Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы

— Д-да.

* * *

"Скажи мне Да, Да, Да, скажи мне Да,

И будет счастьем жизнь твоя полна".

"Счастьем" — в моём понимании этого слова.

* * *

— Вот и славно. Ты видел своими глазами, слышал своими ушами. Как твоя матушка, бывшая княгиня, инокиня православная, по-скотячьему, как сучка блудливая под кобельком, беса тешила, разврату богомерзкому предавалось. Ты же слышал?

— Д-да.

Он растерянно смотрит на меня. Шевелит губами, пытается найти слова.

— Нет! Она же... Мать моя... Она же умерла! Она же в Москве сгорела! Литвины... их всех... её с братьями... и горожан...

Я разглядываю его сочувственно, чуть покровительственно. Покачав головой, снова разливаю по стопочкам.

— Давай-ка выпьем. Да поговорим на трезвую голову. Расскажу я тебе. Что сам знаю, что от других дошло. Весной этой, как ты знаешь, пришёл я в Боголюбово. К князю Андрею. Без воли его я сам — по Руси ходить не могу. "Указ о ссылке с высылкой" — ты сам слышал. Князь Андрей меня не казнил, не выгнал. Принимал у себя в трапезной. Ты сам там был, сам видал. Ты после у него спрашивал — с чего мне такая честь? — Не ответил... Ну, тогда я скажу.

Тут бы осторожненько. Лишнего не болтануть, себя в качестве первоисточника — не надо. И побольше достоверных, проверяемых деталей.

— Андрей Юрьевич заподозрил, что жена... ему неверна. Дело такое... не всякому доверить можно. Мне... доверился. Меня в Залесье знают мало — вот и послал. В Ростов, чтобы Улиту, которая Софьей стала называться, привезти в Боголюбово для... для разговора. Хрипуна знаешь? Слуга верный у князя Андрея? Был. Упокой, господи, его душу. Сбегали мы с ним и со служанкой одной в Ростов. В монастырь тот забрался, уж совсем приноровился Софью к мужу да государю отвезти. Тут она... Она нас сдала епископской страже.

— А они-то причём?!

— Потерпи, расскажу. Меня повязали да кинули в лодию. Твоего дядюшки, Петеньки. Петра, стало быть, Степановича Кучковича. Который в Ростов за сестрицей своей приходил. Так я в Кучково и попал.

Вспомнился мне тамошний застенок, покойный городничий, дыба, плети, игры Софочки, злоба её тогдашняя...

— Из Кучково удалось выбраться. Когда городок сожгли, углядел среди полонянок твою матушку. Дядьёв твоих — Якима да Петра — в бою убили. Многие люди погорели или побиты были. А вот Софья... уцелела.

— Как это?!

— А так. Она, Изяслав, молодых литвинов поублажила особенно. Ты про "ростовский поцелуй" слышал?

Ишь как полыхнул. Хорошо эти ребята краснеют. Резко, быстро. Кипчака так в краску не вгонишь. Не по бесстыдству — по насыщенности кожного покрова кровеносными сосудами.

— Вот когда она уже с десяток этих... пылких вадовасов... я её и заприметил. Прополоскал малость, вкинул в лодочку и речкой-реченькой — сюда.

Я снова наполнил стаканчики. Парень не может оторвать глаз от моего лица, не может закрыть рот, весь пламенеет — аж уши стоп-сигналом горят. Смесь тайного, стыдного, запрещённого, увлекательного, манящего, воображаемого и... изгоняемого. А ещё тяжкий спешный марш в шесть сотен вёрст по реке, горячая баня, поздняя ночь. И стопочки "клюковки".

Как бы не переусердствовать. Он мне нужен не только живой, но и соображающий.

— Как настоечка? Хорошо пошла? Стряпуха моя делает. Так вот. Что матушка твоя на передок слаба — ты сам видал. Однако по разговорам разным, а прежде всего — с её собственных слов, получается, что князь Андрей — прав. Изменяла она ему. Чуть не со свадьбы. Так что ты, князь Изяслав Андреевич, вовсе не Андреевич. И, соответственно — не князь.

Пытающийся закусить сухариком Изяслав — поперхнулся, закашлялся. Пришлось перегибаться через стол, стукнуть его по спине.

Забавно: мы с ним ровесники. По годам тел. Но не по возрасту душ. Я чувствую себя рядом с ним — много старше. Мой покровительственный тон — не чистый наигрыш. Скорее — разрешение самому себе. Говорить так, как чувствую. Мне его даже несколько жалко. Хотя он — русский князь и "эксплуататор трудового народа" от рождения.

— А... а кто?

— Ты-то? Плод греха, отрыжка похоти, блевотина разврата. Как в святых книгах сказано: и прокляты будут дети блудодеев, и не будет им спасения небесного. Поленья для преисподней. Ты все эти слова обличительные — лучше меня знаешь.

Парень вдруг прямо на глазах начинает бледнеть, судорожно дёргать кадыком.

— Ну-ну-ну. Загадишь тут. Там в сенях — ведро поганое. Два пальца в рот и проблеваться.

Парень кидается к дверям, падает в сенях на колени перед помойным ведром, громко и выразительно знакомит мир с содержимым своего желудка.

Ария постепенно стихает, когда я подхожу к нему. Потыкиваю носком сапога:

— Грабки-то свои прибери. Растопырился — не пройти.

Разглядываю его, коленопреклоненного, в обнимку с мусорным ведром, сверху. Чуть сочувствующе, чуть презрительно. Подаю ему половую тряпку:

— Мордень-то вытри.

Изяслав несколько посвежел. Накатываю ему ещё стопочку. Он отрицательно трясёт головой. Но я, с уже отчётливой интонацией старшего к младшему, уже не дружеской, но презрительной — "право имею", командую:

— Да ладно тебе, бери пока дают. Разговор-то не закончен.

Поглядев, как он справился, презрительно хмыкнув на его передёргивание, продолжаю:

— Ты спросил: если ты — не Андреич, то кто? Отвечаю: Петрович. Кровный батюшка твой — Пётр Степанович Кучкович. Так выходит со слов твоей матушки.

— А? Чего?!!!

— Тихо ты. Не ори, дурень. Слушай. Выбраться живым из Москвы я был не должен. Потому разговоры при мне вели... откровенные. Потом с Улитой... дорога длинная, она много чего...

— Не верю!

Я внимательно его разглядываю. Потом начинаю похабно улыбаться.

— А хочешь — я её саму сюда позову? Она нынче как кошка мартовская — дорвавши. Довольная, аж облизывается. После случки — не остывшая. Она такие... всякие детали-подробности расскажет!

Он пытается собраться с мыслями. Не надо тебе думать. Тебе надо слушать. И впитывать. А от мыслей хорошо помогают картинки. С запахами и тактильными ассоциациями:

— С матушкой повидаться хочешь? Облобызаться, поликоваться, поручкаться... С курвой курвённой, блядкой блудливой. Вот прям из-под мужика чужого, ещё горяченькая, не просохшая и — к сынку любимому на грудь. Обнимает, прижимает, нацеловывает. Да вспоминает — как только что мужик с твёрдым хреном её за титьки дёргал да мял. А теперь туда же и сыночек... притирается. Замараться не брезгуешь? Вся сегодняшняя парилка да помывка — впустую.

Сработало: воображением обладает. Эк как его передергивает.

Парень опускает голову, мечется взглядом, ломает пальцы. А я продолжаю менторским тоном. Как о давно известном, очевидном. "Это ж все знают". Странно, что ты этого не уразумел.

— Оженили их тогда в Кучково с Андреем. Через месяц Андрей в поход ушёл. Пришёл к ней братец, дядюшка твой Яким, пощупал брюхо да сиськи. Решил, что порожняя ходит. Ну и... Дядюшки твои — твою матушку... в очередь без перерыва. Братья родные сестрицу младшенькую. Вот ты и выродился. Мало того, что от блудодейства, от измены жены венчанной, так ещё и от кровосмешения. Да не единожды. Да не от одного брата.

Множественное отцовство — в русле здешнего мировоззрения. Что в реале это... В "Святой Руси" генетика — не лженаука, она просто отсутствует.

Снова неотрывно смотрит на меня. В распахнутых глазах — паника, ужас, никаких мыслей. Стресс. Катастрофа. Полный бздынь. Все помороки забил. Теперь как в пьянке: "И сверху — отполировать".

— Трижды и четырежды преступное зачатие. И ты — плод сего. Изяслав, на тебе места чистого нет! На всём, на малейшем волоске твоём, на любом кожи кусочке, на каждой капельке крови — печать сатанинская. Отродье клеймёное. От пяток до макушки, от концов волос до мозга костей. Ты весь... в мерзости зачат, из мерзости сделан. То-то враг рода человеческого ликует! То-то бесы ныне в преисподней выплясывают! Исчадие непотребства многократного и злоизощрённого — в князьях русских! Наследник светлому князю Суждальскому, самому Боголюбскому! Он-то храмы божие на земле ставит, а сынок придёт — в вертепы бесовские переделает!

— Нет! Я никогда...!

— Да! Ибо природа твоя — такова! Ибо и зачат ты по наущению диавольскому! Промыслом врага рода человеческого. Суть твоя такова: слуга Проклятому. Даже не с рождения, ещё раньше — с зачатия. Даже ещё прежде — с умысла о том.

Кажется, парень совсем смят, размазан. Ни одной мысли, осознанного намерения. Растёкся в слизь душой. Готов к употреблению. Хоть вместо масла — на хлеб, хоть дёгтем — на сапог.

Нет. Нашёл за что зацепиться.

— А отец?! Отец про это знает?!

Да, для любящего и любимого сына, первенца, помощника и сотоварища в делах родителя, фигура отца — крепкий столп, души опора.

Я это уже проходил. С Вечкензой и Пичаем, например.

— Нет, не знает. Догадывается, подозревает. Но — не знает. И я то знание ему давать — не хочу. Потому что... — смерти подобно. Так-то — хоть какая-то надежда у него... Поэтому, когда после Москвы я Улиту от литвинов вытащил, пока они её до смерти не заеб... не заиграли, то, ни слова не сказав Андрею, привёз её сюда. Где про её княгинство никто не знает, опознать её некому. Вроде — затихло всё. А тут — ты. Со своими...

— Я её отвезу! К отцу! Он точно вызнает!

— Дур-рак! "Отвезу". Матереубийцей стать хочешь?! Андрей же её казнит! Смертно и люто. Тебе этого надобно?! Отрубленную голову родительницы мячом по горнице покатать?!

Он смотрит на меня в ужасе. А я продолжаю.

— А заодно ещё и братоубийцей станешь. Или — сестро-убийцей.

Не понимает. Причём здесь братья и сестра? Объясняю. Чуть осклабившись сально.

— Ну, Изяслав, что ты как дитё малое. Ты ж сам видал. От таких игрищ — детишки заводятся. В животиках.

— А он... он — кто?

— Матушки твоей сношатель и брюхо-надуватель? Слуга мой, "ходячий мертвяк". Забавнейший, я тебе скажу, персонаж. Из него волхвы душу вынули и в кость сунули. Вот сюда.

Вытаскиваю из-за ворота, показываю костяной палец на гайтане.

Изяслав пытается сглотнуть, что-то сказать, а я продолжаю:

— Коль Софочка столь к делам безбожным склонна: измена, кровосмещение, разврат... да ещё и сана иноческого порушение... Сам, поди, слышал: клин клином вышибают. Одна чертовщина другой полно брюхо насуёт — глядишь, и чего праведного получится. Тебе — братец. Или — сестричка. Очередные. Из той же печки — свежий пирожок.

И, твердея лицом и голосом, убрав фривольный тон с сальными усмешечками:

— Везти Улиту в Боголюбово нельзя. Это — ей, матери твоей — смерть. А тебе — позор. На всю Русскую землю. Курвин сын, отрыжка похоти. В тайне такое дело не сохранить. Да хоть гридни твои — они её в лицо знают.

Представив подробности доставки экс-княгини в Боголюбово своим отрядом, пребывание её в одной лодке с ним, с его людьми, Изяслав хватается за волосы на висках, таскает себя из стороны в сторону, подвывает и мычит. Можно, наверное, уже выдавать прощальные напутствия, но мне надо ещё один кусочек вложить в эту мозаику.

— Успокойся. Никто про твоё позорное происхождение не узнает. Живи себе, как и жил. Разболтать — некому стало.

Не сразу, но доходит. Он прекращает "вырывать власы и посыпать главу", несколько удивлённо поднимает на меня глаза.

— О твоей тайне знали Кучковичи. Яков, Пётр, Улита. Ещё епископ Ростовский Феодор.

— Как?! Откуда?!

— Оттуда. Почему он её к себе в Ростов в монастырь и прибрал. Братья Кучковичи, после моего посещения Москвы... преставились. Улиту я с Руси убрал, в здешних дебрях спрятал. Ни она — кому, ни ей — кто. Пока ты сюда с дружиной не пришёл — вообще и слов никаких не звучало. А Феодора я вчера казнил.

Парень снова начинает резко бледнеть. Как-то я... раскачал у княжича кровяное давление. Как бы до сердечного приступа не довести. Или, там, инсульта. У молодых такие хохмочки тоже случаются. Хотя, конечно, реже, чем недержание.

— К-казнил?! Еп-пископа?! К-как?!

— По суду. Провёл суд, заслушал свидетелей, объявил приговор, отрубил голову...

— Нет! Неможно! Он же архиерей!

— Хочешь — голову покажу? У меня лесовиков много. Чучельников. Нынче делают. Как лосиную — на стенку вешать.

— Врёшь! Ни один человек епископу главу топором...!

— Сколько ж повторять тебе! Я никогда не вру! Я — не топором. У меня для таких случаев особая машина построена. Гильотина называется. Люди ещё говорят — "врата смерти". Ножик сам собой падает, и бздынь — головёночка в корзиночку...

У Изяслава богатое воображение. Судя по скорости, с которой он метнулся к уже знакомому ведру. А зря — нечем. Кроме стопки водки и желудочного сока...

Как же там, в народных мудростях? — "Не можешь петь — не мучай...". Чего-нибудь.

— Я... мне бы... лечь куда...

— Да уж, совсем скис. Слабенький ты какой-то, Изяслав.

Я внимательно осмотрел мучнисто-бледную физиономию княжича, тощие, подрагивающие под полами кафтана голые ноги в несоразмерных тапках с чужого плеча. Э... с чужой ноги. Вышли-то мы с ним на минуточку. А оно — вона как. Уже, поди, ищут. Надо возвращаться к народу.

— Сейчас идём в баню. Так?

Изяслав замучено кивнул.

— Одеваемся. Топаем к "фурункулёру", вниз к реке. Там — на коней, к Окскому двору, поднимаешь своих, грузитесь в лодии и ходу. В Боголюбово.

— З-зачем?

— Затем. Дела такие складываются, что наших с тобой умов — маловато будет. Надобно твоего отца... э... Когда ублюдок от греха жены в чьём доме живёт — муж еёный ему кем доводиться? Ты ему — приблуда, пащенок, курвино отродье, а он тебе... Не знаешь? Вот и я не знаю. Ладно. Докладываешь ему всё, чего понял. Андрей — муж добрый, государь прирождённый — сообразит, совет даст. Главное доведи: я — Андрею не враг. Против него — не пойду, вреда какого — и в мыслях нет. Софью — приберу в леса. И искать кто будет — не найдёт. От неё звона не случится. Федю Бешеного — я уже. По суду, чистенько: за дела его другие, за грабежи да людей мучения. Нас нынче трое знающих осталось: ты, я и Андрей. Всё.

Похлопываю его по плечу, подмигиваю, улыбаюсь.

— Да не трясись ты так. Не боись — тайну твою сохраню. Про позорище твоё — люди не узнают. Но твоих гридней надо отсюда спешно убирать. На всякий случай. Во избежание.

Он неуверенно улыбается мне в ответ. И снова мрачнеет.

Для меня сохранение конфиденциальности инфы — достаточно. Для него... он же истинно верующий! А Господь-то — всё знает, всё ведает! И про него, про Изяслава, про исчадие сатанинское, про природу его, изначально богопротивную, диавольскую.

"Пробу ставить негде".

Ну и ладно. Это дела богословские, теологические. А у меня — просто логические. Что-то ещё надо?

Надо дать Андрею чего-нибудь в руки. Для понятного любимого занятия. Тем более — подготовили. Что часть показаний из пыточных застенков интересны Боголюбскому — было понятно с самого начала. Сильно мы не копали в ту сторону, но пару десятков листов выжимки сделали.