И свеча не погаснет...

— Мужики ратиться не хотят! — высказал он, поразмыслив. — Наши, на селе, радовались, что обошлось. Слава Богу, не пришлось проверять, только боюсь, дойди дело до рати, могли бы не пойти.

Всеволод, отпуская, дружески похлопал ратника по плечу. В иное время Илья не один день тайной радостью носил бы в себе княжью ласку, но теперь едва заметил. Князю незачем было помнить, который из кметей стоял за дверьми в тот день, когда они с братом обсуждали послание от Василисы Семеновны. Но Илья это помнил отлично.

Илья шагал через лужи, грязные ошметья летели во все стороны; кто-то из недовольных прохожих ругнулся ему в спину, Илья круто развернулся, и разом потишевший мужик нырнул в толпу, предпочтя не связываться с оружным ратником.

Московит явился, как зверь на ловца. Илья зашел домой, а Кобылин тут как тут сидел на лавке, качая на коленях визжавшую от восторга Дуняшу. Лукерья переворачивала на сковороде шипящий румяный блин. Илья, не говоря ни слова, забрал дочь, сунул на руки жене, сгреб Кобылина за кафтан и выволок в сени. И там, в упор глядя в лживые зеленые глаза бывшего друга, выдохнул:

— Ты!

— Я, — согласился Кобылин. — Кто ж еще. А в чем дело-то?

— Кто донес на Москву о кашинском выходе? Кто, не ты?

— Я, — москвич не стал спорить, не порывался высвободиться. — Ты мне сам рассказал, молчать не просил, так чего яришься? Нешто ты сам, узнав что полезное, не сообщишь своему государю?

— Ты, ты... — Илья выпустил кафтан, привалился к стене. Новорубленные стены еще не успели закоптиться, сияли желтизной балтийского янтаря. — Я думал, ты мне друг, а ты... ты меня использовал! — высказал он с горечью.

Кобылин невозмутимо оправлял на груди измятое платье.

— Ну вот, по шву пошло, — укорил он, будто только о том и велись речи. — Я тебе друг. И я тебя использовал. Вопрос в том, для чего? Для того, чтобы всем было хорошо! Чтоб утихомирить наконец ваших князей, и Василья, и вашего Всеволода помирить. Ежели они сами не могут, так на то Семен Иваныч и великий князь. Как будто ты хочешь иного, Всеволод хочет иного! Ну, скажи? Не полюби тебе мир? Ты, лично ты, Илья сын Степанов, хочешь войны? Так убей меня сейчас, и война непременно будет. — Федор не стал уточнять, кого с кем, понятно было и так. — Только тогда вот от этого замечательного дома, — он коснулся ладонью свежего желтого бревна, — четыре уголька останется.

Илья близко-поблизку видел перед собой видел серые, с кошачьей зеленцой глаза, встопыренные кошачьи усы; ему было очень грустно и совсем не хотелось злиться.

— Всегда найдешься, от всего отболтаешься, — пробурчал он, — кошка хитрая.

Федор развел руками:

— Уж какой есть. Ну что, будешь убивать, или подождешь до другого раза?

Илья усмехнулся:

— Ладно, пошли в жило, бабы мои поди до смерти перепугались.

Но прежде чем они отправились успокаивать Лукерью и Дуню, Федор Кошка сказал еще кое-что.

— Ты, Илья, слышал не раз про единение Руси, собирание земель, и соглашался, и говорил, что это правильно, так? Так что же, ты думаешь, это одни слова, или что стоит побольше поговорить, и все как-нибудь образуется само? Нет, друже, именно так это и делается.

Каждый да держит отчину свою "Кождо да держит отчину свою" — принцип, провозглашенный на Любечском съезде князей (рубеж XI-XII вв.).

Стольный Владимир, золотой Владимир, любимое детище Андрея Боголюбского и Всеволода Больше Гнездо, после Батыева погрома пришел в упадок. Нынешние великие князья предпочитали жить в своих уделах. Симеон Гордый венчался в стольном Владимире на княжение, принял присягу от братьев и возложил на себя княжью шапку, по преданию, полученную Владимиром Мономахом в дар от своего деда-императора. (Так ли это было, нет ли — Господь веси, но легенда была слишком красивой, чтобы ею пренебречь). А после того великий князь бывал в стольном городе мало и редко. Но ныне — Василиса была сугубо права! — снем Съезд, собрание. князей Всеволодова дома провести следовало именно там, чтобы не одними словами, всей обстановкой напомнить им о братском единстве и покорности воле старейшего из них — Великого князя Владимирского... и Всея Руси.

Симеон, государь Всея Руси. Семен несколько раз вслух произнес эти слова. Три коротких слова вобрали в себя содержание всей его жизни, они вдохновляли и объясняли миру каждое его деяние. В них звучало гордое величие, не Киевской, не Владимирской — новой, на их глазах и их трудами рождающейся Руси. Василиса, как всегда, сумела найти единственно верные слова.

Семен думал о дочери с взволнованной благодарной гордостью. Сможет ли она приехать? Хотелось бы увидеть ее. Расспросить, как живется ей в Кашине, конечно, но главное — обнять и сказать, как он гордится ею. Что такая дочь дороже любого сына.

Всеволод собирался во Владимир, получил благословение у владыки Федора, обсудил с боярами условия и уступки, на которые они соглашались пойти. И все это время его не оставляла мысль, что он делает что-то не так. То ли слишком мало, то ли слишком много.

Владимир готовился к небывалому приему. Не вспомнить, когда в городе собралось зараз столько князей и высшего духовенства. Спешно приводились в порядок улицы, на торгу цены росли день ото дня, а матери шили для дочек новые наряды: среди княжих мужей встречаются и холостяки!

Всеволод приехал утром, и у него, после торжественной встречи, осталось еще полдня — снем назначен был на следующий день. Разумней было бы отдохнуть с дороги, но Всеволоду захотелось посмотреть город.

В сопровождении Ильи и еще нескольких молодых кметей, поминутно разевавших рот от удивления — парням все было в диковину! — Тверской князь ехал по улицам. Его узнавали, кланялись, давали дорогу. Возле одной церкви князь задержался надолго — новорубленая, еще стены не успели потемнеть, она показалась Всеволоду необычной. Ее позолоченная глава была вознесена над стенами на высоком барабане, точно свеча в подсвечнике, и круглилась очень круто и одновременно плавно, внизу выходя далеко за пределы основания и затем вытягиваясь вверх, точно язычок пламени. Солнце, выплывшее из-за облака, зажгло золото, заиграло бликами, словно бы заколебало купол, еще увеличив сходство с горящей свечою.

Всеволод, сняв шапку, подумал, не зайти ли вовнутрь. Но в это время из храма стали выходить люди; четверо мужиков на плечах вынесли домовину. ("Покойника встретить не к добру!" — всполошился один из кметей. Илья украдкой показал парню кулак). Всеволод осадил назад, давая дорогу скорбному шествию.

За гробом шло много народу, и мужчин, и женщин, и детишек, заплаканные бабы вели или несли на руках малышей, должно быть, детей покойного. И вдова, совсем молодая, причитала над гробом.

— ... И немного мы с тобою нарадовались, немного на милого и налюбовалася! Почто ж оставляешь меня, горемычную? На кого покидаешь малых детушек? Станут он спрашивать, где батюшка наш, что отвечу им, сиротинушкам? Почто затмился, месяц мой ясный? Древо многоплодное, почто опадаешь? Вернись хоть на часок, прилети хоть божьей пташкою, хоть ветерком до лица докоснись... Мишенька мой ненаглядный!

Знакомое имя недобрым предчувствием толкнуло в сердце. Всеволод спешившись, догнал шествие, спросил у одного из хмурых мужиков, кого хоронят.

— Михайлу-бондаря, соседа моего. Какой мастер был! Воистину золотые руки. Такие у него бочки были, что николи не рассохнутся, не разойдутся, многие годы служили. И для всякого дела была своя, иная для меда, иная для соленой рыбы. Михайло свойство всякого дерева знал, какое к чему пригоже... Словом, изо всех умельцев умелец! А как жену любил... И вообще, в целом свете нет человека честнее. К нему старики за советом ходили!

Всеволод с ощущением неловкости, какое всегда бывает перед лицом чужого горя, которому ты не в силах помочь, спросил, не нужно ли какой помощи.

— Да чем, княже... — мужик вздохнул. — Ежели пенязями, так лишнее — род есть, детей подымут, а трудно будет, так и миром поможем. А сердцу ничем не поможешь, кроме времени.

— От чего он умер?

Мужик зло сплюнул в растоптанный снег.

— Кабы умер! Зарезали. Юрко, пьянь подзаборная... никто даже не успел заметить, откуда у него в руке оказался нож...

Всю обратную дорогу Тверской князь был молчалив и хмур.

Торжественное богослужение проходило в Дмитриевском соборе. Древний храм, построенный полтора столетия назад Всеволодом Большее Гнездо, общим пращуром всех сущих здесь князей, поражал своей величественной мощью, завораживал глаз причудливой белокаменной вязью. Грозными раскатами гремели под высокими сводами псалмы, и от обилия золотых одежд духовенства было больно очам. Всеволод изо всех сил старался сосредоточиться на молитве, но мысли снова и снова возвращались к вчерашней встрече. Что это такое, что за неведомое проклятье? Доколе судьба, издеваясь, будет вновь сводить на узкой дорожке Михаила и Юрия?

Молебен окончился. Митрополит заговорил, обращаясь к князьям, взывая к братской любви. Слабый голос старика был едва слышен... Юрий и Михаил. Михаил и Юрий. Я... я как Юрий? Всеволоду вдруг стало легко и светло. Незримые крылья понесли его навстречу князю Василию.

Все, бывшие в божьем храме, замерли, когда звонкий молодой голос вознесся над толпой:

— Брат моего отца, будь мне в отца место. Держи Тверское княжение честно и грозно, да не будет нам стыда пред отцами и дедами нашими!

Василий вздрогнул, сперва не поверив своим ушам. А через миг, со слезами на глазах, обнял своего племянника.

Семен в первое мгновенье почувствовал себя обманутым. Как Всеволод мог! Нет, только так и мог... В сердце вливалась тихая грусть, сладкая, как тайная отрада. Не мог Всеволод удерживать то, что взял не по праву. Иначе это не был бы тот Всеволод, который стал ему, Семену, другом.

И только Михаил Кашинский даже не заметил произошедшего. Потому что в это время гонец в заиндивевшем полушубке шептал ему что-то на ухо. Не без труда протолкавшись к великому князю, сияя безраздумно-блаженной улыбкой, Михаил объявил:

— Семен Иваныч, ты дед!

Эпилог.

Сентябрь 1350 года от Рождества Христова порадовал бабьим летом. Стояли теплые и тихие дни, в небе плыли серебряные паутинки, и так хорошо было сидеть в саду, хрустя румяными яблоками.

Здесь собралось все Калитино семейство. Семен с Машей сидели рядом на скамье, сплетя пальцы. У княгини под широким летником заметен был округлившийся животик. А у Саши уже и застежки не сходились — донашивала последние дни. Иван не отходил от жены ни на шаг, заботливо оберегая каждое ее движение. Андрей с Маняшей поминутно бросали друг другу лукавые и нежные взгляды, улыбаясь чему-то, понятному им одним. Любят друг друга! И ничего, они просто еще очень молоды, догонят со временем старших братьев. А Василиса стала взрослая и серьезная. Похорошела. Материнство смягчило ее, придало женственности. На расстеленной кошме годовалый Данилка играл с Васильком; дядя уже вставал на ножки, пытался даже ходить, а племянник пока только ползал — все же чуть помладше! Черкес, опустив голову на лапы, зорко следил за ребячьей возней.

Василиса наклонилась к псу, балуясь, разложила в стороны долгие уши.

— Люди бают, Корияд крестился? — полюбопытствовала она.

— Крестился, Михаилом нарекли, — подтвердил ее отец.

— И это полностью заслуга владыки Алексия, — примолвила Мария. Поправлять ее "владыку" никто не стал.

— Но серебро с Ольгерда ты все же стребовал, — заметила Василиса.

— Стребовал. Чтоб не чувствовал себя победителем. С нами, московлянами, тягаться накладно встанет!

— А тезка мой Евнутий. вернулся в Литву, в Минске сидит, — сказал Иван.

— Неблагодарный, — сказала Саша.

Василиса покачала головой:

— Ну не скажи. Родная земля хоть сурова, да мать, чужая и ласкова — а мачеха.

— А Любарт женился на Маше, — поделилась новостью другая Мария, Андреева.

— Нашей племяннице На Ростовской княжне, дочери Константина Ростовского и Марии Ивановны., — уточнил Андрей, радостно переглядываясь с женой. Мало бы что кто понял, коли б не уведали до того. Многочисленно Калитино племя, и завидные в нем невесты!

— Ну, Любарт христианин чуть не сыздетства. Но как ты, Марья Санна, умудрилась сестру за Ольгерда выдать?

— А что я, — отвергла великая княгиня. — Это все Семен, его дело! В Холму все обомлели, узрев литовских сватов пополам с московскими.

— А что я, Ольгерду наша боевая Ульяница по сердцу пришлась по одним рассказам. О такой, говорит, всю жизнь и мечтал.

— Да полно вам смеяться! Я про другое. Ольгерд ведь язычник?

— Что ж, митрополит вздохнул, погладил кота — он теперь кота с рук не спускает, греется, руки у него мерзнут от какой-то хвори...

— Ветх летами, что и говорить.

— ... помянул апостола Павла да и благословил. А может, Ульяния со временем и умолвит мужа в истинную веру. Были таким примеры.

— Да и чего уж упрямиться, после всего-то, — Василиса лукаво глянула на отца и отцову молодую жену.

Мария без обид вернула той улыбку:

— Да уж, теперь все намного проще. И, Васюня, представь себе. Ольгерд встречает свою невесту, в окружении свиты, как подобает. Ульяница выходит из возка и идет навстречу жениху. Но вперед нее выскочил Лучик. Задрав хвост трубой, важной поступью он приблизился к хозяину Литвы и деловито пометил его сапог.

Отсмеявшись, все заговорили о другом, не менее волнующем для молодых матерей и матерей будущих.

— ... младеням молоко давать лучше козье, а не коровье. Я у себя в Кашине заранее взяла на двор двух козочек, на всякий случай.

— Тогда уж лучше кормилицу.

— Не скажи! С чужим молоком дитя может перенять и чужой нрав, я читала. Не зря ведь говорится "впитал с молоком матери".

Как раз в это время дядя с племянником, тянувшие каждый к себе расписного деревянного коня, разом заревели в голос. Черкес приподнял голову и тихонько рыкнул: взрослые, наведите порядок!

— Ну, московский настырный нрав ничем не перебьешь, — смеясь, сказала Мария, утишив наконец дитятю.

— Да и тверской не тише! — охотно согласилась Василиса, качая на коленях своего.

Саша положила руку на чрево — ее малыш зашевелился, неужто как-то почувствовал происходящее снаружи? Любопытно, какой ему нрав достанется, отцовский или материн. Как бы то ни было, с Тверью мериться нравом ему не придется!

— Кстати, а что с Хвостом? — вспомнила Василиса.

— На Рязани сидит. Говорят, в чести. Князь Олег только что сел на княжение, ему нужны люди, а насолить Москве — особая сласть. Мы с братьями, когда составляли ряд, вписали в него, чтобы никому не принимать ни Хвоста, ни его потомков, так что можно считать, что избавились от него навсегда.

— Хочешь, помогу его вытянуть с Рязани? — деловито предложила Кашинская княгиня. — Найдем кого обменять... Ну ежели у тебя на Москве нет ни Олеговых доброхотов, ни беглых Олеговых коромольников, так у меня в Твери сыщутся! — добавила она, видя, что отца ее предложение не вдохновило.