Сделать это оказалось до странного легко ‒ будто нарочно все складывалось так, чтобы оградить ее от правды.
С утра она позвонила и сообщила, что прямо от мамы пойдет на работу. Виктор к тому времени уже вернулся с Красной речки, где утопил вещественные доказательства причастности к событиям прошлого вечера. Правда, не все из них. Еще ночью его осенило, где именно должен оказаться пистолет ‒ так, чтобы он при крайней необходимости мог им воспользоваться и, в то же время, чтобы тот не стал ни случайной, ни осмысленной чьей-либо находкой; а если и стал бы, то никак не указал на того, кто его там схоронил.
На работу он не пошел. Трубку, как обычно, сняла Катька и он самой короткой фразой сообщил ей, что слегка приболел. Надо было наврать каких-нибудь подробностей, но понял это он только через несколько часов.
Позвонил Ильиничне и договорился о приеме. Долго будил Светлану. В диспансер они поехали вместе, а с Ильиничной он объяснялся сам, выложив ей ту же лапшу, что была заготовлена ими для Ирины и Елены Андреевны. Не в деталях, конечно, а минимум того, что было необходимо для объяснения его озабоченности.
По дороге домой они еще зашли в хозяйственный магазин и купили засов для двери. Вполне приличный и надежный. И новый белорусский глазок ‒ в него, говорят, можно увидеть то, что в другие ни за что не увидишь.
Дома их уже ожидал звонок Елены Андреевны. Виктор и не сомневался, что он обязательно последует ‒ наверняка она уже получила от Ильиничны все сведения, которыми та располагала. Со Светланой, которая первой взяла трубку, она переговорила коротко и индифферентно, а от Виктора стала тут же добиваться времени, когда ей можно приехать и обо всем поговорить, ‒ проявляя понимание того, что и разговор не телефонный, и лучше бы без присутствия Светланки. Он ее как мог успокоил, пообещав самому заскочить к ней в течение дня.
Пока Светлана хозяйничала у кухонного стола, установил на входную дверь купленный засов. И заменил глазок ‒ тот и в самом деле не разочаровал. А едва уложив в ящик инструменты, услышал звонок: кто-то пришел.
Оказалась Катька. Ее-то он вообще никак не ожидал. Пришла, значит, вместо обеда, взволнованная его неожиданной болезнью. Стало почему-то очень неловко. Она быстро сообразила, что никакой он не больной, хотя и честно пытался соврать что-то такое про свой организм.
‒ Пошли на кухню. Пообедаешь с нами.
Познакомил с дочерью. Та сразу засуетилась, выставляя из холодильника все самое лучшее, что там находилось "про запас". И то, что она только что уже успела приготовить. За посудой из лучшего их сервиза в комнату смоталась. Ажурные салфетки ‒ "праздничные" ‒ тут же на столе появились. И "рабочий беспорядок" как-то незаметно ‒ словно сам собою ‒ улетучился.
По какой-то непонятной Виктору причине она приняла Катьку за очень важную гостью. И почему-то старалась ей понравиться.
Та, слава Богу, не смутилась. Вела себя очень естественно, а с дочерью ‒ вообще на равных, будто они сразу и подружились, как это иногда бывает между ровесницами.
‒ Э-то тво-я жен-щи-на, па-па, ‒ хитровато-всепонимающе, медленными слогами заключила дочь сразу, как только он закрыл за Катькой дверь и вернулся на кухню.
Он промолчал, принявшись помогать ей убирать со стола.
‒ Можешь ничего не говорить. Я все сама вижу.
‒ Что ты видишь?
‒ Ты можешь делать с ней что угодно. Она и не пикнет.
‒ С чего ты взяла?
‒ Вижу. Чувствую.
И улыбнулась с выражением лукавого всепонимания:
‒ Она вся пропитана тем, что ты в нее навыливал. Почти как мама.
Он осуждающе глянул на нее долгим взглядом, ‒ мол, что ты такое несешь, дурочка маленькая?
‒ Ну было же, правда?
Это был скорее не вопрос, а констатация. Ему пришлось отвести глаза в сторону и продолжить манипуляции с посудой.
‒ Почему ты мне о таком не рассказываешь, а? ‒ почти взаправду обиженно упрекнула она, тоже отвернувшись. ‒ Я тебе так все-все о себе говорю...
Ну да. Расскажешь о таком... Интересно, как это она ее так сходу раскусила? Или на понт его берет? Психолог-самоучка. Энэлпэрша-самодеятельница.
Сейчас спросит свое: "А мама знает?"
‒ А мама знает?
‒ Знает.
Осталось добавить: "Класс!".
Но она не добавила. Видимо, не такой уж и класс.
Совсем наоборот. Ложки вдруг выпали у нее из рук и она неожиданно закривилась, как бы сдерживая готовность заплакать. Ничего со сдерживанием не получилась ‒ таки тут же заплакала, а слезы буквально брызнули из глаз и быстро покатились по щекам. И она убежала к себе в комнату.
Вот и сорвалась...
Конечно же, он ждал чего-нибудь подобного. Сегодня, завтра, может быть позже. После всего того, что она пережила вчера, срывы неизбежны. Поразительно ‒ как она вчера вечером держалась. Наверное, просто еще не осознавала в полной мере того, что на самом деле произошло... Будто в какой-то эйфории находилась. А сегодня, наконец, дошло... Теперь малейшего повода достаточно, чтобы расклеиться. А тут такое... И принесла же нелегкая эту Катьку!
Когда он вошел в дочкину комнату, та лежала на диване ничком, уткнувшись в свои ладошки. И почти беззвучно плакала. Ничего не говоря сел рядом, положил на нее руку, нежно погладил плечи, спину, талию. Глубоко вздохнул.
Сегодня ночью он так и не смог уснуть. Ни на минуту. Стоило закрыть глаза, как перед ним сразу же вставали кошмары прошедшего вечера, мучили тревожные мысли, преследовали болезненные воспоминания. Несколько раз он клялся сам себе, что никогда больше не допустит издевательств над своею дочерью. Будет беречь ее, как зеницу ока. Никому не позволит ее обидеть, чего бы это ему ни стоило. И вот, пожалуйста. Сам заставил ее плакать...
Но не прошло и двух минут, как она вдруг вскочила, повернула к нему мокрое от слез личико и крикнула:
‒ Раздевайся!
Он опешил.
‒ Раздевайся, слышишь?!
‒ Что с тобой, доченька?
Он потянулся, чтобы обнять ее, но она отодвинулась и жалобно повторила:
‒ Разденься. Я прошу тебя.
Его руки так и застыли в пустом пространстве над ее ногами. Тогда она соскочила с дивана и бросилась к его коленям. Стала торопливо расстегивать пояс на брюках.
‒ Подожди, девочка моя, подожди, я сам. Сейчас.
Но она, навалившись грудью на отцовские колени, позволила только помочь с пряжкой и потом сама стянула вниз брюки вместе с плавками.
И ухватилась губами за его совершенно мягкий и безобразно короткий отросток. Сразу втянула в рот почти целиком, освобождая корень от волос дрожащими пальцами и почти упираясь губами в лобок. Он с ужасом смотрел вниз ‒ на ее губы и на слезы, все еще льющиеся из глаз, ‒ и никак не мог понять, что ему теперь дальше делать. А она продолжала, ‒ то со всего духу втягивать его в себя, то сдавливать губами, то раскачивать со стороны в сторону, будто проверяя на практике теоретические сведения, почерпнутые от всеопытных одноклассниц.
Словно парализованный, совершенно растерянный и обескураженный, он сидел и смотрел на нее расширенными глазами. Что же ему делать? Как себя вести?
‒ Ну, успокойся, моя хорошая. Прошу тебя, ‒ стал он гладить ее голову, но так бережно, чтобы она, не дай Бог, не подумала, что он хочет ее оттолкнуть. ‒ У меня сердце разрывается от твоих слез.
‒ Тогда почему он на меня не встает?! ‒ подняла она к нему плачущие глаза. ‒ Почему какой-то совсем чужой девчонке можно, а мне нельзя? Почему даже у того мертвого гада встал, а у тебя нет? Почему ты ночью меня не трахнул, чтобы совсем освободить от него?!
От этих неожиданных ее слов в нем что-то внутри аж передернулось. И мягкий отросток вдруг сам собою подскочил, хлопнув ее по подбородку и в три секунды превратившись в чурбан, торчащий из влажной от ее слез волосяной травы.
Она ухватилась за него руками и внезапно, снова не сумев сдержаться, сквозь льющиеся слезы прыснула смехом, ‒ даже соплинка из носа выскочила. Виновато, совсем по-ребеночьи обтерев рукою нос и его засопливенную головку, подняла теперь уже смеющиеся глаза и радостно сообщила:
‒ Встал.
Он протянул руки, подхватил ее подмышки, притянул к себе и стал целовать все лицо, осушая его от слез и сопливых потеков. Потом усадил на колени и обнял ‒ за плечи и под попку, чуть раскачивая, будто собирался спеть ей колыбельную...
Он проник в нее и она стала его дочерью, ‒ вдруг вспомнились ему его ночные грезы.
Она взяла его в себя и он стал ее отцом...
‒ Прости, папочка, ‒ вдруг услышал он ее тихий шепот. ‒ Глупая я. Совсем глупая. А твоя Катя очень хорошая. И совсем не чужая. Н а ш а .
‒ Она на следующей неделе выходит замуж.
‒ Да? ‒ удивилась дочь. ‒ Жаль.
‒ Он хороший парень.
‒ Ты его знаешь?
‒ Да.
‒ И что дальше?
‒ Ничего.
‒ Но она ведь твоя женщина.
‒ Моя женщина ‒ твоя мама. Одна единственная. Навсегда.
‒ А я?
‒ А ты моя дочь. Навсегда.
‒ И женщина. Дочь и женщина. Понял? У тебя на меня встает.
Он промолчал.
‒ Ты с ней... до того, как мама... или после?
‒ После.
‒ Это ты маме так отомстил?
‒ Нет. Она мне разрешила. Я сделал это при ней.
‒ Как это? Прямо так, при ней? Она была рядом?!
‒ Да.
‒ Здесь, дома?
‒ Дома.
Он как бы тяжело вздохнул.
‒ Ни-че-го себе... ‒ недоуменно пробормотала она и надолго задумалась.
Все равно все сама узнает, ‒ пытался успокоить себя Виктор за излишнюю болтливость. ‒ Ничего не поделаешь, ‒ она ведь научилась их слышать. Они уже ничего не смогут от нее скрывать...
Ну и пусть... Это не самое страшное. Да он что угодно сейчас ей готов рассказывать ‒ что бы ни спросила. И что угодно делать ‒ что бы ни попросила. Главное ‒ помочь ей забыть... Любыми способами отвлекать. Все время отвлекать, не давать оставаться наедине со своими мыслями. Даже видавшие виды взрослые женщины тяжело переносят изнасилование. Что-то там с ними такое в душе происходит. Надлом какой-то. Где-то он читал об этом. Что же говорить о подростке? А ведь она не только изнасилование перенесла... Убить человека ‒ пусть и подонка ‒ это не муху прихлопнуть. Такого просто так из головы не выбросишь. Говорят, что и на самом деле с ума сходят...
Господи, только бы не это. Хватит с нее одной беды.
Он был глубоко убежден, что сейчас нет ничего страшнее утраты той близости, которая между ними установилась в течение последнего времени. Наоборот, он должен предпринимать любые шаги к еще более тесному сближению ‒ самому любому, какое только может существовать между людьми. И ни в коем случае не допускать притворства и легкораскрываемой лжи ‒ иначе потерять доверие можно в один момент. И тогда она останется наедине с одной собою...
Он со всей силы пытался понять, какое именно впечатление произвело на нее только что высказанное им признание по поводу Катьки. Не сомневался, что правильно сделал, не став юлить и сказав правду. Она должна чувствовать его полную откровенность и полную открытость ее душе.
‒ Хочешь, я немножко вылюблю тебя сейчас? ‒ прошептал он ей в ушко. ‒ Или даже не немножко. Но очень осторожно. Хочешь, да?
‒ Папка!.. ‒ с делано разочарованной, но явно очень довольной его словами улыбкой, как бы укоризненно произнеста она. ‒ Противный. Ты меня жалеешь... Не смей так больше... Конечно хочу. Но не дам. Ты что, заразиться чем-нибудь хочешь? Завтра ‒ может быть. Когда узнаем, что скажет Ильинична. Вот тогда и вылюбишь. Отдамся тебе, как... сама не знаю, как.
‒ У нас есть презервативы.
‒ Что с тобой? Ты что, совсем не понимаешь? Какое отношение к нам имеют презервативы?!
‒ Ну, все, все. Не критикуй. Давай просто ляжем рядышком.
Она по-детски недовольно выпятила губки:
‒ А так? Ты устал, да?
‒ Нет. Совсем не устал.
Довольная ответом, она потянулась к его уху и шепотом попросила:
‒ Слышь, пап, спой мне ту. Ну ‒ ту самую. Что ты в самом детстве пел: "Света, Света, Света ‒ не боится света..." Колыбельную. Сто куплетов.
‒ Все сто?
‒ Ага.
И он и в самом деле начал ей тихо петь. Сначала без слов ‒ только гортанью и подъязычной костью, а потом и все куплеты, какие вспоминались... продолжая раскачивать ее при этом в такт мелодии ‒ точно так, как делал это с нею малышкой... И она точно так же уткнулась носиком в его плечо и вскоре засопела...
Ирина пришла с работы чуть позже обычного. Удивилась новому глазку и дополнительному запору на двери. Он ждал расспросов, но она почти ничего по этому поводу не сказала. И вообще молчала. Такой усталой и безучастной ко всему он ее не мог вспомнить. Самое осмысленное, что он от нее услышал, было:
‒ Дома все нормально?
‒ Да. А у тебя?
‒ Устала почему-то сильно... Как выжатый лимон... Все соки свои вчера потеряла... с этими помидорами.
И виновато улыбнулась ‒ так, будто перед ним на самом деле в чем-то виновата. И даже не удивилась тому, что Светланка спит. И сама тоже побрела к постели. И заснула почти мгновенно.
Он позвонил Елене Андреевне и сказал, что будет у нее через двадцать минут.
Сережка гулял во дворе со своим дружком Стасиком, а она ждала его дома.
Ее вид поразил его. Он впервые в жизни увидел ее такою: внезапно постаревшей и беспомощной женщиной с отягощенным болью и горем лицом...
‒ Рассказывай, ‒ еле слышно сказала она, лишь слабым кивком ответив на его приветствие.
Они прошли в ее комнату и он рассказал все так, как они придумали с дочерью. Когда он закончил, она с минуту помолчала и только потом проговорила:
‒ Она неправду тебе сказала. Он вошел в нее. И долго в ней был. У нее там внутри все в кровоизлияниях. Глубоко Ильинична не могла открыть, но сразу за устьем видела обширные гематомы. Точно так было у меня. После тех мужчин. У нее тоже... вагинизм. И она уже не была девственницей.
Он встал со стула и подошел к окну. Уставился туда, не зная, что дальше говорить. Услышал ее плач, вернулся, сел рядом и обнял за плечи.
‒ Не надо, Витя. Я уже мертвая.
Вздрогнул от страшного слова.
‒ Ты не говорила Ирине?
Она отрицательно покачала опущенной головой.
Он снова встал, прошелся по комнате туда-сюда, и только потом решился:
‒ Не убивайся так. У нее пройдет. Все пройдет... Точно так же, как у тебя прошло...
