-Что-то не пойму, Сергей Степанович — скромно спрашивает Аня — это как: семьи отменить, детей всех в детдома, личные вещи ограничить, как фашисты на оккупированной территории — это ведь у вас во Львове было, "если украинец хочет приобрести пальто, костюм или ботинки, то должен написать заявление в домовую комиссию на предмет обследования, в какой мере данный субъект нуждается в вещах — иметь два пальто, два костюма, украинцу запрещено". И работать у вас, как я понимаю, у вас будут не восемь часов, как Ленин указал, а побольше? И вы думаете, люди с этим согласятся, по-вашему захотят? Вы коммунизм хотите построить, или казарму?
-Не казарма! — почти кричит Линник — а абсолютно добровольное право каждого, с максимальной отдачей трудиться на общее благо. Восемь часов обязательного, по Ленину, труда — и еще четыре, шесть, восемь, добровольного! А несознательные элементы, которые добровольно не захотят — когда скотина в стойло не идет, ее туда палкой гонят, так у нас в деревне говорили. Найдутся сознательные люди
-Вы, Сергей Степанович, только что говорили об отмирании государства. Согласно Ленину, это должно произойти потому, что если при эксплуататорском строе меньшинство угнетает большинство, то оно и нуждается в соответствующем орудии принуждения. А при коммунизме победившая трудящаяся масса принуждает меньшинство бывших эксплуататоров, и оттого не требуется столь мощного репрессивного аппарата. Вы же хотите, чтобы малое число "сознательных", доля которых будет, вполне возможно, намного меньше, чем прежде, помещиков и буржуазии — принуждало большинство народа к тому, что даже капиталисты не решались требовать от всех. Так какое же государство тогда вам потребуется?
-А никакого! — усмехнулся Линник — если каждый сознательный коммунист будет иметь право сам вынести приговор любому, виновному в нарушении коммунистических правил, и привести в исполнение. Судя лишь по здравому смыслу, и своей коммунистической совести.
Доморощенный Пол Пот нашелся. Мне уже хочется этой сволочи — пасть кулаком заткнуть. Искренне удивляюсь Аниному терпению.
-Так у каждого, совесть и здравый смысл свои. А если кто-то из сознательных окажется не совсем?
-А над ними контроль будет, из особо сознательных. На тех же основаниях — если что, приговор без всякой бюрократии!
Не ты это придумал — точно так в Китае было, в "Особом районе" при покойном Мао. Внизу бесправные крестьяне, чей долг работать и не роптать, над ними солдаты революционной армии, над которыми партийные функционеры. Причем последние две категории находятся под еще более жестким контролем — в случае любой "ереси" расправа быстрая и жестокая. Судьи кто — ну конечно, вышестоящие товарищи, руководствуясь исключительно своей волей и видением политического момента. Такая свобода и торжество справедливости. И ведь в этот ад массово от Чан Кай Ши бежали, и из его армии дезертировали — можете представить, что у китайских "белых" творилось!
-Тогда, над этими "особо", еще выше, кто самые? — спрашивает Аня, издевательским тоном — а на самом верху, Главный, над кем уже никого нет. И кто может по своей воле, просто потому что ему захотелось, вынести приговор любому. А в самом низу, масса абсолютно бесправных, кто должен лишь работать, и не роптать — за койку в казарме, без платы, без семьи, без детей, без имущества. Так это не общество у вас выходит, а какой-то муравейник. Где насекомые так же функционируют, в рамках, строго отведенных инстинктом. Матка потомство производит, рабочие работают, солдаты охраняют. И нет у муравьев ничего своего, никакой личности, саморазвития, чувств, духовных интересов. Как чапековские "роботы", живые машины. Вы людей хотите к насекомым свести? У которых понятия свободы нет вообще — все, что программой-инстинктом не заложено, просто не существует?
Линник разевал рот, как рыба, вытащенная на берег. Но Аня ему слова не давала.
-В истории было, к этому строю не раз уже пытались свести. Рабовладение называется — когда рабам внушали, что они должны подчиняться и не роптать не потому, что над ними надзиратель с плетью, а потому, что так боги установили. Или живой бог фараон, как в древнем Египте. Это ведь вечная мечта всех эксплуататоров была, наверное, с древнеассирийских времен, чтобы угнетаемые о бунте и не помышляли, а трудились, о себе не думая, как ваши люди-муравьи. И Ленин, на кого вы так любите ссылаться, очень резко критиковал "казарменный коммунизм", уже известный в теории с марксовых времен — во всем совпадающий с вашим, муравьиным лжесоциализмом.
-Ярлыки навешиваете? — вскидывается Линник — а сами... Вот я, человек простой, с рабочей окраины, академиев не кончал. На себя посмотри — вырядилась, как ... ! Сами уж на себя, титулы примеряете, на шею народу хотите есть?
-Сергей Степанович, а может все гораздо проще? — отвечает Аня — что в придуманном вами муравейнике, в роли Самого Главного, вы видите исключительно себя? Ведь вы, в своих глазах, самый сознательный, а значит никак не можете быть внизу! И не признаете, что кто-то может быть сознательнее вас? Как там по Марксу — раб не может осознать свой классовый интерес, поскольку мечтает сам стать рабовладельцем, нет в его глазах иного выбора. Так и вы, Сергей Степанович, сначала себя в рабы коммунистического строя вписали, а затем решили перевернуть, ну а что вышло, то вышло. Если вы своих же учеников, кто искренне в коммунизм верил, и за вами шел — с легкостью убить приказывали, как усомнившихся. И на студенток своих смотрели, как на рабынь, к сожительству принуждали — в милиции уже заявления лежат, от потерпевших. При том, что аборт у малолетней, еще не рожавшей, это высокая вероятность, что в дальнейшем у нее уже не будет здоровых детей — если вы сами не знали, так хоть у коллег с медицинского бы спросили! Но конечно, для вас ваша прихоть дороже, чем дети, даже еще не родившиеся. Потому, можно вести себя как скоту, что в одном из заявлений написано — как вы "подвергали насилию в непристойном виде, сам будучи пьяным как свинья".
А вот это уже не блеф. Я тогда Горьковского "на понт" брал — но копнули мы поглубже, кто из студенток с гражданином Линником в особых отношениях, и выбрали тех, кто морально слабее, на идейных не похожи. Побеседовали, и пожалели, и надавили слегка — и написали девочки заявления в милицию по всей форме.
-Догадываюсь, кто! — орет Линник — Ганка, тварь, своего Игоречка простить мне не может, вот и клевещет! У нас все по согласию было, по-людски! Гадюка!
-А это уже суд разберется — парирует Аня — я полагаю, вы сказали все, какой свободный, счастливый и справедливый строй вы хотите предложить нашему советскому народу? Пусть советский суд вас и судит!
Она подает знак, и входит конвой, в форме милиции, не ГБ. Много чести, такого — по "политике" судить. По чистой уголовке пойдешь — благо, наказание такое же, за организацию нескольких убийств в составе группы, то есть бандитизм, плюс изнасилование (уже в это время, позорная статья). Линник судорожно лезет в карман — так нет у него там ничего, мы еще на входе проверяли, "для порядка, так положено". Орет в микрофон:
-Вы просто фашисты! Всех под себя хотите, кто с вами не согласен! Гады, сволочи, мразь!
Это он зря — к слову "фашисты" в этом времени относятся предельно серьезно. И за такие слова, если не последует обоснование их справедливости, сразу бьют в морду. Но он же привык к роли Великого Учителя перед теми, кто ему в рот смотрит — а сейчас, то ли героем-народовольцем на процессе себя вообразил, то ли Димитровым после поджога рейхстага. Затем (все ж не дурак окончательно) до него дошло, что он только что наговорил, в прямой эфир!
-Товарищи, не верьте, это все была провокация! Да здравствует коммунизм!
Но микрофон уже отключен. Тогда он спрыгивает с кафедры и пытается броситься на Аню — дурачок, у меня, а также Репея с Гвоздем, рядом сидящих, давно уже руки чешутся до тебя добраться, так что тычем мы эту тварь мордой в пол, ну просто с садистским удовлетворением. А я еще и ордена с него сдираю — по закону, осужденных по "бандитской" статье наград лишают всегда.
-Мы не за твою казарму воевали!
Он что-то орет в бешенстве, пытается боднуть меня головой. Успокаивается, получив в рожу. И конвой его уводит.
-Аня, ты была бесподобна! — Лючия первая подбегает к подруге — а этот (непереводимая игра слов)!
-Классический диспут — произносит святой отец — вы хороший политик, сеньора Лазарева.
-Кто какие ошибки, неточности заметил, у каждой из сторон — спрашивает Елезаров у наших "академиков" — запишите, пока в памяти свежо, в Москве разберем подробно. Магнитофон, это само собой — ваши личные впечатления важны. Кто на что внимание обратил?
Товарищ Кириллов молчит, едва заметно улыбаясь. Но кажется, он доволен. Что напишет в докладе наверх? И кому — Пономаренко, или повыше?
И Стругацкий — любопытно, что он теперь сочинять будет, про победивший коммунизм?
Ну а Адмирал подошел к Ане — и она, сойдя с кафедры, просто положила ему голову на плечо. И они стояли так, обнявшись, с полминуты.
-Я такое же платье себе сошью, как в Москву вернемся — сказала Мария, перехватив мой взгляд — и надену, когда мы в Большой театр пойдем. У нас все будет хорошо — правда, Валечка, милый?
Линник Сергей Степанович. Бывший преподаватель марксизма, бывший старший политрук.
Ну вот и все. Ольховская, или как ее там — тварь! Верно про нее говорят, упертая большевичка, фанатично преданная Сталину. Но умеющая притворяться — даже он поверил, что за ней те, от Странника. А вдруг и тогда была провокация — нет, тогда лучше сразу голову о стену разбить!
Старый большевик с дореволюционным стажем, герой Гражданской, комиссар, чекист. Для него, Линника, был как Жухрай для Павки Корчагина, образцом и наставником, вместо отца, убитого в девятнадцатом под Воронежем, в бою с деникинцами. Умел самые сложные вещи, простым языком объяснить.
-Ты себя не жалей. Потому что трусость, это всегда от жалости к себе, жадность, это от жалости к своей мошне, а предательство, от того и другого. И никогда принципами не поступайся — можно ради общего дела отступить, здесь и сейчас, чтобы завтра победа была больше. Но нельзя — ради того, чтоб было лучше, безопаснее лично тебе. Что говоришь, "а если себя для борьбы сохранить" — ну а если не решишься и снова отступишь? Или, все равно тебя убьют, и выйдет, ты напрасно сдался, врагу уступил?
И комсомолец Сережка Линник, вступивший во взрослую жизнь уже в сытые и спокойные тридцатые, горько жалел, что ему не довелось истреблять белых гадов в славные годы Гражданской! Когда любого, кто "не наш" можно было без проволочек вывести в расход.
-По врагу революции и трудового народа, целься, пли! Это уже после стало, вражину на колени, и в затылок, все траты, один нагановский патрон. И чтобы твоя рука не дрогнула. И женщин бывало, и малолеток — но ты знаешь, если ревтрибунала приговор есть, то значит, никакой ошибки!
Страна Советов уверенно шла вперед, твердыми шагами пятилетних планов — вперед, заре навстречу. И не было ей преград, на море и на суше. Но Наставник выглядел хмуро, во время нечастых уже встреч — ведь у ответственного товарища, с ромбами в петлицах, были куда более важные дела, чем беседовать с хлопцем из соседнего двора? Он говорил:
-Новые заводы, перевыполнение плана, это конечно, хорошо. Но это — лишь оборона, закрепление позиций. А когда вперед пойдем? Ведь враг не дремлет, и тоже становится сильнее. В Европе фашизм побеждает, в Америке негров линчуют — ну а всякие индусы и африканцы под плетью стонут, пока мы тут с лозунгами на демонстрациях ходим.
И Сереже Линник готовился — ходил на Осоавиахим. И даже взялся было изучать английский язык, как шолоховский Нагульнов, "чтобы сказать проклятым буржуям и колонизаторам, а ну становись к стенке!". А еще хотел жениться, но:
-Дело конечно, молодое. Но ты смотри, увязнешь в домашних заботах. Особенно когда дети пойдут, пеленки-распашонки. Настоящий коммунист себя потомкам оставляет, прежде всего в делах. Ну а всякие там амур-лямур, это буржуазии оставь.
И Серега объяснил своей Варюхе, что так и так, продолжим отношения, как было, но не больше. А она хотела замуж, и очень скоро расписалась с Мишкой Зарубиным, бывшим лучшим дружком. И уже через год ходила с дитем. Мишка погиб в сорок первом, под Вязьмой, а Варя сгинула в оккупации. После чего Линник еще больше уверился в правоте того, что учил наставник — женился человек, и что в итоге, семьи все равно нет, лишь сделать для страны успел меньше, чем если бы остался холостым?
А наставника тогда не было рядом. В последний свой приезд, летом тридцать шестого, он сказал:
-Что-то неладное у нас творится. Лев Давидович может и расходился с линией Партии — но в Гражданскую командующим был все-таки он. И какие дела мы в его поезде вершили! Ладно, ты этим пока голову не забивай — вернусь, поговорим еще.
После была война. В которой молодой политработник Сережа Линник больше всего запомнил даже не первый свой бой — а 18 марта 1942 года, Западный фронт где-то под Ржевом, когда он, желая провести политинформацию, хотел рассказать бойцам про Парижскую Коммуну (в день ее памяти, отмеченный в календаре). Ждали немецкую атаку, и оторвать бойцов от рытья окопов комбат не разрешил, сказав — веди свою политбеседу в процессе. Копать сырую глину и одновременно говорить было трудно, бойцы даже не делали вид, что слушают, а как заведенные махали лопатами, время от времени тоскливо матерясь — в конце концов, Линник замолчал. И вместо того, чтоб забыть об этом позорище, сделав отметку в журнале, "проведено", не придумал ничего лучшего, как написать рапорт по команде, требуя расследовать и наказать виновных в срыве партийно-политического мероприятия. После чего его вечером вызвал батальонный комиссар, товарищ Гольдберг, по слухам комиссаривший еще в Гражданскую. И спросил:
-Вы за что воюете, Сергей Степанович? — назвав именно так, не официально, не по званию и фамилии.
-За нашу Советскую Власть! — отчеканил Линник — а за что еще?
— Я не спрашиваю вас, за что воюет... советский народ, — оборвал его Валентин Иосифович. — Я спрашиваю, за что воюете ВЫ ЛИЧНО. Только честно, иначе ничего не получится.
Линник не знал, что сказать. Что значит советская власть для него лично? Как высказать эту отчаянную гордость за свою страну, за ее великие достижения, за головокружительные надежды, перед которыми бледнели все трудности, беды, несправедливости? Невероятные рекорды, гигантские стройки, полюс, стратосфера — нам нет преград ни в море ни на суше! От этого захватывало дух, казалось, что для нас нет ничего невозможного, и величайшим счастьем для себя Линник считал право быть сопричастным этим победам. Право, которое он не отдал бы никому. Но когда он пытался объяснить, слова вышли правильные, однако какие-то казенные. Не берущие за душу — поскольку к ним все уже привыкли.
-Я вас понимаю — неожиданно мягким голосом произнес комиссар, выслушав сбивчивый ответ. — но этого мало. Подумайте, ведь есть что-то еще... То, что важно лично вам!
