— Право слово не стоит беспокоиться, господа. Стрелки они скверные — говорил Нахимов офицерам, неторопливо наблюдая за осадными действиями врагов в подзорную трубу. — Вот то, что они параллели закладывают новые напротив наших позиций, это гораздо серьезней.
Говоря так, адмирал был абсолютно прав. Получив от русских удар по своему 'африканскому' самолюбию, Пелесье решил взять Севастополь, во что бы то ни стало. Проанализировав причины провала наступления, Пелесье пришел к выводу, что главным виновником его неудач, было слишком большое расстояние от передовых траншей союзников до русских позиций. Именно благодаря этому, русские комендоры смогли основательно сократить численность штурмовых колонн, до того как они достигли русских позиций.
С этого момента, под покровом ночи, французские и английские саперы стали регулярно закладывать все новые и новые параллели, перед русскими позициями. Севастопольцы пытались помешать действиям врага своими ночными вылазками, однако их действия были мало эффективны. Утвердившись в правоте своей идеи, Пелесье был непреклонен в своем решении, не дать больше русским артиллеристам возможности вести убийственный огонь по наступающей пехоте коалиции. Подобно Нахимову, он проводил наблюдение за ходом саперных работ, радостно наблюдая, как неотвратимо сокращается тактическое преимущество русской обороны.
В одно из последних чисел июня, адмирал Нахимов совершал свой обычный обход бастионов Корабельной стороны. В начала он посетил 4 бастион, по которому несколько дней подряд вели огонь осадные батареи неприятеля. Затем адмирал побывал на 3 бастионе и только после этого направился на Малахов курган.
Оставив по обыкновению свою маленькую свиту в укрытие, Нахимов в сопровождении капитан-лейтенанта Корна вышел на банкет и, облокотившись на бруствер, стал осматривать в подзорную трубу вражеские позиции. Его высокая сутулая фигура с золотыми эполетами была хорошо видна на фоне земляного бруствера, и вскоре вокруг Нахимова засвистели вражеские пули.
— Смотрите, господа французы новую параллель заложили, а там явно собираются устраивать новую батарею — говорил он Корну.
— Ваше превосходительство отойдите от бруствера! Ненароком зацепят! — умолял Корн адмирала, но тот упорно продолжал разглядывать изменения на переднем крае врага. Подзорная труба яркими блестками мелькала в лучах солнца, как бы показывая вражеским стрелкам куда целиться. Несколько пуль ударили рядом с правым рукавом Нахимова, но нисколько не оторвало его от опасного занятия.
— Сегодня они, однако, гораздо метче стреляют — прокомментировал он Корну действия французских стрелков. — А что нового у них вот там?
Нахимов повернул голову вправо и медленно повел туда же медную трубу. Подзорная труба вновь мелькнула на солнце и вокруг головы адмирала, прогудели два свинцовых шмеля, но Нахимов никак на них не среагировал, продолжая высматривать в окружающей панораме, что-то очень важное для себя. В этот момент у Корна сдали нервы и вопреки всякой субординации, он резко окликнул адмирала по имени отчеству. Удивленный Нахимов оторвался от трубы, и чуть разогнув спину, стал поворачиваться к своему адъютанту и в это самое мгновение, вражеская пуля поразила его.
Последний из севастопольских адмиралов коротко вскрикнул и, выронив подзорную трубу, стал медленно оседать на землю. Корн едва успел подхватить бесчувственное тело Нахимова и с ужасом для себя увидел, как закатились широко раскрытые глаза Павла Степановича. Вместе с этим, капитан-лейтенант ощутил, как под его правой ладонью, от горячей крови стремительно набухал воротничок адмиральского мундира.
Нахимов так и не пришел в сознание, все то время когда его на руках несли с позиции в лазарет к доктору Пирогову. К стенам госпиталя сбежался почти весь Севастополь с одной только надеждой, что знаменитый хирург сотворит чудо. Под больничными окнами и дверями стояло большая толпа солдат и матросов, и не было среди них ни одного, кто не согласился бы немедленно умереть ради спасения любимого командира.
Осматривая больного, хирург сразу определил, что вражеская пуля пробила Нахимову грудную клетку, повредило легкое и, раздробив лопатку, вышла наружу. Пирогов приложил максимум своих сил и умения и даже чуть больше, но жизнь адмирала висела на волоске.
От обильной кровопотери, кожа его стала пергаментно желтой, а пульс нитевидным. Нахимов несколько раз приходил в себя, открывал глаза, но ничего не говорил. Обводя присутствующих тусклым взглядом, он как бы искал кого-то и не находя закрывал обратно. Находившиеся рядом с ним люди не скрывали своей скорби и горести от тягостного состояния своего вождя и плакали, не стесняясь своих слез, отвернув лицо от ложа больного.
Около двух суток длилось это критическое состояние, и никто не мог сказать, что будет через пять минут, и только рьяно молились господу Богу за жизнь своего адмирала. Все это время Пирогов не отходил от постели больного, полностью посвятив себя заботе о Нахимове. Трудно сказать, что сыграло свою положительную роль, искусство врача, мольбы людей, а может все вместе и кое-что ещё, но Нахимов остался жить.
Крайне ослабленный, не способный самостоятельно сдвинуться из-за нестерпимых болей в груди, адмирал со всеми предосторожностями был отправлен в Бахчисарай, а оттуда в Симферополь. Пирогов сильно переживал, довезут ли Нахимова до госпиталя живым, но все обошлось, и больной медленно пошел на поправку.
Когда в русском обществе стало известно о ранении адмирала, во всех храмах обеих столиц прошли торжественные молебны во здравие Нахимова. Все сразу осознали, сколько важен и нужен для России был этот человек, на плечи которого все это время лежало тяжелое бремя о защите Севастополя.
Адмирал был жив, но едва он только оставил осажденный город, как над ним отчетливо замаячил призрак сдачи противник. На место Нахимова Горчаков вновь назначил Остен-Сакен, который сразу отдал приказ об увеличении числа понтонных мостов через севастопольскую бухту для быстрой эвакуации гарнизона и мирного населения на случай падения укреплений Южной стороны.
Князь Васильчиков, генералы Хрулев и Хрущев, вместе с начальником севастопольского порта вице-адмиралом Новосильцевым были категорически против подобных действий. Все они в один голос говорили, что один только вид мостов, сразу породит неуверенность и робость в сердца защитников Севастополя.
— Пока Павел Степанович был с нами, никто и мыслить не мог об оставлении города — возмущались патриоты, но Ерофеич в своем стремлении угодить Горчакову был неудержим.
Сам командующий Крымской армии, ради сохранения численности своих войск, был готов в случаи падения передних рубежей обороны города, незамедлительно оставить Южную сторону Севастополя и отойти к Мекензевым горам. Там, на хорошо укрепленных позициях, он намеривался дать бой противнику, который, по глубокому убеждению генерала, будет очень губителен для сил коалиции.
Возможно, это был вполне здравый и реальный план ведения войны, но осуществить его, при наличии в ставке Горчакова такого фанатичного адепта обороны Севастополя как граф Ардатов было очень нелегко. Практически невозможно. И потому князь был вынужден ждать удобного случая, который позволил бы ему действовать, без оглядки на мнение посланника императора.
Возвращение Ардатова в ставку, совпало с жарким обсуждением у командующего мер по снятию вражеской осады Севастополя. К этому, Михаила Дмитриевича настойчиво пододвигал государя император, воодушевленный удачным отбитием вражеского штурма. Сам Горчаков подобно светлейшему князю Меньшикову не очень верил в успех планируемой операции, но не в силах противостоять нажиму государя был вынужден выставить этот вопрос на общее обсуждение.
Обрадованные июньским успехом, почти все генералы предлагали князю провести широкомасштабное наступление на тыловые позиции противника. Это, по их мнению, если не заставит врага снять осаду то, наверняка отодвинет начало нового штурма Севастополя, который по всем признакам был не за горами.
Высказывались различные места нападения русских войск на позиции неприятеля, однако окончательное решение, на совещании так и не было принято. Внимательно выслушав пламенные речи своих собеседников, Михаил Дмитриевич не стал торопиться подводить итоги военного совета. Ему было очень важно знать мнение графа Ардатова, который отсутствовал на этом совете.
Вообще, царский посланник, по мнению князя, вел себя очень странно. Вместо того чтобы согласно своему положению спокойно сидеть в штабе армии и слушать доклады подчиненных, граф был постоянно занят всевозможными делами, которые, по мнению Горчакова, были совершенно ненужные его положению.
Это в первую очередь касалось постоянной борьбы Михаила Павловича с нечистыми на руку интендантами, которые с ужасом ожидали новых коварных действий со стороны посланца императора.
После очередного громкого разбирательства с мздоимцами, Ардатов на время затихал, и у несчастных снабженцев создавалось впечатление, что интендантские дела его больше не интересуют. Однако по прошествию энного количества времени, граф подобно задремавшему посреди болоту аисту делал резкое движение, и очередная жертва была у него в руках. При этом Ардатов всегда бил наверняка и прихватывал чиновников, как говориться 'на горячем'.
Поразительная осведомленность Михаила Павловича в интендантских делах объяснялась очень просто. К его двум специальным адъютантам шли многочисленные жалобы с описанием форм чиновничьего притеснения. Простой народ стучал на интендантов как заправский барабанщик, увидав в Ардатове свою реальную защиту.
Конечно, всю черновую работу за графа делали его адъютанты, предоставляя ему лишь готовый результат, которым он и пользовался. Главная его задача заключалась во внезапном появлении в нужном месте, разговоре с казнокрадом холодным безжалостным голосом, и это, как правило, давало быстрый результат. Поскольку одно только имя Ардатова вгоняло в смертельную дрожь представителей крапивного семя.
В их рассказах передаваемых из уст в уста, граф рисовался чистым исчадием ада, ни дня, не проведшего просто так, чтобы не сгубить чиновничью душу или выпить стакан их крови и слез, что было довольно далеко от действительности. Граф, безусловно, карал казнокрадов, но карал по-разному. Иногда видя, что человек сильно напуган, Михаил Павлович считал, что с него вполне хватит этого страха, и отпускал провинившегося, не забыв при этом понизить его в должности или объявить его своим должником.
Долги с чиновников Ардатов собирал довольно необычным образом. Деньги на данный момент не имели для него особой ценности, и потому он брал с должника не ассигнациями или золотом, а делом. Михаил Павлович заставляя провинившегося чиновника в короткий срок сделать ту или иную работу. В основном это касалось снабжения армии порохом, ядрами или провиантом. Так руками самих казнокрадов граф старался исправить их же ошибки и промахи.
Борьба Ардатова с вороватыми интендантами очень раздражало командующего Крымской армии, но при всем при этом, Михаил Дмитриевич не мог отказать графу в находчивости и решимости действий при решении трудных вопросов. Поэтому, едва граф вернулся в ставку, Горчаков в тот же час пригласил его к себе, и коротко обрисовав сложившуюся обстановку, спросил мнение Ардатова о предстоящей операции.
— Конечно, наступать Михаил Дмитриевич. Тут двух мнений быть не может — убежденно произнес Ардатов, азартно склонившись над картой боевых действий.
— А, где и какими силами предлагаешь наступать? — хитро спросил Горчаков — на Федюхинские высоты, как предлагает Реад или от Корабельной стороны, за что стоит Хрулев и Васильчиков. Скажу сразу на оба варианта наступления у нас мало сил. Может, стоит подождать подхода курского ополчения и двух свежих полков в средине августа?
— Нет — решительно произнес Ардатов. — курское ополчение и свежие полки нам понадобятся для других дел, а пока мы вполне сможем обойтись и своими силами.
— Как!? Побить французов нашими силами?! Да ты шутишь, Михаил Павлович!? — искренне воскликнул князь.
— Ну, насчет французов я пока этого не могу с уверенностью сказать, а вот, что касается турок в Евпатории, то этот зверь нам вполне по зубам — пояснил свою мысль Ардатов.
— Да там сорок тысяч солдат во главе с Омер-пашой, плюс английские офицеры и союзный флот. Я столько солдат дать не смогу — убежденно сказал командующий — а вдруг неприятель решит штурмовать наши позиции на Корабельной стороне. Ты об этом подумал?
— Для этого дела, думаю, хватит десяти тысяч.
— Ой, так ли?
— Так.
— Тогда может и сам, это дело возьмешь? — коварно спросил Горчаков, у которого от напряжения в горле перехватило. Неуемный Ардатов сам лез в хитро расставленные генералом сети.
— Могу и я, если хочешь, Михаил Дмитриевич, но только вот только цену запрошу хорошую.
— Какую цену? — насторожено спросил Горчаков, усиленно перебирая в голове различные варианты.
— Дашь пушек, сколько скажу и две нормы пороху к ним. Да продовольствия двойную норму.
— Да ты граф меня без ножа режешь! У нас пороху всегда в обрез было. Вот только если у твоих друзей адмиралов позаимствовать, с кораблей?
— Не прибедняйся Михаил Дмитриевич. Пороха скоро нам в достатке подвезут, об этом мне доподлинно известно. Так, что не останешься ты без огневого запаса — уверенно сказал Ардатов, но Горчаков только озабоченно покачал головой.
— Да, ты никак в моем слове, сомневаешься князь? Я, что порох для развлечений беру или что бы французу продать, подобно некоторым подлым душам, которые врагу за нашими спинами корпею отпускают? — возмутился Ардатов.
От этих слов Горчаков сильно смутился. Он ничего не слышал о корпеи, но быстро догадался, что разговор идет о новом графском разоблачении, и его разом передернуло.
'Наверно только и пишет государю о творящихся здесь у меня беспорядках. Можно подумать, что у других командующих меньше воруют' — с горечью думал про себя генерал — 'А, что если действительно дать ему то, что просит, да и отправить на Евпаторию. Это он хорошо придумал и главное все мне на руку. И свое войско в целостности сохраню и господам патриотам рот заткну. Царев посланник так захотел, вот и ешьте. А как обгадится на Евпатории господин граф, так гонору у него сразу поубавится, и не будет всюду совать свой нос. Решено, так и сделаю'.
Горчаков изобразил на своем лице глубокое раздумье, как и подобает высокому государственному мужу и, выждав паузу, изрек.
— Я твоему слову тезка, полностью верю. И потому, что ты просишь, дам, но только тебе, если лично поведешь войско на Евпаторию — говорил Горчаков, стремясь отрезать Ардатову пути к отступлению, но царский посланник и не пытался увильнуть в сторону.
— Договорились — коротко сказал он к тайной радости командующего.
— Вот и славно. Тогда мы это дело на завтрашнем совете утвердим окончательно, если ты конечно не против этого.
— Нет, Михаил Дмитриевич, я не против.
