С Саратовского вокзала наш состав перегнали местным паровозом на Николаевский по Московской Окружной железной дороге. Эта дорога была очень молода, её построили ровно десять лет назад. До этого времени различные железные дороги, приходившие в Москву с десятка направлений, не были связаны между собой, и поэтому грузы, прибывшие на один вокзал Москвы, перевозили тысячи ломовых извозчиков на другие вокзалы, загромождая и, кроме всего прочего, пачкая улицы города. Сейчас же мы за час проехали двадцать вёрст, объехав снаружи половину Москвы, которая в эти годы помещалась в пределах железнодорожной окружной, и, поменяв на Николаевском вокзале паровоз, что было сделано для нашего эшелона без проволочек, отправились в новый пункт назначения.
Из нехороших известий и слухов я в столице узнал, что в Поволжье и Пензенской губернии вспыхнули крестьянские восстания, в зачинщиках которых большевики и левые эсеры видели правых эсеров и кулаков. Что-то такое я помнил из прошлой жизни: что в августе 1918-го тогда в Пензенских деревнях шёл сбор хлеба продотрядами, и какой-то агитатор продотрядов не сумел найти языка с крестьянами, да и отбор так называемых излишков этому мало способствовал. В этой реальности, похоже, повторилось то же самое. В этом мире на Волге не было мятежа чехословацкого корпуса, произошедшего уже далеко отсюда, в Сибири. По этой причине в местном мире поволжские крестьяне не прочувствовали на себе политику белочехов и властей КОМУЧа и не успели от них отшатнуться, примкнув к Советской власти. Однако в местном Поволжье точно так же как и в параллельном были сильны позиции эсеров, и сбор хлеба Советской властью здесь проводился активно, что и вызвало сейчас крестьянское недовольство, на этот раз Советской властью. Вместо чехословацкого мятежа разгорелись крестьянские восстания, правда, ни о каком КОМУЧе, как было в прошлой реальности, мы не услышали, видать, эсеры без внешней поддержки не смогли организовать твёрдую власть. Мне вспомнилось, что в прошлой истории, в которой КОМУЧ в Поволжье создался, эсеровское правительство после свержения Советской власти при помощи белочехов объявило поначалу в том июне 1918 года о свободе торговли, но вскоре, в сентябре 1918 года вынуждены были объявить о возврате правительственной хлебной монополии на торговлю.
Я с прошлым опытом своей жизни при рыночной экономике мог понять крестьян, как зажиточных, так и так называемых кулаков. Они собрали запас хлеба, трудом своим ли или своей семьи, либо с привлечением наёмных работников, как у сельской буржуазии — кулаков, и считают с полным основанием этот хлебный запас своим. Но приходит какая-то новая власть, и хочет забрать по твёрдым ценам большую часть их хлеба, называя её излишками, и не давая реализовывать хозяевам самостоятельно в обмен на нужные им товары. Протест был по сути против хлебной монополии государства и против твёрдых цен, обменная значимость которых обесценивалось с каждым месяцем в виду бегущей инфляции. С экономической точки зрения это был принудительный нерыночный отъём товара с всего лишь частичной денежной компенсацией. И виновата в этом с точки зрения подвергавшихся принуждению крестьян была, конечно, новая власть.
Правда, хлебная монополия, как и карточная система распределения, была принята ещё законом Временного правительства в марте 1917 года, согласно которому производитель мог оставить себе лишь установленный минимум для питания семьи и для семян на будущий год, а остальное сдать государству. При Временном правительстве в августе 1917 года из военных частей начали создаваться специальные отряды для реквизиций продовольствия и фуража, что было прообразом продотрядов Гражданской. Советская власть в мае 1918 года подтвердила эту хлебную монополию. Так же как твёрдые закупочные цены на хлеб были введены во время войны ещё царским правительством вместе с пресловутой развёрсткой — многоуровневым распределением обязательств по сдаче хлеба между губерниями, уездами, селениями и отдельными хозяйствами. С тех пор по причине войны, двух революций и разрухи ситуация ухудшилась многократно. Советская власть продолжила этот же курс, так как не могла найти никаких других работоспособных мер. Война и развал промышленности ударил по производству товаров народного потребления, и город не мог предложить деревне в обмен на хлеб товаров в достаточном количестве. Над горожанами встала угроза настоящего голода, и лишь энергичные действия государства могли избавить их от голодных смертей или хотя бы уменьшить их количество. Ведь если при устрашающем дефиците хлеба и взлетевших вверх ценах пустить всё на самотёк, на самоснабжение и оборот хлеба рыночными методами, то это означает заявить голодным людям "покупайте сами сколько и на что сможете", то есть, наверное, по сути крикнуть "спасайся кто как может". Поэтому с пусть небольшим, но опытом второй, здешней своей жизни, я понимал и рабочих, и прочих горожан, которым продуктовый паёк и отпуск хлеба по твёрдым ценам давал возможность выжить, хотя и на те пайки не всегда хватало продуктов для раздачи вовремя.
Надо сказать, что и не все крестьяне были недовольны подобной государственной политикой. Были губернии хлебопроизводящие, и были потребляющие, да и в одной губернии могли быть производящие и потребляющие уезды. Собранный хлеб шёл не только в города, но и распределялся между голодающим сельским населением. Сбором, а также отъёмом хлеба у нежелающих его сдавать собственников, занимались продотряды, объединённые с лета 1918 года в Продармию, комплектовавшуюся преимущественно из рабочих городских предприятий, а позже и с участием бедных сельских слоёв. Продармия была полувоенная, или, даже вернее, военная вооруженная организация. Сопротивление имевших зерновой запас крестьян продотрядам и деревенской бедноте было не только скрытным, укрывая накопленные запасы, но и вооруженным, с расправами над приехавшими в продотрядах рабочими и своей же беднотой.
Кроме этого большой размах приобрело так называемое мешочничество, которое вывозило из сёл для своей торговли по рыночным ценам сотни тысяч пудов хлеба. Со стороны групп мешочников доходило даже до угроз крестьянам и поджога селений, не дающим им собранное зерно. Бывали банды, отнимающие и перехватывающие хлеб, перевозимый по дорогам. Особой важностью для работы в продотрядах была сознательность членов и руководства продотрядов, чтобы отряд не превратился в нового группового мешочника. В таких условиях наша охрана хлебных эшелонов была, думаю, не лишней вплоть до самого Петрограда.
На "белых" территориях ситуация с хлебом обстояла в среднем немного получше, по той простой причине, что территории эти находились в урожайных регионах России, кроме того оставались ещё запасы прошлых лет, что мы отчасти почувствовали ещё в Царицыне, в отличие от центральной и северо-западной России, где установилась Советская власть. Однако, и при таком относительно благоприятном положении "белые" правительства испытывали некоторые трудности со снабжением. Сельские производители не хотели отдавать хлеб даже по так называемым рыночным ценам, так как не могли получить в обмен за те же деньги нужного количества товаров и сельскохозяйственных механизмов. Вспаханные и посевные площади снижались не только по понятной причине износа сельхозорудий и недостатка тягловой силы и работников, но и по той причине, что не выгодно было производить зерна больше, чем для собственного потребления. Процветало и то, что на "красных" территориях называлось спекуляцией: утаивание, скупка хлеба для продажи по повысившимся от дефицита ценам или для продажи за рубеж, что считалось на тех территориях более надёжным вложением капитала. Белые армии занимались самообеспечением, то есть реквизициями продовольствия, фуража, подвод и скота по усмотрению командиров частей, причем могли как "расплачиваться" расписками или реквизиционными квитанциями, или и вовсе отбирать без всяческой компенсации, что крестьян тем более не могло устраивать.
В земельном вопросе "белые" правительства отменяли все советские законы и постановления и провозглашали незыблемость частной собственности и восстановления собственности на землю. Правда, не всегда восстанавливали владение прежних хозяев в полном объёме, и "белым" правительствам приходилось мириться со многочисленными случаями самозахвата земель, выступая посредником между крестьянами и бывшими собственниками, законодательными актами переведя захваченные земли в "арендованные" и подлежащие выплате арендными или выкупными платежами. Неопределённость статуса захваченных земель не нравилась никому, и аренда кроме выплат вызывала ещё и опасения крестьян о будущем отъёме у них используемых земель и полном возврате бывшим крупным землевладельцам.
Ну а мы через сутки добрались и до бывшей столицы. Сдав по описи зерно из вагонов представителю Совнаркома Северной коммуны, узнал, что здесь недавно введён классовый паёк четырёх категорий, от рабочих на тяжёлом и вредном производстве и красноармейцев до нетрудового взрослого населения, который ранжировался от 2х до полуфунта хлеба в день. Детям давали особые карточки, кроме того усиленное питание имелось у беременных и кормящих женщин. От 800 до 200 грамм хлеба в день при скудности остальных продуктов это очень немного. Даже мне после Царицына встреченные в Петрограде люди казались более исхудавшими и с серыми лицами.
На вокзале выбил у начальника станции проезд себе и своим бойцам до Москвы и далее в Царицын. "Льюис" оставил пока Петрухе, не таскаться же с пулемётом по городу. У меня же в северной столице было важное и срочное дело, поэтому я дал личному составу охраны "увольнительную" до вечернего поезда, объявил время, к которому прибыть, и отправился в город, надеясь успеть до вечера. Как я и рассчитывал, приехали мы сюда как нельзя вовремя. В Петрограде сегодня было 28 августа 1918 года, раннее утро.
В эти годы у людей отсутствовали гаджеты, телевидение и интернет, так что времени у меня подумать о первых шагах было, даже несмотря на занятость и утомляемость по службе. Первым делом, выйдя с Николаевского вокзала на улицы Петрограда, я наведался в аптеку. Покупать мне было нечего, но зато в аптеке на потемневшей от времени конторке стоял телефон и, главное, лежал телефонный справочник Петрограда с адресами. Попросив толстую потрепанную книгу, в которой аптекарь не мог отказать вооруженному человеку с красной звездой на фуражке, я принялся её изучать. "Как там, бишь, его звали, этого друга Есенина?" — думал я, листая страницы с буквой "К". Телефонов и адресов с нужной фамилией оказалось два, имена не совпадали нигде. Записал их себе карандашом на клочке газеты и двинулся на поиск первого адреса. Города я не знал, но уверенным голосом спрашивая прохожих, да ещё в форме, на которой и мой пиджак смотрелся в полувоенном стиле, я не вызывал подозрений. Первое место оказалось пустышкой. Прежних жильцов там уже не было, как я узнал, помахав полуразвёрнутым царицынским мандатом перед носом дворника, и по этому адресу вселились новые жильцы из каких-то советских учреждений.
Зато по второму адресу, Сапёрному переулку, находившемуся в самом центре города рядом с Николаевским вокзалом, мне повезло. По виду жильцов, там ещё жили прежние хозяева, и именно там жил человек, похожий на нужного мне. Его я увидел выходящим из указанной в записанном адресе двери, когда я три часа ошивался на верхней лестничной площадке. Молодой человек в форме и фуражке военного образца, возможно, юнкерской, и в кожаной куртке спустился вниз и вышел на улицу. Я последовал за ним, стараясь не отставать, но и не попадаться на глаза. Впрочем, преследуемый и не оглядывался, а шёл по солнечной улице то решительным шагом, то замедлялся и, задумавшись, смотрел на проплывавшие облака. Не доходя до конца переулка он свернул в затенённый проход между глухими стенами домов, видно желая срезать угол. В этом проходе я его и настиг.
Ускорившись, догоняю молодого человека, сунув руку за полу пиджака. Он, похоже слышит мои шаги, гулко раздающиеся в пустом проходном проулке, но не успевает повернуть голову. Я, коротко размахнувшись, с силой ударяю рукояткой нагана по его голове. Человек начинает падать вперёд, я хватаю левой рукой за его куртку и, удержав от падения, тихо кладу его на землю. Быстро оглядываюсь — так никого и не появляется. Наклоняюсь и быстро обыскиваю карманы молодого человека. Записная книжка, деньги в керенках, носовой платок, паспорт Российской империи, выписанный на Каннегисера Леонида. Уфф, он самый, я не ошибся. В кармане куртки у лежащего находится револьвер. Так, револьвер забираю и прячу в карман своего пиджака, деньги тоже, пусть думают на ограбление.
Мелькала у меня ранее жестокая и прагматичная мысль использовать финку и гарантированно избавиться от проблемы. Но вот так хладнокровно решиться убить человека не в схватке, а "на всякий случай", я всё же не смог. Думаю, не только моё мирное "интеллигентское" прошлое было тому причиной. И здешняя действительность тоже так дёшево ценить чью либо жизнь меня ещё не научила. И не только меня. Конечно, годами копившееся высокомерие и угнетение со стороны высших сословий и нищета и озлобление низших, четыре года войны, гражданское противостояние, всё это уже играет здесь свою роль, и вспышки взаимного насилия всё чаще и чаще массово происходят сейчас по всей бывшей империи. Но в головах у многих людей местной реальности ещё не затвердело ожесточённое мнение, что убить несогласного или подозрительного всегда лучше и проще. Еще полгода назад Советы отпускали юнкеров, офицеров, да и того же генерала Краснова под честное слово. Ещё не была принята красными концепция террора, хотя поводов уже случилось предостаточно, начиная с уничтожения "красных" в Финляндии, и расправ во время мятежа чехословацкого корпуса, и порок, повешений и расстрелов во время антисоветских казачьих выступлений.
Хотя разговоры о терроре над "бывшими" среди "красных" уже поднимались, но не находили пока поддержки большинства. В рассуждениях тема террора возникала давно, так как идея массового террора для защиты революции не была изобретением российских революционеров всех оттенков, а была воспринята ими из истории Французской Революции 1789-1799 годов, служившей примером для подражания. Именно в революционные времена во Франции стали применяться массовое гильотинирование "врагов революции" и политических оппонентов, а также и расстрелы, потому что гильотины не справлялись. В процентах от населения доля погибших во время французской революции, гражданской войны в США 1861-1865 годов и гражданской войны в России 1917-1922 годов очень близки. Однако никто не упрекает респектабельную ныне Французскую Республику, что она построена на крови, и никто не тыкает в лицо победившим северянам в США потери в их гражданской войне. В этих странах гордятся своей историей, изучают её и, надеюсь, пытаются её адекватно понять и принять. Но мне всегда казалось непонятным то, что почему-то такое же процентное соотношение потерь в российской гражданской войне и интервенции вызывает обвинение в какой-то нечеловеческой жестокости и злобе российских её участников, причем, что странно, только одной из многих сторон конфликта, а также приводит к приступам презрения к собственной стране и какого-то лакейского самоуничижения перед западной культурой некоторых россиян...