мужичок-пьяница. Среди прочего, князь спрашивал: сколько он, государь, стоит? Пьяница ответил, что двадцать девять гривен. Ведь царя небесного продали за тридцать, а земной государь хоть чуток, а подешевше быть должон. Маленький княжич очень смеялся над этой сказкой, еще не ведая, что продают князей, и по самой разной цене.

До недавнего времени именно это и собирался Семен сделать с Кориядом.

А ночью княгине стало хуже. Может, не стоило ее трогать с места. Может, наоборот. Мария металась в лихорадке, начала бредить, звала попеременно то маму, то Семена. Лекарь не мог сказать ничего определенного. Семен часами рядом с женой, но появились иные дела, а тут он не мог помочь ничем, только мешался.

Мучительнее всего для мужчины ощущать собственное бессилие. Мчаться куда-то, кого-то искать, приказывать или умолять, на край, рубануть саблей! Ничего этого неможно было содеять. Можно — сидеть и беспомощно смотреть, как борется со смертью твоя любимая женщина и твое дитя. И ничем, ничем... ничем не в силах помочь.

Семен послал к Алексию; ему казалось, что если кто-то и сможет что-то сделать, то только он.

Вернулся смущенный Плещей. Коромольников он настиг, но захватить сумел всего троих, нескольких убили стрелами, другие, включая предполагаемого вожака, ушли за рязанскую границу. Преследовать их, рискуя порушить хрупкий мир, боярин, конечно, не стал. Честные Плещеевы глаза майской голубенью сияли на сером от пыли лице. Семену вдруг подумалось: сын кума отца — тоже ведь какой-нибудь родственник? Князь Плещея укорять не стал. Русобородый богатырь никого гнать, ловить и тем паче бить не способен был по определению.

Взятые заговорщики оказались обычными ватажниками, разбойным сбродом. Они божились, что не знали, на кого должны напасть — нанял их некий "видный собою" боярин разбить обоз, так на кой татям лишние подробности? Стоило бы всех перевешать, да и дело с концом. Но двое из разбойников оказались новгородцами, и Семен повелел отправить их на Москву и всадить в поруб до сроку, в надежде это как-нибудь использовать. И улыбнулся без всякого веселья. Кому он будет нужен, этот Новгород, если не станет Марии?

Чем дольше оставался князь в монастыре, тем больше поражался, насколько несхожи здешние порядки со строгим житием Богоявленского или Данилова монастырей, куда он не раз ездил на богомолье. К столу здесь подавали уху стерляжью, осетров разварных, угрей копченых, семгу соленую, пироги с вязигою и блины со снетками, налимьи печенки и икру всяких видов, грибы и овощи, пушистые пшеничные караваи и разноличные пироги, свежие сливы и моченую брусницу, тьму всяких заедок, изюм не хуже, чем за ханским достарханом и дыни, да не вяленые — свежие, неведомо как и доставленные в такую даль. Таковую трапезу, конечно, можно было назвать постной с точки зрения буквы закона Божьего, но никак не духа.

Да, не слишком усердствовали благочестивые братья в смирении и трудах. Последнее, впрочем, кто как устроился. Иные и вкалывали, службы выстоять было некогда. А иные совсем наоборот. Разве ж у Богоявления бывало, чтоб монахи, сидя на лавочке, глубокомысленно обсуждали погоду? Всякие зрелища довелось наблюдать Семену. Пузатый монах с ухоженной бородой громогласно бранил холопа собачьим сыном, прости Господи, бестолковым разиней, прости Господи, да к тому ж косоруким, Господи помилуй, и еще всякими словами, коих мирянин, князю подсудный, ни за что не решился бы произнести в государевом присутствии, не то такую продажу огребешь Здесь — штраф в пользу князя., что только Господи помилуй!

Ребенок кричал. Кричал и днем, и ночью, не умолкая, Семену казалось, ни на миг. И это уже было... Слабеющая день за днем, безнадежная жалоба угасающей маленькой жизни. Но нет, на этот раз было иначе. Даниил орал, сражаясь за жизнь с поистине московским упрямством.

Семен заходил, смотрел на ребенка, кратко расспрашивал кормилицу. Ребенок кричал, и Семен натыкался на этот крик, как на преграду. Он не мог взять ребенка на руки. Боялся впустить в сердце... и что тогда? Снова хоронить своего сына?

Как-то, выходя от кормилицы, князь приметил подпирающего стену монашка. Любопытные монахи без конца бегали поглазеть на бабу да на дитятю, точно невесть на какое диво. Семен собрался со строгим внушением выпроводить очередного глядельщика — княжий сын не предмет для досужего любопытства! Но монашек без всякого смущения шагнул вперед.

— Государь.

Он склонил голову в легком поклоне.

— Я брат Мефодий. Как просветитель славян, — он чуть улыбнулся. — Переписчик книг.

Монах был высокий и сутулый, на щеке сквозь рыжеватую, еще по-юношески реденькую бородку проглядывала родинка. Ни в его позе, ни в голосе не было умиротворенной расслабленности, свойственной насельникам сей "тихой обители", и это, вкупе с обращением "государь", заставило Семена его выслушать.

— Несколько дней назад братья, ездившие в лес за дровами, нашли в лесу раненого мужчину. Имени его я не знаю, но, судя по говору, это московлянин, а платью и по всей поваде — не последний на Москве человек. Он очень слаб и едва может говорить, но твердит, что ему необходимо видеть князя. Отец игумен сказал, что раненый бредит, и запретил тебя беспокоить. Однако, — чуть помедлив, домолвил Мефодий с тонкой улыбкой, — если некто требует князя, а вслед за тем появляется и князь, это заставляет задуматься, не так ли?

Еще как заставляет, думал Семен, шагая за переписчиком. Сдается, не один из тех, кто носит высокие шапки, в этом деле замешан. Дожил, Семен Иваныч. И против тебя заговоры составлять начали. У двери ему подумалось, что игумен брата Мефодия за ослушание отнюдь не похвалит. Хотя... хочешь, чтоб никто не входил, запри дверь. Семен толкнул дверь и вошел.

Раненый был в сознании и повернулся на звук. Великий князь узнал Фоминского.

— Государь... живой... — голос прошелестел едва слышно. — Какое счастье...

Семен подошел ближе.

— Уберег Господь от греха... Государь, я виновен перед тобою, — голос раненого стал тверже.

Что-то такое он и предполагал. Евпраксиин рассказ, переданный женой, звучал не слишком убедительно. Но узнать наверняка — совсем иное дело. В горле вдруг защипало нерассудной, ничего общего с княжим гневом не имеющей обидой. И, распаляя в себе взамен этой безлепой, невместной ему обиды (не обижаются государи на подданных!) иное чувство, он сказал:

— Ты предал своего государя.

— Нет... — Фоминский отчаянно завозил головой по подушке. Белое лицо, белые волосы на белой постели... он казался призраком, почти утратившим человеческую плоть. — Убить — хотел. Своей рукой, в честном бою... Но предать — никогда.

— Почему?

— Хотел... за Евпраксию. За ее унижение. Я тогда еще не знал... Евпраксия потом рассказала мне, как все было на самом деле. Я виновен пред тобою, государь, и пощады не прошу. Хочешь — казни, а хочешь... как хочешь...

Фоминскому было скверно, Семен чувствовал это. Может быть, хуже, чем самому Семену.

— Кто еще участвовал в заговоре?

— Н...никого! — начало этого короткого слова он выдавил через силу, а конец почти выкрикнул. Он лгал, и лгать ему было столь же стыдно, как и сказать правду.

— Неправда, — следовало помочь Федоровой совести. Не оставить ей выбора. — Кто ранил тебя, если не сообщник, испугавшийся разоблачения?

— Княже, не спрашивай. Этого человека уже нет в Москве, ты поймешь сам. А я не могу... слово дал.

— Слово отметнику!

— Я и сам ныне отметник... — Фоминский невесело улыбнулся.

— Тогда я скажу. — Семен не знал, откуда у него взялась эта ясная уверенность. — Алексей Хвост Босоволков. — Единственный, кого он обидел не меньше, чем Федора Фоминского. Хотя... что обидел Фоминского, он доселе и не подозревал. — Ненавидящий меня за то, что я не принудил Сашу Вельяминову выйти за нелюбимого. — И не только за это. Но для Фоминского это должно быть убедительнее всего.

Светлые ресницы дрогнули, и князь понял, что не ошибся. Он заговорил, с нажимом, с горячим желанием втолковать Федору, сколь подло его использовали (ну да, сперва он, Семен, затем и Хвост — что удивительного?):

— Хвост начал тебя обхаживать, сочувствовать — да? Еще на свадьбе начал. Вдалбливал, что такой обиды неможно прощать. Не твой это замысел. Не верю. Что ты хотел убить меня собственной рукой, вот в это верю. Подойти при всем миру и рубануть, а там будь что будет. Стойно Дмитрию Тверскому. Верно? Но Хвосту нужно было действовать наверняка. Для того он и нанял шильников, и предоставил тебе благородствовать, сколько душе угодно, добрался до князя — и добро, нет — так доберется другой. Сам-то он собирался отсидеться в людном месте, разве не так? Дабы никто его не заподозрил. Он собирался свалить всю вину на тебя, зная, что ты будешь молчать, что, даже умирая, не назовешь его имени. Что ты и делаешь. Тебе с твоим великодушием предстояло оплачивать Хвостовы выгоды. — В чем состояла выгода, Семен пока еще не понимал. Брат, в отличие от него, неприязни к Хвосту не питал, но навряд бы он стал ущемлять семью своей жены Хвосту в угоду. — Но ты, ослепленный ненавистью, не видел этого. А затем... что и как тебе поведала Евпраксия, об этом говорить не будем. Мы мужчины, и негоже нам обсуждать женщину. — Как бы то ни было, они были двое мужчин, обнимавших одну и ту же женщину, и это странным образом их сближало. — Ты отказался от мести. Но ты не доносчик. Ты помчался к Хвосту, чтобы остановить его, все объяснить, уговорить, в крайнем случае — убить. Своей рукой, в честном бою, — повторил он федоровы слова. — И Хвост, видя, что все потеряно, сделал вид, что согласился.

Семен умолк. Федор лежал неподвижно, устремив взгляд в потолок, и думал, что посмотреть своему князю в глаза он не сможет уже никогда. Разве что с плахи.

Князь прошелся по келье. Скрипнула под сапогом чисто выскобленная половица. Он подошел вплотную и откинул простыню, которой был укрыт раненый. Правый бок Федора был стянут плотной повязкой.

Веревочка рассуждений, запутавшаяся было, принялась раскручиваться дальше. Как монгольский аркан. Раскрутится и падет на шею — кого удавит это петля? Федора, бесталанного коромольника? Или его, Семена?