Тем временем, пока вчитывался и размышлял, Анастасия Матвеевна сварила картошки с луком, и поставила на стол в общей миске. Мы все вчетвером по очереди брали единственной деревянной ложкой кусочки горячей картошки и отправляли в рот, слегка обжигаясь, но нам троим есть очень уж хотелось, и ждать было невмоготу. Еда быстро кончилась, и Громов о чём-то задумался, потом произнёс:
— Я вот что думаю... Гимназия-то эта самая не так чтобы далеко отсюда. И дворик тот я знаю...
— Думаешь, можно подобраться? — задал я вопрос, мысленно вздохнув и догадываясь, что Громов в стороне стоять не будет, и Павел точно за ним увяжется, но, с другой стороны, с помощью знакомого с местностью Громова можно попробовать что-то изменить. Вдруг получится.
— Подберёмся, — Громов утвердительно кивнул.
За окном уже стемнело, когда мы вышли из дома приютившей нас громовской родственницы. Александр вёл нас с Пашей какими-то затемнёнными двориками, узкими переулками, перелезая через невысокие заборы. Улицы пошире пересекали быстро, из темных теней проулков оглядывая их на предмет наличия патрулей. Зашли в какой-то скверик с растущими деревьями, в темноте казавшимися чёрными. За ними стояло обращенное к нам внутренней стороной угла протяженное здание с тремя высокими этажами. Несколько вытянутых вверх окон второго этажа на фоне черных ночных стен светились неярким электрическим светом. По случаю летнего вечера оконные рамы были распахнут настежь, и из четырёх рядом расположенных окон, относящихся к одному большому помещению, доносились обрывки разговоров и телефонных переговоров. Чей-то решительный голос что-то утверждал присутствующим, словно находясь на митинге. Мы огляделись, и, не обнаружив никого вокруг, подошли вплотную к стене здания под освещёнными окнами. Непуганые все какие-то, подумал я, даже часового с этой стороны не выставили.
Я вынул из своего вещмешка две гранаты:
— Тёзка, ты пользоваться умеешь? — на всякий случай тихо спросил я, помня свои трудности по первому разу.
— Обижаешь, — улыбнулся тот и так же тихо ответил. — Я на фронте был, и медали имеются. Гранаты кидать обучен.
— Держи, одну тебе, — прошептал я, передавая Громову одну из гранат.
— А мне что? — почти беззвучно спросил Павел.
— А тебе вот, — тихо ответил я, доставая данную громовской родственницей бутылку, частично заполненную керосином. Откупорив её, в горлышко бутылки просунул тряпку, которая смочилась и пропиталась горючей жидкостью и свисала концом ткани сбоку. — Спички...
Пальцами показываю Громову на окна, распределив какое кому. Мы с Громовым проделываем манипуляции по вставке запалов, зажимаем рычаги на рукоятках, сдвигаем кольца и чеки на гранатах. Смотрим друг на друга, я киваю, и мы одновременно забрасываем свои гранаты в окна над нами. Павел в это время зажигает спичку, поджигает свисающую из горлышка бутылки тряпицу... Над нами гремят взрывы, гаснет электрический свет из окон, становится ещё темнее... И Павел с силой закидывает бутылку с подожженной тряпицей в своё окно. И мы как по команде втроём бросаемся в темноту сквера. Пробежав его, на другом краю сквера перед поворотом за угол оглядываюсь и вижу, как пламя начинает охватывать портьеру на одном из окон. Бежим непонятными дорожками и дворами. Главное, не отстать и не потеряться в ночном незнакомом враждебном городе, мелькает мысль, и я бросаю взгляд вбок и вижу бегущего Павла. Громов бежит впереди, показывая дорогу, тоже время от времени оглядываясь и осматриваясь.
Наконец, отбежав достаточное расстояние от места диверсии, запыхавшись, замедляемся и переходим на осторожный шаг. И вовремя. Перед переходом одной из улиц, высунувшись из-за здания, видим близко от нас бронированную махину на колёсах, с горящими автомобильными фарами. Это не броневик, а бронированный грузовик какой-то! Закрытая металлическими листами кабина, по бокам высокого кузова в двух выступах, как пушки на морских кораблях, торчат пулемёты. Вроде бы у кораблей такие выступы называются спонсоны, вспоминаю я. Сзади большая башня, из скошенной задней части которой выдаётся ствол пушки.
— Это наш "Гарфорд-Путилов", из автопулемётной роты, — прошептал Громов.
Дверцы бронированной кабины были распахнуты, и рядом с бронеавтомобилем стояли четыре человека в военной форме. Кто-то курил, кто-то вглядывался вдоль улицы в сторону центра города, откуда мы убежали, и где раздавались выстрелы и виднелись отсветы огня.
— Давай, Саня, иди вперёд, пленного из себя показывай, — говорю я Громову.
Он поправляет под рубахой за поясом спрятанный револьвер, наклоняет голову и начинает двигаться в сторону машины. Мы с Павлом с наганами в руках идём за ним. Выходим на улицу, проходим несколько шагов, и нас замечают:
— Кто идёт? А, комиссара поймали. Знатно его побили... — узнаёт кто-то Громова в лицо.
Мы подходим близко к стоявшим, и Громов выхватывает из-под рубахи револьвер:
— Всем стоять на месте! — громко и зло говорит он. — В пулемётном отделении есть ещё кто?
Павел и я наставили свои наганы на экипаж броневика, у которых только у одного был револьвер в кобуре, остальные, по-видимому, оставили своё оружие — винтовки — в автомобиле. Геройствовать никто из них не захотел.
— Пулемётчик ещё один и второй номер там, — отвечает несмело один из экипажа.
Громов направляет руку внутрь кабины через открытую бронированную дверцу:
— А ну выходи без оружия! Стрельнём враз, ежели что!
В броневике за местами водителя и командира был проход в пулемётное отделение. Из него вылезают двое парней и по указке Громова присоединяются к остальному экипажу.
— А в башне кто есть? — задаёт Громов вопрос.
— Нету там никого... Снарядов нету, пушкой не стреляем, — несколько человек мотают головами.
— Скажи мне, Саша, как шофёр шофёру, ты водить броневик умеешь? — задаю я своевременный вопрос.
— Кто за баранкой? — спохватывается Александр, обращаясь к экипажу. Из толпы настороженно выступает молодой человек.
— Садись за руль, — командует ему Громов. — И смотри у меня! — он грозит рукой с наганом. — Залазьте, товарищи... — это нам с Павлом.
Парень усаживается на место водителя, мы с Пашей пролезаем через место командира в пулемётное отделение броневика, Громов, с направленным на остальной экипаж револьвером, встаёт на подножку, держась за бронированную дверцу.
— Трогай, давай! — бросает он водителю. Тот нажимает какую-то кнопку, двигатель затарахтел, и через несколько секунд броневик трогается с места. — На Всполье езжай, — отдаёт сквозь шум Громов распоряжение, и водитель несколько раз кивает.
Громов переместился на сиденье и захлопнул бронированную дверь. Через открытые передние смотровые лючки мне было видно, как свет фар выхватывал из темноты участки дороги и стены домов. Автомобиль разогнался до скорости быстро едущего велосипедиста. Нас в пулемётном отделении трясло и качало из стороны в сторону. Стены изнутри были обиты войлоком, но не думаю, что для того, чтобы смягчать удары и толчки при езде, а скорее для защиты людей от возможных внутренних осколков броневого листа корпуса.
Через минут, наверное, двадцать езды и несколько поворотов снаружи раздались сначала удивлённые, а потом возмущенные крики. Проехав еще минуту-другую мы получили и более активный отклик — в броню автомобиля с грохотом ударило несколько пуль. Громов и водитель ниже опустили заслонки смотровых лючков на передней стороне кабины. Такие бурные приветственные удары по корпусу броневика сопровождали нас еще пару минут, затем автомобиль повернул и остановился.
— Станция Березай, кому надо вылезай, — пошутил Громов, и его слова подтвердили несколько выстрелов и пули, ударившие в броню.
Александр приоткрыл бронированную дверцу и крикнул в щель:
— Это военный комиссар Громов! Не стрелять! Свои!
— Чем докажешь, морда белогвардейская? — донёсся отклик.
— Я тебе щас свою морду покажу, а потом за такие слова тебе твою морду набью! — выкрикнул Громов в ответ.
— Кажись, Громов... Голос больно похож... — послышались чьи-то слова.
Александр открыл дверь и соскочил с сиденья. Обернувшись, он сказал водителю:
— Выходи, не боись, не тронем. Броневик теперь Красной армии, будешь красноармейцем-водителем, если к белякам не переметнёшься...
Снаружи раздались возгласы узнавания, и кто-то уже хлопал Громова по спине. Водитель приоткрыл дверцу и тихо вышел из машины. Мы с Пашей убрали наганы и тоже стали выкарабкиваться наружу.
— А вот товарищи из Москвы, — Александр обратил внимание собравшихся на нас. — Меня из рук контры вытащили и изменников трудового народа Фалалеева с Грековым ухлопали.
— Чекисты!... Из Москвы!... — раздались возгласы. Мы с Никиктиным переглянулись и пожали плечами — не спорить же сейчас с ними.
Как оказалось, на станции Всполье в ночь мятежа стоял эшелон с одним из то ли батальонов, то ли сильно недоукомплектованных полков Красной армии, следующим на Восточный фронт. Этот батальон и помешал восставшим овладеть станцией. К красноармейцам из батальона присоединились остатки разоружённого восставшими 2-го Советского полка, а также большевики, некоторые левые эсеры и участвовавшие в Советской власти рабочие, которых не сумели схватить мятежники. Левые эсеры тоже преследовались восставшими, как одна из партий Советской власти, но менее активно и с меньшей злобой. Возможно, играли роль старые связи ПЛСР с членами эсеровской партии, которых у заговорщиков было немалое количество, а может быть и яркая антигерманская позиция левых эсеров, что совпадало со взглядами и программой восставших, ориентировавшихся на Антанту и с нею связанных. Хотя, с другой стороны, что меня удивляло, белогвардейцы не испытывали ненависти ни к Украинской Центральной Раде и гетману Скоропадскому, ни к атаману Краснову с их прогерманской позицией, а лишь чувствовали некую неловкость и легкую неприязнь, что не мешало Деникину, хоть и без желания, но сотрудничать с тем же Красновым.
Наверное, в отношении к большевикам совпала и нелюбовь к Советской власти, и классовая вражда, и их пораженческие лозунги в Первой Мировой, которую те считали империалистической войной, и Брестский мир большевиков с Германией. Большевики, конечно, судили со своей революционной классовой колокольни, и считали империалистические войны в интересах правящих классов безусловным злом, приносящим вред беднейшей части населения и рабочему движению, поэтому они выступали за мир без аннексий и контрибуций ещё задолго до своей революции и "Декрета о мире". Однако, в то же время большевики прагматично, а кому-то покажется и цинично, выступали за поражение в империалистической войне, считая, что это расшатает власть правящих богатых классов и облегчит проведение революции. По причине малочисленности большевиков их пораженческая линия не оказала никакого заметного действия на ход войны, однако, в чем-то они оказались правы — революция всё-таки произошла в немалой степени по причине участия России в долгой войне. С моей же точки зрения, участие России в Первой Мировой обуславливалось сильной зависимостью России, в особенности российской промышленности и банковской системы, от зарубежного капитала. О каком суверенитете и патриотизме шла речь, думал я, если Россия воевала за интересы стран Антанты, неужели никто из людей местного времени этого не понимал?
На следующие утро Громов проявил кипучую активность — носился между различными красными отрядами, как красноармейскими, так и созданными из местных рабочих, согласовывая их боевую деятельность, связывался с Москвой, информируя о мятеже и доказывая его реальность. В Москве, кстати, не сразу поверили в факт Ярославского восстания, а председатель Реввоенсовета Троцкий на телеграмме из Ярославля о мятеже написал: "Распространяющих ложные слухи — расстреливать". Однако на вторые сутки московское руководство всё же поняло действительность мятежа и направило на его подавление военные части, правда, пока отдельными "подвернувшимися под руку" отрядами. В руках красных оказался расположенный рядом артиллерийский склад, отбитый в первый день у восставших, с артиллерией и запасами снарядов. Только с пулемётами у красных было напряжённо — подавляющее их количество находилось в арсенале, захваченном восставшими. Единого руководства у красных тоже не было, связь с 1-м Советским полком, расположенным в закоторосльной части, была нерегулярной, а про заволжскую часть и говорить нечего. Попытки наступления красных наталкивались на сильный пулемётный огонь.
Громов попытался организовать наступление со стороны Всполья на белогвардейские позиции в городе, но красные опять откатились, отогнанные пулемётной стрельбой. Пулемёты были установлены на колокольнях церквей, которых в Ярославле множество, и в высоких каменных домах. Военный комиссар уже был готов открыть артиллерийский огонь по пулемётным точкам белогвардейцев, по их городским позициям и местам сосредоточения в городе. Однако снаряды губительно бы сказались и на городе, и на его жителях, и я предложил Громову попытаться вначале использовать более точечные методы:
— Послушай, Саня, — сказал я, — не может же быть, что среди нескольких сотен красноармейцев нет опытных фронтовиков и метких стрелков.
— Ну, должны быть... — ответил он, не понимая к чему я клоню.
— Вместо того, чтобы артиллерией по городу палить, давай гасить белогвардейские пулеметы меткой стрельбой из винтовок. Здесь же город, есть где укрыться, не в голой же степи.
— Так попробуй, а? — загорелся Громов. — Ты ж фронтовик, мне Паша говорил. Стрелков я подберу. Попробуйте тот пулемёт сбить, что нам сегодня днём всю атаку сорвал.
Тут я, честно говоря, растерялся. Это по биографии я "фронтовик", то есть мой предшественник в этом теле. А я то из винтовки Мосина и не стрелял никогда в прежней жизни, только из "Сайги" да "Вепря" пробовал, и то немного. И что теперь? Мда, не идти же на попятную, сам предложил.
— Ну, давай, попробую... — нехотя согласился я, а Громов, обрадованный возможностью потеснить белогвардейцев, стремительно унёсся искать местных "снайперов".
Таковых сыскалось вначале несколько человек. Мне нашли винтовку, я взял её в руки, чтобы впервые в жизни стрелять из этого оружия. Глаза смотрели на легендарную для моего прошлого "мосинку", а левая рука сама привычно ухватилась за цевьё, подняв ствол вверх, и правая повернула рукоятку затвора и отвела затвор назад. Вот это да! Мышечная память, выходит, сработала? Я глянул — магазин винтовки был пуст. Какой-то боец отсыпал мне патронов, и мы выдвинулись на выбранную нами заранее позицию. Ею была квартира, окна которой выходили на высокую колокольню со злосчастным пулемётом, и располагалась она не очень далеко от этой самой колокольни. Пройдя дворами и скрываясь за зданиями, мы зашли со двора в дом и вошли в двери комнаты с подходящим окном, которое было открыто. Жильцов попросили временно покинуть помещение и укрыться в комнатах на противоположной стороне дома. Один из красноармейцев сунулся было к окну, но я остановил:
