И свеча не погаснет...

И, решив, Семен удоволенно улыбнулся, а Тимофей, по княжему просветленному лику догадавшись, что дело слажено, мотнул головой прислуге — нести заедки. Князь все не спешил, по одной макал в сливки спелую духовитую землянику. Потом выбрал с серебряного блюда винную ягоду, откусил, с удовольствием захрустел семечками. Наконец строго посмотрел Вельяминову в очи, долгим, неотступчивым взором, пока не увидел, как сползает у того с лица неподобное веселье. Только тогда рек:

— В ближайшее же время тебе надлежит ехать в Галич-Мерский. И когда будет свершен ряд о свадьбе князя Андрея и княжны Марьи, если к тому времени Александра, дочь тысяцкого Москвы, не будет просватана никем, я не стану запрещать князю Звенигородскому свататься к ней.

Всеволод. Буря ломит дубы.

На другой день солнце пекло еще пуще; тенистая лесная прохлада особенно была приятна разгоряченным всадникам, но и сюда понемногу проникала уже жара, солнечные блики яркими, даже на вид горячими лоскутьями лежали между деревьев.

Семен спешился, неторопливо прошелся, присел в тенечке на поваленное дерево. Нераздумчиво сорвал травинку, вместе с ней зацепилась зеленая земляничка. Тут же, рядом, обрелись и зрелые, и еще, еще! Пожалуй, невдолге было бы наполнить целое лукошко. Семен, сломив ближайшую земляничную веточку, стал обкусывать крупные, сочные ягоды. За другой, сдержав себя, не потянулся — тверич должен был вот-вот появиться.

Тимофей, соскочив с коня, тоже узрел ягоды, сожалительно вздохнул и погрозил кулаком куда-то в лесную густоту, мол, смотрите у меня! Там скрытно были разоставлены княжевы детские Младшая дружина, личная охрана князя.. Младший Вельяминов выглядел непривычно огрузневшим и красным от жары — он был при оружии и под платье вздел бронь. Уговаривал и князя, но Семен наотрез отказался, единственно привесил саблю.

Семен пожевал травинку, откинул, как добрался до грубых волокон, отнесся к Тимохе:

— У вас косят уже?

Тот откликнулся:

— Чего и ждать-то?

Сено обещало было быть богатым, славно просохнет под таким солнцем. Из кустов с шумом выпорхнула потревоженная птаха. Князь повернулся на звук...

Раздвигая ветви, на поляну выехал всадник. Легко спрыгнул на землю (махнула, словно крыло, пола малиновой ферязи) и пошел навстречу великому князю. Он сделал ровно двенадцать шагов, и на тринадцатом Всеволод Холмский начал опускаться на землю.

Он клонился медленно, пядь за пядью, с таким усилием, словно бы собственное тело не повиновалось ему, губы князя побелели, и жилы вздулись на лбу от натуги, низился так медленно, что Симеон вполне успел бы остановить его. Однако тот не сделал потребного движения.

Всеволод опустился на одно колено. И поднял опустошенный взор. Ниже не могу. Не смогу, даже если в сей миг на горло ляжет холодное лезвие. Предел. Делай что хочешь, великий князь Владимирский, можешь убить, но большего не требуй от меня.

Вот что прочитал Семен в очах князя тверского дома. И сам удивился тому, что не радуется сему смирению давнего супротивника Москвы — было во всем этом что-то противоестественное. Он шагнул навстречь Холмскому князю. И Всеволод, не опуская очей, глухо вымолвил:

— Бью челом, государь. Помощи прошу.

Семен, взяв под руку, поднял просителя (Тимохе эти нестерпимо долгие мгновенья показались самими страшными в жизни. С колена так легко нанести подлый удар!), подвел к бревну, усадил рядом с собой. Молвил несколько подобающих слов. И, не торопя, стал ждать разъяснения дела, с любопытством оглядывая пока, изблизи, Александрова сына.

Семнадцатилетний Холмский князь был красив собой, на зависть красив! Высок, просторен в плечах, тонок станом. Во всем облике Всеволода, в каждом его движении чувствовалась сила, но не тяжелая, грузная, "медвежья" могута — сила легкая и стремительная. Каштановые кудри летели по ветру, карие очи ясно глядели из-под пушистых ресниц. У юного князя уже пробились усики, но щеки еще были отрочески гладкими, и нечему было скрыть румянец, разгорающийся постепенно взамен прежней бледности.

Ферязь Верхняя одежда без воротника, с длинными рукавами. легкого малинового шелку, шитая травами, была Всеволоду очень к лицу. Только вот не подходил такой наряд для лесной прогулки. Скудновато стало в Холму с лопотью, подумал Семен с невольным сочувствием, уж не единственную ли выходную оболочину достали ради такого случая?

Всеволод постепенно приходил в себя. Руки дрожали, пришлось прятать их за спину. Низиться перед ханом — совсем другое... Но перед своим, русичем! А как иначе, чем смирив себя до зела, и подступить было к гордому московиту?

Всеволод сидел на бревне подле великого князя и не знал, как после всего изложить ему свое дело; не знал вообще, все ли он делает правильно. Как смотреть в лицо, может, пересесть на землю, чтобы не казаться выше? По счастью, Симеон заговорил первым:

— Что ж, князь Всеволод, поведай свою беду.

Всеволод принялся рассказывать, запинаясь и трудно подбирая слова. А беда была все та же самая, и звалась он Константин Михайлович, великий князь Тверской. Исчисляя дядины неправды, Всеволод все опасался выставить себя недостойным жалобщиком и потому старался излагать суть дела сухо и сдержано. Однако и того было достаточно. Князь Константин совсем утратил и совесть, и меру. Семен неволей прихмурил чело. Тверские раздоры были только на руку Москве, но все же...

А Всеволод, постепенно осваиваясь, говорил и говорил:

-... волости грабит, отъемлет дани, обоз перехватил на дороге, прямо взяли и перехватили, когда везли кормы! Словно тати! Из родового терема выжил... мать с детьми верхами уходили, ровно от татар!

Сейчас, близко-поблизку, грозный московит смотрелся совсем не таким, как представлялось допрежь. Только строгий взор, да этот гордый постанов головы, а боле и ничего особенного. Князь Симеон был один из тех, кто ненавидел и гнал Тверской дом, и Холмский князь надеялся единственно на то, что тот, как глава всей Владимирской Руси, не сможет оставить без внимания сию неподобную прю. Но, возможно ли? Всеволоду казалось, что он разбудил в великом князе и человеческое участие.

— Вот так, государь, — заключил свою речь Всеволод. Симеон Гордый требовал от удельных только такого обращения. — Я сделал все, что мог, дабы не обременять никого своей труднотой, но ныне изнемог. И с единственной надеждою молю тебя, великий князь... не о себе, нет! Только о том, чтобы защитить мою мать и малых чад. Я, может быть, худой сын и брат, никудышный князь! Я — не смог.

Семен перемолчал, показывая, что обдумывает, хотя решение созрело у него почти мгновенно. Отмолвил:

— Ратей на Константина посылать не стану.

Это не было отказом, и Всеволод кивнул, понимая. Хотя в глубине души так блазнило: вот он отчаянно рубится, и одолевают, и гонят неприятеля, Константина волокут к нему на аркане, и тут-то он, победитель, посмотрит любезному дядюшке в бесстыжие очи и выскажет все, что накопилось за семнадцать лет.

Семен продолжил:

— Устыдить — устыжу, конечно. Но тебе сейчас нужно другое. Нужно ехать в Орду. И просить сразу Тверской великий стол.

Всеволод вспыхнул, немо вскинул взор, и Семен понял невысказанное.

— Серебра взаймы дам. И своих бояр пошлю, посодействовать тебе там. Царь Джанибек — не Узбек, по счастью, с ним можно иметь дело.

Всеволод заставил себя пропустить мимо ушей имя Узбека. К убийце отца он не поехал бы, ни за что, ни в какой трудноте! Или?.. Вновь приказал себе — не думать! Спросил:

— Дадут?

— Навряд, — не стал обманывать Семен. — Но Константина пристрожим.

Он не стал продолжать, но Всеволод понял и без разъяснений. Тверского князя должна была "пристрожить" не столько ханская воля, сколько этот, напоказ, нажим со стороны Москвы: если что, так и заменить мочно!

И это было верно, и это было обидно, до боли в груди, до стыдного дрожания рук. Свои же, тверитяне, Ярославичи, Михайловичи! И свой же, как пес за кость! Будешь ты сидеть на цепи, князь Константин, будешь. Ты предал своего отца, предал брата, ты лизал руки убийцам, выслуживая Тверскую землю, как мозговую кость. Только Холм тебе погрызть не удастся, свой же хозяин окоротит!

Эта простая мысль — что князь Константин поддался Москве и от Москвы же получит окорот — обрадовала Всеволода, словно драгоценная находка. Иным, просветлевшим взором взглянул он на великого князя, склонил голову, соглашаясь.

— Я поеду, — сказал он просто.

И уже хотел поблагодарить за помощь, но Семен неожиданно домолвил:

— А семью ты должен перевезти на Москву.

Всеволод вскочил, отпрянул. Мгновеньем в его очах плеснул растерянный ужас.

— Сядь, — властно произнес Симеон.

Холмский князь опустился на бревно, но взор его упрямо отвердел.

— Нельзя допустить, чтобы Константин поимал княгиню с чадами, — пояснил Семен, возможно, слишком торопливо — чтобы Всеволод не успел вставить поперечного слова. — На Москве же они будут в безопасности.

Всеволод упрямо отмотнул головой:

— Холм хорошо укреплен!

Он не верил, Семен это видел отчетливо, сын Александра Тверского, притекший к нему за помощью, не верит ему, сыну Калиты. Полагает, что Семен желает держать его семью заложниками. И не без оснований, вот что хуже всего! Очень бы было полезно. Хотя никакого особенного утеснения он, Гордый, и не смог бы измыслить немолодой женщине, тем паче детям. Другое дело — Константин. И если что... Всеволод отступится от всего, пойдет на любые уступки. Этого Семен не вправе был допустить.

Всеволод рисковал одним своим Холмом, он же — всей вышнею властью. Ведь власть — это не только окольчуженные дружины, не только веские новгородские гривны и купленные ярлыки, власть — это прежде всего людское мнение. Власть эта укрепится, если сумеет свести в любовь враждующих удельных князей. И сильно умалится, если Константин, так ли, иначе ли, пренебрежет великокняжеской волей. Что уж говорить об обещанном серебре, которого Всеволоду тогда никак будет не возместить.

Поэтому Семен на все Всеволодовы отмолвки отрезал:

— Это решено.

Всеволод сник, опустил голову. В словах Гордого звучала сила, которой неможно было противиться. В этот час Всеволод вплотную приблизился к тому, чтобы понять и не судить Константина. Но — не сбылось. Какая-то пташка порхнула, какая-то ветка хрустнула под ногой застоявшегося гридня, и миг прозрения лопнул, как струна.

Всеволод неохотно выговорил:

— Я поговорю с матерью.

Встал, собираясь уходить. Вспомнив, повернулся к Семену, сказал:

— Спасибо.

Встреча была окончена. Почему-то Всеволод не сел верхом, так и вел коня в поводу. А Семен долго еще смотрел, как, удаляясь, мелькает среди деревьев малиновое пятно. Ненавидишь ли ты меня, Всеволод Холмский? — с грустью думал Семен. Если и не ненавидел допрежь, непременно возненавидишь после сегодняшнего, тобой самим измысленного унижения. И не твоя вина, что ты увидел во мне тирана, и не моя, Всеволод! Я продолжаю дело своего отца, и ты идешь стезей своего.

На Москве все сложилось весьма непросто. Вопрос о поддержке притязаний Всеволода Холмского решали малой думой, с самыми ближними боярами — поддержка все же предполагалась негласной, хоть и доведенной до сведения всех, кого следовало. Князь Константин доселе неизменно держал руку Москвы, и никому не хотелось этого иначить. Однако, ни для кого не являлось тайной, верность его тесно была связана с влиянием покойной Софьи Юрьевны. Ныне, с молодой женой, он мог откачнуть со всякий час, и первые признаки этого уже были заметны. И тогда предусмотрительно протянуть руку помощи Всеволоду. Припугнуть Константина, чтобы не поглядывал на сторону. А Всеволод — ему рано или поздно все равно предстояло занять тверской стол, и благодарный Всеволод для Москвы был гораздо интереснее. После долгих споров (и воздыхали, и горячились, и стучали в пол посохи в серебре и рыбьем зубе Моржовой кости., вновь и вновь спорили, исчисляли всякие препоны и неудоби) бояре все же приговорили по княжей воле. Седой воевода Родион рубанул воздух ладонью, отсекая все пустое: "Надо — сделаем!". Феофан Федорович, второй из братьев Бяконтовых, все еще не соглашаясь до конца, высказал свое:

— Что бы там у него в мыслях не было, Константин пока ничего противу великого князя не сблодил, и предавать его, — брат Алексия не боялся сильных выражений! — и недостойно, и непоследовательно.

Андрей Кобыла до поры не подавал голоса. Это был добродушный толстяк, невесть за что получивший свое прозвище — знать, за то, что явно не жеребец. Кобыла, выслушав Феофановы соображения и покивав головой, прогудел своим густым басом:

— А непочто баловать!

Это и решило дело. Вся эта господа, все эти мудрые и достойные мужи, облеченные властью и радеющие о благе родной земли, с удивлением впервые осознали простую вещь: что речь идет о человеке, обижающем сирот и вдову. И согласились: действительно, непочто!

Устроилось дело и со свадьбами. Галичан уговорили. Андрея не пришлось и уговаривать. Жениться — ладно. Галицкая княжна — хорошо. Смешливая и в теле — тем лучше. Иван же сказал: "Спасибо, брат". И так легко и спокойно, с такой непоколебимой уверенностью, что все именно так и должно быть, прозвучали его слова, что Семен как-то враз перестал теряться в догадках, кто же подвиг Тимоху на важный разговор. С Хвостом Василь Протасьич баял сам, Семен спрашивать не стал, как именно удалось им поладить. Акинфовых в конце концов удоволили тоже.

Получив согласие, Иван немедленно обручился со своей Сашей, с поспешностью просто на грани приличия. Невеста, и правда весьма приглядная собой, пристойно розовела от смущения и опускала очи долу. Но каким весенне-синим, каким счастливым и лукавым, бедовым взором любовала она своего жениха! И как смотрел на нее Иван... Семен наконец позволил себе признать, что в братнем упрямстве что-то было.

Словом, все были довольны. И никто не вспомнил про "Хвостика". А он в это время сидел в кабаке и пил неизвестно которую по счету чару, сам не различая уже, что наливают ему, размазывал по лицу слезы вперемешку с вином и все твердил:

— Я бы ее на руках носил... пылинке бы сесть не позволил! А она... на кого променяла...

И, уронив на столешню голову, прошептал:

— Все бабы — дуры!

И все красноносые пропойцы, что пристроились к подгулявшему богачу опрокинуть чарку-другую за чужой счет, дружно закивали, подтверждая: да-да, точно! А один, подумав, припечатал:

— А все мужики — сволочи!

Анастасия. Небо плачет.

Всеволод Холмский родился в страшный год Шевкаловой рати, когда казалось, что все потеряно, все погибло, и так хотелось, вопреки всему, чтобы хоть этот крошечный, слабо пищащий от голода (бегство, дорога, у княгини нет молока) комочек стал когда-нибудь могущественным государем, владетелем всему.

В течение одиннадцати лет он был вторым. Он еще только-только начинал учиться грамоте, когда Федор уже входил в возраст юношества. Севушка восхищался старшим братом, чуть-чуть завидуя его крепнущим мышцам, его ломающемуся голосу и его каким-то особенным, взрослым делам и заботам. Принимал как должное, что Федю ставят ему в пример, и именно на Федю родители возлагают главные свои надежды. И точно знал — у него есть тот, кто всегда поможет, всегда защитит, объяснит трудную задачу и ласково укорит: эх ты, несмышленыш! Что у него есть старший брат.