Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

Изяслав заслушивается. Я ж сказочник! Крысолов с волшебной дудочкой. Только не музыку играю, а словеса сплетаю.

У "фурункулёра" — Алу отведёт лошадей, а мы...

— Княже, не сочти за дерзость. Хочу порадовать тебя редкостью: дорога в небо, грузовой подъёмник. Не для всех. Иные пугаются, иные высоты боятся. Мы на нём детишек катаем — смелость воспитываем.

Третья победа. Приманка невиданным, проверка на "слабо".

Мы едем вдвоём на платформе. Двое его телохранителей остались внизу.

В принципе — уже можно убивать. "Голова на высоте закружилась, споткнулся, упал. Височком княжеским на штырёк железный". А "сигарка" с "эманацией святого духа" у меня всегда с собой. И фиг кто чего поймёт.

Спокойно, Ваня. Андрею плевать на доказательства. Или их отсутствие. Он — самодур, следует чувству, а не аргументам. Ему чувство подскажет истину. Пришлёт мастеров сыска. А уж потом Маноха... Хоть и не в "Весёлой башне", а докажет. "Что люди ходят на руках".

— Хорошо-то как! Красиво живёшь, Воевода.

— И не говори. Каждый день на красоту эту божескую любуюсь и радуюсь. Сердце поёт, княже.

Солнце уже село. На огромное пространство Заочья, распахивающееся перед нами по мере неспешного подъёма площадки, накатывают осенние сумерки. Октябрьские, плотные, мрачные. Тёмные. Но там, впереди, из-за горизонта, небо подсвечивает уходящее солнца. Там ещё "заря вечерняя". "Утраченный рай". А мы — поднимаемся, мы задерживаемся в свете. Кажется, что мы пытаемся догнать вот ту, уходящую за горизонт, в земли незнаемые, радость солнца, радость тепла. Догнать уходящее счастье. Наше. Общее. Стремимся к добру, к свету. Оба. Вместе. И не успеваем. Оно уходит от нас.

Это грустно, печально. И чуточку смешно: мы же знаем, что утром солнце снова встанет, снова будет светить и согревать.

"Когда тоска

Меня берёт,

Не я пою -

Душа поёт".

Наши души поют в унисон. Неслышно, но вместе.

Грусть — смешна, а смех — грустен. Маленький эмоциональный опыт. Который мы проходим только вдвоём. Который нас объединяет. Или разозлит. Если кто-то начнёт над этим насмехаться.

Я — молчу. Он — тоже. Мгновения возникающей душевной близости.

В тишине, в подступающей темноте, они его пугают.

Он ничего не сказал, не сделал. Он почувствовал. Ощутил себя — открытым. Открытым — чувствам. Нашим. Общим. "На двоих". Не показал, не проявил. Даже не осознал. Движение своей души. Выход из состояния "князь святорусский, властный, грозный" в состояние "человек". Маска, постоянно носимая, приросшая к душе, чуть сползла.

Лёгенький оттенок. Оттенок близости. Чуть-чуть... нет, ещё не трепета душевного, не сладости общения, не счастья "когда тебя понимают". Но — возможности.

"Воевода Всеволжский" — уже не чуждый лысый здоровяк, не "хрен с бугра", а кто-то знакомый.

Друг? Со-чувствующий? Задушевный? — Ещё нет. Пока ещё...

Изяслав зябко передёрнул плечами.

— Ну, где тут чего? Веди в трапезную, Воевода.

— А не лучше ли сперва в баньку? Намучились, поди, с дороги. Вымоетесь, пропаритесь. А потом в чистом — и за стол. С полным-то брюхом париться — тяжко.

— А чистое-то дашь? Веди.

Четвёртая победа.

"Здесь на вы не говорят". Про "банное братство" — я уже много раз...

Встревоженный своей эмоциональной чувствительностью, проявленной на "фурункулёре", Изяслав снова входит в тональность "господина и повелителя" — требует дождаться своих телохранителей, требует факелов, говорит громко, командно:

— Полотенца-то хоть вышитые? Веники-то хоть запарены?...

И вдруг "даёт петуха".

"Где тонко — там и рвётся" — скачки эмоций, настроения дают отдачу в дыхании, в голосовых связках.

Смотрит на меня испуганно — не заметил ли я? Не буду ли насмехаться?

* * *

Если вы ненароком выверните тарелку супа на соседа, то невежливый человек — выскажет вам своё неудовольствие, вежливый человек — сделает вид, что не заметил. А воспитанный — сделает вид, что сделал вид.

Я — воспитанный. Святорусский этикет мне ставила в Киеве столб-баба из иранского гарема. Так что Изяслав... не знает, что и подумать. Скорлупка "княжеской чести", самоуверенность "господина прирождённого" даёт ещё одну трещинку.

* * *

Баня у меня хорошая, парилка горячая, воды вдоволь, в предбаннике чисто и светло.

— А это что за... за хрень яркая?

— Светильники стеклянные. Сами делаем.

— А внутри у них чего? Вода горючая?!

— Глицерин. Сами варим.

— Гляци...? Чудно...

— У меня много чего разного, чудного да полезного. Будет охота — покажу.

— Об чём задумался, Воевода?

Лавка на глаза попалась. Вспомнилось, как на ней несколько месяцев назад — всего-то ничего — Вечкензу... распластывали для употребления в полусогнутой позиции. Теперь они с Самородом всю мордву под себя нагибают. Как-то там они...

— О делах мордовских, княжич. Люди там... всякие. Но о делах — после, завтра.

Встретивший нас Ивашка обнаруживает в одном из Суздальских витязей старого знакомца. Ну, как "знакомца"? — В одной битве рубились. Правда — по разные стороны. Второй телохранитель пытается убедить цедящего через губу слова Чарджи в чём-то... лошадином. Всё жарче, всё громче. Появляется Алу, ещё пара парней из обслуги. Идёт весёлый трёп, ни слова о делах, вдоволь выпивки, вдоволь закуски.

— Девок звать?

— Да на кой? И так хорошо сидим!

Здешние к крепкому непривычны. Я про это уже... Изяслав, взбодренный и, одновременно — измученный парилкой, от выпитого, от жары, рывками хмелеет, оплывает, тяжелеет. "Корсет души" княжеского корзна сползает, слабеет. Не менее важно, что непривычные к сорокоградусной, запивающие её пивом, хмелеют его витязи-телохранители. Один вдруг вскакивает и орёт:

— Да не может никогда такого быть, чтобы каурый жеребец — игреневого обошёл! Ни в жисть!

Уже начавший кунять Изяслав вскидывается, ошалело оглядывает застолье. Я наклоняюсь к его уху:

— Орут сильно. Пойдём отольём. Накинь вон.

Очередной успех. Пятый.

Мы выходим вдвоём, оставшиеся спорят о статях. Это такие штуки у животных. У коней — двадцать одна. Пока по каждой не выскажутся — не остановятся.

Облегчившийся, чуть посвежевший Изяслав, вскидывает голову, недоуменно оглядывается. Вокруг уже ночь. Средневековая октябрьская ночь Средней России. Уличных фонарей нет. Тёмные ящики нескольких тёмных строений. Из одного доносятся мужские голоса.

— Пойдём, я тебе одну вещь покажу. Если успеем. Тут рядом. Только тихо.

Я тяну его в другую сторону за рукав наброшенного на плечи кафтана. Он неловко перебирает ногами в чьих-то чужих тапках слишком большого размера, старательно всматриваясь в тёмную землю перед собой. Останавливаемся у бревенчатой стены.

— Тихо. Я — на минуточку.

Обегаю сруб, возвращаюсь.

— Ты эта... куда ходил? Тут холодно. И темно. Пошли ко всем.

— Погоди чуть.

В темноте тени, ещё более глубокой, чем ночная темень двора, в углу, образованном стенами сеней и избы, осторожно вытаскиваю затычку волокового оконца.

Во всех избах в мире волоковые оконца закрываются, "заволакиваются" — изнутри. А у меня тут — вот так.

Подтягиваю его за рукав. Парня трясёт. От холода, от выпитого.

Тихонько советую ему в ухо:

— Глянь-ка. Не узнаёшь?

Внутри избы горят свечи. Ряд пляшущих язычков пламени поперёк помещения. Театральная рампа? — Элемент декорация представления. Ещё — не стена огня, уже — не просто источники света. Хорошо горят. Мои стеариновые.

За ними, на лавке у дальней стены, немолодая, полноватая, крупная женщина. Совсем голая. Без всего. Даже без волос — стриженная. В колено-локтевой позе. Она выразительно изгибается, трясёт головой, покачивает задом. Характерный, извечный набор движений. Обще-хомнуто-сапиенский.

Порнушка. С озвучкой: дама быстро-быстро издаёт... "положенные звуки". Типа:

— ой-ой!... Ещё! Ещё...! Ах! Ах! О! Хорошо... поддай... глубже... сильнее... О-о-о!

Дама смотрится очень органично. Потому что у её задка стоит Сухан. Тоже — совершенно как из бани. Который, оставив в этот раз мудрости дао и изыски затянутого коитуса в зомбийском исполнении, тупо молотит. Как отбойный молоток.

Женщина всё сильнее прогибается, запрокидывая голову, мотает ею, в свете свечей хорошо видно выражение "всепоглощающей страсти" на лице. Сухан чуть поворачивает к нам голову. Не уверен, что он нас видит — свечки сильно освещают ту, дальнюю половину избы. Но нам, из темноты, хорошо видно каменное, неподвижное, можно посчитать — презрительное, выражение его лица.

Резкий контраст. Между лицом женщины, пылающим крайним восторгом от полного погружения в восприятие собственных восхитительных ощущений, и мужчины, равнодушно исполняющего ряд предписанных действий, полностью отрешённого от всего происходящего. Им — производимого.

Женщина звучит всё сильнее. Приближается кульминация. С апофеозом. Начинает кричать:

— А! А! А-а-а...!

Бинго! Апофеоз — случился!

Столь желаемая судорога отдельных мышц — произошла, разных жидкостей — проистекло. Она устало останавливается, повесив голову. Пытаясь отдышаться. Но акт ещё не закончен. Сухан, держа её за бёдра, резко осаживает на себя. Раз, другой. Размеренно, равнодушно. Глядя практически на нас, фиксирует факт:

— Да.

И, выждав пару ударов сердца, резко отступает.

Я немедленно ставлю затычку назад, в дырку в стене.

Жаль — пока был свет, пока Изяслав неотрывно смотрел на это представление, я видел его лицо.

Забавно читать череду эмоций, неконтролируемо им выражаемую.

От недоумения, удивления, отвращения — к интересу, похоти, смущению. Деланному возмущению, сносимому желанием. Желанием быть там. Вместо того голого мужика.

"Истина жизни", прорывающаяся через "благовоспитанные манеры". А через что ещё ей прорываться? — Штаны-то он в бане оставил.

Шестая победа. Самая сложная.

Много участников, жёсткие требования по синхронизации. Получилось. В нужное время привёл зрителя в нужное место в нужном состоянии. Одного. Показал нужную картинку.

Теперь не облажаться бы напоследок. Теперь — самое главное: комментарии к картинке. Объяснение увиденного, очерчивание вытекающего. Промывание мозгов. До блеска. До сухого скрипа изнанки души.

— Тихо. Пошли. А то замёрзнешь.

— Ну... эта... А это кто были?

Я тащу его в сторону, к тёмному угловатому пятну ещё одного строения. Тяну, поддерживаю. Он вдруг резко останавливается, упирается.

— Ты куда меня тащишь? Мне к моим гридням надо.

— Будут и гридни. Чуть позже.

Темная, хорошо протопленная изба. Где-то здесь на лавке должна быть зажигалка... Олухи, остолопы, я же приказал...! Спокойно, не ругай ребятишек зря, всё на месте. Зажигаю светильник.

— Садись к столу. Отогрейся. Есть разговор. Не для посторонних ушей.

Пока он усаживается, оглядывается по сторонам, вытаскиваю из поставца кувшинчик с "клюковкой", пару стопочек, миску с сухариками. Разливаю. Пауза не проходит даром — княжич успевает чуть очухаться:

— Ты, Воевода, зачем меня туда водил? Это... безобразие показывал? Душу мою смущать надумал?! Похоть возбуждать?! Телесами бабскими прельщать?!

Отлично. Умница: уловил целенаправленность нашей прогулки, понял демонстрационный характер зрелища. Только у меня — всё чуть сложнее. Просто порнушкой гостя развлекать — мне не интересно. Такого гостя.

Парень трезвеет на глазах. Лишь бы сдуру тупо орать не начал. Глушить ором обнаружившийся дуализм собственной личности.

От осознания своих желаний, почитаемых мерзкими, переходит к возмущению, к гневу. На меня.

На меня гневаться не надо. Вредно для здоровья.

— Ты бабу-то узнал?

Конкретный вопрос сбивает глобальный накал. Праведный огнь истинно христианского возмущения, пылающий в очах юного, сурово православного и глубоко христолюбивого княжича переходит в мерцающий режим. Как у язычка пламени на свечке с дрянным фитилём.

Снова цепочка мимических выражений эмоций: недоумение, непонимание, поиск подвоха... Узнавание! Узнал. Он её узнал! Никогда прежде он её не видел. Так — поставленную, так — голую. Без — одежд, без — волос. Таким делом — занятую, такие звуки — издающую...

Такой он её никогда не видел. И не ожидал увидеть.

Человеческий мозг... интереснейшая штука. Это вам не по пикселям тупо сравнивать.

"Распознавание образа" — прошло. Картинки — нынешняя и прежние — совместились. Кусочками, деталями. "Характерными фрагментами". Пошло осознание. Осознание смысла и последствий присутствия опознанного субъекта в данной ситуации. В ситуации уже прежде воспринятой, оцененной, стандартным лейблом — "разврат премерзкий" — промаркированной.

* * *

Болезнь "ухо-глаз" — фигня. Заткни уши или закрой глаза — и будь здоровеньким. А вот конфликт "глаз-душа"...

"Видят, но не разумеют". И не хотят разуметь! Не от глупости — от самосохранения. Потому что "разумение" — выносит мозг. Понимание реальности — путь к сумасшествию.

"Блаженны нищие духом".

Назовём это "комедией положений". Сюжет строится на случайных и непредвиденных стечениях обстоятельств.

Тут, правда, "обстоятельства" — не случайны (для некоторых), и вполне предвидены (для тех же). Но главный герой-то — вовсе не при делах! И что? Чем не комедия? Где сказано, что "герой" — должен смеяться? Смех — дело зрителей. А Пьеро, например — плачет.

"Весь мир — театр. И люди в нём — актёры".

Ты думаешь, что ты зритель, тебе показали непристойную сценку — ты можешь закидать актёров гнилыми яблоками и, отплёвываясь, уйти со своего места в партере? Но разве ты купил билет? Нет, дружок, тут не балаган с Петрушкой для твоего развлечения. Тут Петрушка — ты сам. Тут играют тебя. У тебя есть роль. Твоя, лично, роль. И тебе надлежит произнести свои реплики, предусмотренные сочинителем этой пиесы.

Ты — отыграешь своё. Не за деньги, не за аплодисменты. Потому что — иначе не можешь, "силою вещей", по свойству твоей собственной природы. "И хай воно горит!". Иначе — никак.

* * *

Затряс головой: нет! Не верю! Не может быть! Обман, ложь...

— Не тряси головой, Изяслав, отвалится. Ты правильно узнал. Это она, инокиня Софья, Улита Степановна Кучковна, бывшая жена князя Суждальского Андрея Юрьевича. Твоя мать. Родительница. Курва.

— Нет! Ложь!

— Не ори! Я не хочу, чтобы твои витязи... или другие люди... узнали о... об этом. Хочешь, чтобы по всему света слава пошла? О том, что ты — курвин сын?

— Лжа! Обман! Наваждение!

По эмоциям — вопль души. По децибелам — почти шепот. Уже хорошо. Вменяем.

— Ты много раз слышал, что мне лжа заборонена. Кто про меня вспоминает — обязательно про то сказывает. Ещё и смеются многие. Дурень, де, Воевода Всеволжский, не можно жизнь земную прожить людишек разных не обманывая. Такое, де, только юродивым гоже. Кому как. А только от меня лжи не услышишь, мне Богородица лжу запретила. В неё-то, в Царицу Небесную, веруешь?

Он пораженно смотрит на меня.

Нет! На все мои слова — нет! Мне вообще — нет! Но в Богородицу...