‒ Нет.
Она намерилась было еще что-то по этому поводу спросить, но Виктор, видя умоляющие Иркины глаза, внезапно нашелся и спросил сам:
‒ А что это ты сейчас так увлеченно читаешь? Тоже, небось, эротику?
‒ Нет. Штирнера. "Единственный и его собственность" ‒ так называется.
‒ Роман?
‒ Нет, ‒ с великодушной улыбкой снова возразила она, ‒ чистая философия. Философия человека. И всего того, что ему принадлежит.
‒ И ты в этом что-то волокешь?
‒ Ну, как тебе сказать... Запутано, конечно. В какой-то замкнутый овал. Но мне очень интересно. Кроме того, Толик мне все потом разъяснит, чего сама не догоню. Он жутко любит разъяснять, говорит ‒ лучшая тренировка ума, очень полезная для освоения разных мыслей и идей. Кстати, тебе Лена проговорилась, куда мы с ней завтра идем?
‒ Нет.
‒ К одному библиоману. Ее знакомому. Она у него раньше медицинские книги брала ‒ по поводу вагинизма. Я сама хочу все почитать. Она сегодня с ним созванивалась.
Любое напоминание о дочкиной болезни мгновенно меняло настроение родителей. И они сразу притихли, как бы не зная, о чем дальше говорить. И Светка замолчала, о чем-то задумавшись.
А почему бы не отвести ее к Валентину? Он ведь гинеколог, ‒ вдруг вспомнил Виктор. ‒ Наверняка сталкивался в своей практике с чем-нибудь подобным. Может, он сможет ей чем-то помочь? Почему он сразу об этом не подумал?
Вот почему. Он тут же представил себе, как Валентин лезет пальцами в дочкино влагалище. И даже вздрогнул. Такая вдруг ревность охватила ‒ буквально насквозь всего пронзила. Он и не ожидал от себя такого. Украдкой взглянул на женщин ‒ не поняли ли чего? Нет вроде. Валяются, о своем думают. Впрочем, что ты дергаешься? ‒ поправил он себя. ‒ Можно же и Флоре показать. Или поговорить, ‒ она ведь сексопатолог, еще ближе...
Нарушила затянувшееся молчание снова Светка:
‒ Вы любиться сегодня будете или как?
‒ Будем, ‒ ответил отец.
‒ Ма, ты не обидишься, если я папу спрошу что-то нехорошее?
‒ Не знаю.
‒ Если обидишься, дашь по заднице.
‒ Хорошо.
‒ Па, а тебе не противно, что мама из-под него ‒ да под тебя?
‒ Я ее обмыл.
Светка выставила к матери голые ягодицы, но та не шлепнула, а только погладила их. И дочь совсем осмелела:
‒ А почему вода была розовая?
‒ Мама добавляет в нее зернышки марганцовки. А откуда ты знаешь, что розовая?
‒ Я видела. Подглядывала за вами. Целые несколько минут. А вы этого даже не заметили...
И улеглась на спину, глазами в потолок ‒ так, как лежала мама. А потом жалобно спросила:
‒ А почему ты меня так не обмыл, а?
‒ А ты хочешь так?
‒ Да. Очень. Но почему ты сам этого не сделал? Тогда.
Он не знал, что ответить. Как ей объяснить, что ему и в голову не могло прийти такое?
‒ Для этого особенное настроение нужно. Это... не просто... это... как бы секс... только еще слаще... и интимнее... Особенный... И не всегда получается... Нужно совсем... отвлечься от всего, понимаешь? Я умею это только с мамой. И то не всегда. Редко. Я не уверен, что смогу с тобой.
‒ Ты ведь маленькую меня обмывал. Мне кажется, что я до сих пор помню те твои руки...
Обмывал... Это же совсем другое, дурочка. Нельзя такого с дочерью. Страшно. Слишком интимна эта связь.
>Можно, папочка. Я уже взрослая. Ты же смог со мной в яську любиться? Смог. И так тоже сможешь. Я же не такая, как все. Я такая, как Лена. Особенная.
>Хорошо, ‒ неуверенно согласился он. ‒ Я попробую.
И метнул на Ирку многозначительный взгляд, от которого та поднялась и ушла в ванную, чтобы подготовить ее именно так, как она готовит для них самих. Я буду осторожен, ‒ ответил он на ее встречный взгляд, оставленный ею в пространстве над их дочерью.
>Разве это страшно? ‒ спросила дочь.
>Нет. Это удивительно.
И она покорно и доверчиво расслабилась в ожидании удивительного...
Он принес ее в ванную, а Ирина уже исчезла, будто и не стало ее в доме, и они оказались совсем одни в квартире, в доме, и дальше ‒ на долгие километры окружившего их густого пространства, очень густого, но такого легкого, каким оно бывает только во сне, в преддверии чего-то необычного и таинственного; и он опустил ее голенькую в теплую воду, и она в ней была легка как лепесток, а он плавными движениями рук заволновал горизонт, разглаживая под ним мягкие и упругие дочкины поверхности...
Человек состоит не из вещества. Из вещества состоит его тело. Смотри как оно прекрасно, как лёгко и трепетно, как плавно колышется оно в воде...
>У нашей воды такие мягкие поверхности, словно они живые. Это от твоих рук наверное, да?
>Они живые и есть.
>Да. И сама вода как бы живою становится... моей собственной частью... или продолжением... Почему так?
>Не знаю. Наверное потому, что давления между поверхностями почти сравниваются и кожа перестает ощущаться границей тела.
>Почему же я раньше этого не чувствовала? Только сейчас. Впервые в жизни.
>Не впервые. Мы ведь из живой материнской воды вышли, жили в ней ‒ всего столько лет назад, сколько живем снаружи своей мамы. Иначе, наверное, и не смогли бы ощутить ‒ если бы это не осталось в памяти тела.
>От твоих рук в ней так много поверхностей... и они такие разные... колышутся, колышутся... и уходят куда-то вдаль... и возвращаются снова... Ты придешь ко мне весь?
>Конечно. Подожди. Побудь сама.
>Я не сама. Со мной твои руки... Гладь... гладь меня везде... Там тоже, чего ты стесняешься?
>Не спеши, моя голенькая, не спеши... Слышишь, как громко капают капли?
>Да... хлюпают... так звонко... и эхо, эхо от них... так далеко уходит... в самую-самую даль... и высь... и глубину... А вокруг такая тишина... Что ты хочешь?
>Поворачивайся и плыви спинкой туда, в средний угол. А я рядышком лягу.
Он вошел в воду и опустился рядом с нею. Подложил левую руку под ее голову, а правую ногу перекинул через коленку и мягко уложил между ее разинутых ног.
>Как с мамой... Теперь нам все можно, да?
>Нам можно все, что можно нам.
>А как ты знаешь, что можно нам?
>Я еще не знаю.
>Мы почувствуем, да?
>Да.
>Тогда ласкай.
>Ласкай-полоскай. Так это называется.
>Одним словом?
>Да.
>Красиво...
Совсем-совсем недавно ‒ каких-то пятнадцать быстрых лет назад ‒ она была маленькой клеточкой внутри своей мамы. Внутри его Иринки. Одной единственной клеточкой... Тогда она еще не была его дочерью. Ждала, когда придет он и оплодотворит ее собою.
И он пришел и проник в нее. И переиначил в ней все по своему подобию.
И тогда она стала его дочерью...
Он проник в нее и она стала его дочерью...
И вот она снова рядом с ним. Совсем взрослая. Теперь уже его дочь и... странная непонятной ему странностью любовница... Не пускающая в себя никого, кроме своего отца... даже мысленно. Зачем же тогда ей дана такая красота? Не для него же!.. Такие великолепные пропорции, такая гладкая волнующая кожа, такие манящие выпуклости груди и лона, такая упругость изящных губ ‒ так податливо расходящихся навстречу его пальцам...
Плотно сжатое колечко на дне ямки под губами от первого же его прикосновения сразу раскрылось и пустило внутрь, лишь слегка подрагивая краями. И совсем не сопротивлялось ‒ ни единой капельки времени ‒ легко расходясь в стороны, пропуская и второй палец, и как бы даже приглашая в себя третий ‒ почти точно так, как это бывает от теплой воды у ее мамы...
И, так же, как мама, она совсем расслабилась, уронив голову за его руку, безраздельно и безропотно доверяя ему свое тело в ожидании удивительного...
Кончиками пальцев он осторожно провел по складкам ‒ очень легко и мягко, ведь у нее там еще не зажило после того негодяя ‒ боясь задеть ту самую точку прямо под лоном, от касания которой Ирка начинает сходить с ума...
>У меня всюду внутри под кожей что-то щекочется... и щиплет ‒ но так приятно... Боже, как невыносимо сладко...
Он медленно убрал пальцы из влагалища и снова стал гладить ее кожу ‒ по всему телу, от лица до пальчиков на ногах, ‒ а она совсем сомлела, заискрилась невидимыми, но четко ощущаемыми под пальцами искорками, и кожа стала покрываться мелкими-мелкими пупырышками, а водные поверхности над ними засуетились, запрыгали мелкими протуберанцами...
Ну вот. Все так же. Почти все так же. Все почти так же. Вот только эта странно трепещущая пелена между их пространствами, образованная невероятно сложным переплетением бесконечного числа волнующихся поверхностей ‒ ее он раньше никогда такою не видел... Но узнал сразу, узнал, потому что откуда-то знал ее смысл и назначение ‒ это была пленка, защищающая дочь от притязаний отца... И он знал, что не должен касаться ее руками... но она уже была измята и надорвана, поэтому легко поддалась его движению, трусливому и очень осторожному, медленному и нерешительному... а потом стала вдруг сплетаться надорванными краями с поверхностями его личных зрительных, слуховых, тактильных, и всех остальных и прочих ощущений и чувств...
Никогда не касайтесь так своей дочери...
Ему послышалась легко узнаваемая, но совсем незнакомая мелодия. Мелодия поверхностей и пространств ‒ именно так он всегда воспринимал органную музыку.
Органную... словно и в самом деле это была музыка, исходящая из ее внутренних поверхностей и пространств ‒ сердца, легких, селезенки, печени, надпочечников, почек, яичников, матки, влагалища...
Нет. Не так. Вовсе не так. Она лишь пронизывала их, но исходила откуда-то úзглуби. Изглуби. Из самого глубокого и далекого далека...
>Щиплет, папочка, щиплет... еще, еще так делай...
Какое красивое слово...
Сквозь мягкую органную мелодию он чувствовал эти ее ощущения под своими ладонями. Понимал, что вызывал их он, но происходили они из ее собственного пространства. Попытался вдруг представить себе, откуда они идут, откуда на самом деле происходят.
И это ему сразу и легко удалось...
Он никогда ничего подобного не осознавал.
Никогда не представлял себе этого именно так.
И застыл под завораживающим очарованием понятого и почти воочию увиденного...
Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе.
Никогда не касайтесь так своей дочери...
>Ну что же ты, папа, я же жду, я же изнемогла уже вся, у меня же все дрожит ‒ оттуда, снизу, папочка...
И он опустил руку вниз и вошел в нее ею так, как входит в Иринку. И она пропустила его пальцы точно так, а он точно так коснулся ими той самой, таинственной точки
* * *
.< И точно так же туда пошла теплая струя воды. И точно так же она тут же вытолкнула ее назад ‒ уже почти горячей. И пустила в себя снова. И снова вытолкнула между его пальцев.
>Она... она... сама живая... ‒ слышал он ее захлебывающийся от восторга шепот и даже не пытался понять, что или кого она имеет в виду.
Он уже почти ничего иного не слышал и не ощущал ‒ только глубину ее тела и то, что в этой глубине видел, видел только он, и тоже из какой-то дальней своей глубины, откуда он и восторгался, и страшился, пьянел и безумел, раскаивался и немел... и явственно теперь понимал то, чего раньше никогда понять не смог бы, ‒ и отчего у дочери вагинизм, и отчего вагинизм у ее бабушки, и что происходит с Иринкиными губами, и что происходит с ним самим, и что происходит со всеми ими вместе... и ему уже казалось, что он, наконец, постиг давно волнующую его, великолепную, очаровательную и страшную тайну, пугающую своей чернотой и заманивающую в себя глубоко за горизонт событий.
* * *
Об этом невозможно говорить словами. Об этом вообще нельзя никому говорить ‒ ни словами, ни как-либо иначе...
Никогда не касайтесь так своей дочери...
Он обернул ее в полотенце и так понес в комнату, не находя сил на то, чтобы хоть слегка осушить свое тело. Разложил на постели и бухнулся рядом, разбросав по сторонам дрожащие конечности.
И у нее тоже закатывались глаза, будто она то уходила в обморок, то на несколько мгновений возвращалась, то снова отправлялась туда же.
Так они пролежали рядом несколько долгих минут ‒ одни во всем мире, ничего кроме друг друга не видящие и не слышащие.
Она первой пришла в себя и потянулась к отцу ‒ сначала руками, потом ногами, потом всем телом ‒ укрыла его собою, распласталась лягушонком...
>Папчик мой милый... Как здорово было... Теперь я совсем чистая. Почему ты так устал?
У него не было сил отвечать ей. Он все еще находился под впечатлением нахлынувших на него прозрений.
>С мамой тоже так? Или со мной лучше? Скажи ‒ правда же, лучше?
>Нет. Но зато страшнее...
>А мне совсем не страшно. Наоборот. Теперь так сильно хочется... но совсем уже по-другому.
>Как по-другому?
>Просто. Не по-кроличьи, а так. Без дерганий. Ты зайдешь ко мне? Я тебя приглашаю. Просто так ‒ поразговаривать... как папа с дочкой.
>Тебе больно будет. Там сейчас не скользко.
>Ну и что?
>Не могу я, когда тебе больно. Совсем не могу.
>А ты поцелуй. И снова станет скользко.
>Страшно мне, девочка моя.
>Не бойся. Я ведь с тобой.
>Со мной...
>Давай. А то я начну его в рот брать и тебе будет стыдно.
И она покарабкалась по нему, пока не доползла голеньким лоном до самого носа. Остановилась и опустила свою гладкую ясоньку на его губы...
‒ Вот видишь... уже скользкая... ‒ прошептала она через пару минут, соскальзывая с него и укладываясь вверх животом с разведенными в стороны коленками. ‒ Только я под тобой должна быть. Я ведь твоя дочка. Ну, иди, чего ты? Это ничего, что он мягкий. Она его сейчас и таким примет ‒ сама засосет, вот увидишь. И все ему расскажет, что с нею сегодня такое было...
Они проснулись втроем в одной постели и был уже вторник. Ирина разбудила дочку, дочка разбудила отца. И тут же сострила:
‒ А как это рядом с нами мама оказалась?
Он не помнил.
А мама лежала и улыбалась. Она была счастливая.
‒ Я подглядывала. До самого пока вы не уснули. А потом с краешка примостилась. Вы и не заметили.
‒ Мы безобразничали, да?
‒ Нет. Вы вели себя тихо и смирно... и были очень довольные и счастливые... Я так рада за тебя, ты себе этого не представляешь...
В этот день, а точнее к самому его концу, работа над "титаническим" заказом перешла, наконец, в контактную фазу ‒ все предыдущее время Виктор приспосабливал зажимы и держатели, подстраивал лазеры, десятки раз менял зеркала и линзы, лекала и подструнки, подбирая проекции для последующих перемещений, в строгом соответствии с требованиями чертежей и... тех, никому не заметных деепричастий, от которых у него то и дело щекотало под диафрагмой. Все сменные детали и приспособления, миниатюрные круги и абразивы, порошки и тюбики с пастой, ‒ все они расположились в строгой последовательности на приставном столе, помеченные номерами, а шеф пообещал лично уничтожить каждого, кто приблизится к ним ближе, чем на один метр. Такова она и есть, настоящая "ручная работа" с заведомо определенным результатом. Все должно быть заранее продумано, разложено по полочкам воображения ‒ прочно, но легкодоступно, и держаться там все время, до самого последнего, завершающего рабочего штриха. И упаси Боже от посторонних советов и наставлений... а тем более от рукоприкладства.
