Они оба выпятили на него глаза. И жена тоже.
‒ Красиво, правда? И очень точно. Как ты считаешь? ‒ повернулся он теперь непосредственно к Витьке.
Но тот, по-видимому, не знал, как он считает.
‒ Вот и покасайтесь немножко, ‒ разрешил он ему. ‒ Только и всего. И ничего страшного и трагического ни с кем не произойдет. Совсем наоборот. Уверен, что вы помиритесь. А мне нужно выйти. Надеюсь ‒ вы извините меня.
И вышел, провожаемый испуганно-удивленным Катькиным взглядом. И притворил за собою дверь.
Вот и хорошо. Пусть сама с ними справляется. Ему сейчас не до них. Он ее сейчас хочет. Только ее. Свою жену. И никого больше. Он должен увидеть... Так, как увидел в своей дочери... и так, как увидел потом во Флоре... Должен... должен... он этого всю свою жизнь ждал... и готов еще подождать... Только бы скорее она их помирила и отправила.
Наверное, все это происходит по каким-то, заранее придуманным где-то наверху, стандартам, ‒ обреченно ухмыльнувшись, подумал Виктор, доставая из холодильника двухлитровку пива. ‒ Завацкие помирили Славку с Юлькой, и те вошли в их семью. Эти вот тоже... скорее всего войдут... в нашу. Если уже не вошли.
А он и не возражает. Это же Витька. От его "заковылинок" у него душа вверх подымается. И снова тянет окунуться в те незабываемые мыслительные поиски совершенного вечного прибоя... Лишь бы того на голубизну не потянуло. Мужчина должен быть непременно мужчиной. А Ирину ему для него и в самом деле не жалко. Хотя и щемит под сердцем... но ей то он очень нравится, что-то она от него особенное чувствует, чего не чувствует с ним, мужем... Пусть. Не баклажан же он ‒ Виктор ‒ в самом деле... Человек он. Уже почти что знающий одну из самых загадочных человеческих тайн... Нет, еще не знающий. Но уже непосредственно прикоснувшийся к ней... А познать ее он сможет только с Иринкой ‒ своей женой и самым лучшим другом...
Холодное пиво оказалось исключительно замечательным. Но он вдруг вспомнил о недавнем разговоре с дочерью. Надо бы найти номер телефона этого Архипова ‒ может, он у нее где-нибудь на столе валяется. И позвонить прямо сейчас.
Он осторожно ‒ чуть не на цыпочках ‒ вышел в коридор и направился в комнату дочери. А за закрытой дверью их комнаты не слышалось ни единого звука ‒ будто там никого сейчас и не было...
Никаких бумажек с телефонным номером на столе и других открытых местах он не обнаружил, а лазить в ящики не стал ‒ не только, чтобы не шуметь, а потому, что у них в доме так не принято, даже в отношении детей. Если, конечно, этого не потребует особая необходимость. Сейчас не требовала ‒ этот номер вполне можно узнать и у Елены Андреевны. Позвонить и узнать.
Он уже повернулся было к двери, как вдруг заметил скачущего по стене солнечного зайчика. Подошел к окну и сразу увидел, откуда тот прискакал. Ну да, из того самого окна, где живут Толик-Танечка. Улыбнулся и, подняв зеркальце с подоконника, направил туда встречного. И тут же убрал, спохватившись ‒ вот черт, зачем он это делает? ‒ теперь Светка будет думать, что он без нее в ее комнате шастает...
В коридоре все еще продолжалась абсолютная тишина ‒ ему даже пришла в голову мысль, что все трое исчезли из комнаты, пока он сидел, закрывшись, на кухне. Чуть было не попытался проверить. Но передумал и пошел дальше.
И тут же дико вздрогнул от внезапного громкого звука ‒ до боли близкого и знакомого, протяжного грудного Иркиного стона, того самого, который непроизвольно исходит из нее только в одном случае ‒ когда она, доведенная до крайней степени желания, впускает наконец в себя...
Он рефлекторно рванулся назад, но вовремя спохватился ‒ она вовсе не звала его на помощь, она радовалась...
Руки его дрожали, когда он закрывал за собою кухонную дверь. И ноги тоже.
Вот еще, ‒ ругал он себя, ‒ будто он и в самом деле считал, что там ограничатся легкими касаниями... будто она в первый раз с Витькой... не в первый же, и даже при нем, ее муже было... Неужели он всегда будет так переживать?
Или это потому, что вне его присутствия? Потому, что он не видит и не видел, как все это у них начиналось? Черт знает, что с ним творится. То соглашается на все, то изнывает от ревности...
Бутылка затарахтела горлышком по зубам, но холодная пивная струя слегка притушила горячий камень под диафрагмой. Даже без шипения.
Чего он дергается? Витька ‒ член их семьи. Теперь. С сегодняшнего дня. Или даже нет ‒ с того самого дня, как он увидел его чертежи. Или даже раньше ‒ с того вечера у Катьки. А может, и еще раньше, когда они совсем и не знали друг друга, но уже были назначены к воссоединению неизбежным потоком неслучайных случайностей...
Он имеет теперь право на Иринку ‒ его, Виктора, личную собственность. Всегда тогда, когда они ему это разрешат. И она имеет право на него. Они уже так решили про себя. И так и будет...
Он непроизвольно приоткрыл дверь ‒ ну да, кричит его Ирка, стонет, как сумасшедшая, совсем забылась, совсем отдалась ему и своей страсти, искренне и безраздельно ‒ она никогда в жизни не делала фальшивых стонов...
Зазвонил внезапно телефон и Виктор спешно прикрыл дверь. Глотнул холодного еще пару раз и только после этого поднял трубку.
‒ Привет, сестричка! ‒ услышал он ответ на шумное завершение своего глотка. ‒ Пьешь?
‒ Извини, Танечка, это не Светлана. Это ее отец, ‒ как бы смущенно пробормотал он, завершив, наконец, глоток.
‒ Ой! Простите...
‒ Светланка у бабушки. Это я нечаянно отсигналил зеркальцем.
Она молчала, по-видимому замешкавшись и не зная, про что ей продолжать. И тогда он вдруг спросил:
‒ Ты... одна дома?
‒ Да, одна. А... что? ‒ тем же вкрадчивым голосом задала она ответный вопрос.
В русском разговорном языке существуют интонации, смысл которых более однозначен, чем смысл любого самого дефинитивно ограниченного термина. Особенно в общении мужчины и женщины.
Слова его вопроса и ее ответа оказались только звуковым фоном тому, в чем они на самом деле друг другу только что высказались... и признались...
‒ Я... просто спросил... Хотя нет. Понимаешь...
Он замолчал, не находя, про что хочет сказать дальше, и не понимая, зачем он это вообще говорит именно сейчас.
‒ Понимаю... ‒ вдруг услышал он после долгой паузы очень тихий и жалобный ее голос. ‒ Только... я... так не смогу... прости меня... прости, если сможешь, пожалуйста... не смогу...
И положила трубку.
Влюбленность ‒ это стремление к касанию поверхностей... Он вдруг почувствовал, как она прогладила ладонью опущенную на аппарат трубку ‒ он был уверен, что она сделала только что именно так. И тоже осторожно прогладил свою, продолжающую сигналить короткими гудками.
И вдруг, ни с того ни с сего стал рыться в визитках, хранящихся у них кипой в специальной коробке. Нашел нужную и набрал номер.
‒ Флора, это я... ‒ совсем тихо сказал в трубку, так же тихо, как прозвучало ее "Слушаю".
Она запнулась, видимо, от неожиданности. Но потом вышептала:
‒ Здравствуй... Витя.
‒ Как ты?
‒ Хорошо. Очень хорошо. У меня все очень хорошо. Так хорошо, как раньше никогда не было...
‒ Я очень рад... Правда. Очень. Передай привет Валентину. Он... удивительный, замечательный муж...
‒ Я знаю... Передам.
‒ Я еще позвоню. На следующей неделе.
‒ Да. Я буду ждать.
‒ До свидания...
‒ Да. До свидания...
Он положил трубку и как одержимый, стал набирать еще один номер.
‒ Привет. Ты чего делаешь? ‒ спросил Светланку, поднявшую трубку на другом конце провода.
‒ Приветик. Вы уже, что ли?
‒ Не паясничай. Чем занимаешься?
‒ Читаю Вейнингера. С компьютера.
‒ Что?! А ну прекрати. Нашла, что читать. Кто тебе это посоветовал?
‒ Никто. Сама нашла. А ты читал?
‒ Брось это. Ты прочла предисловие?
‒ Да. Ну и что? Ты думаешь, что и я покончу с собой? ‒ захохотала она в трубку. ‒ Ну, ты даешь! Папочка, успокойся, почти ничего нового для себя я здесь не обнаружила, а мне осталось всего несколько страниц. И совсем я с ним не согласна. Разве что в анатомических деталях, да и то напополам. А про еврейство я и читать не собираюсь ‒ это мне не интересно.
‒ Где Лена?
‒ На кухне.
‒ А Сережка?
‒ Во дворе. Все еще тельняшкой форсит.
‒ Отнеси ей трубку. Только сама назад смойся ‒ я секретничать буду. Поняла?
‒ По-оняла, ‒ протяжно заверила она его.
И через полтора десятка секунд он услышал голос Елены Андреевны:
‒ Что тебе, Витя? Извини, что шипит, ‒ у меня блины на сковородке.
‒ Ничего. Просто хотел услышать твой голос.
Сейчас точно подумает, что он пьяный. На "ты" он был с нею только в особых ситуациях. Глянул на бутылку ‒ и в самом деле, там оставалось над донышком всего пару сантиметров жидкости. Хорошо, что еще литровая есть. Оттаяла.
‒ Что-то случилось? ‒ спросила она после паузы, видимо все-таки сбитая с толку.
‒ Нет. Правда.
‒ Случилось, ‒ не поверила она. ‒ Что?
‒ Пива напился.
‒ А Ирка где?
‒ Там, в комнате.
‒ Поссорились?
‒ Да нет же. Совсем-совсем наоборот, ‒ мягко сказал он, чтобы она действительно поверила. Она хорошо знала все его интонации.
‒ Тогда что?
‒ Я... ты разрешишь мне... прийти к тебе?..
‒ Сейчас? ‒ растерялась она.
Шум сковородки тут же исчез ‒ видимо, отошла от плиты. А может, и в самом деле вокруг нее все вмиг исчезло. А в этом "Сейчас?" он услышал все, что может сказать женщина только своему мужчине... единственному.
‒ Нет. Вообще. Когда-нибудь. На следующей неделе, например...
‒ Конечно. Конечно, Витя. Когда ты скажешь... ‒ снова после паузы промолвила она, словно бы и обреченно, и в то же время с еле сдерживаемой радостью.
‒ Мне очень... это нужно... нам с тобой обоим... обоим необходимо, ‒ как бы извиняясь, добавил он. ‒ Очень.
‒ Хорошо. Конечно. Я буду ждать...
‒ Ну, пока...
‒ Ирку поцелуй.
Он положил трубку и выхлебал остатки пива. И потянулся к холодильнику за литровкой, как вдруг дверь тихонько отворилась и показалась голая Катька. Не вполне голая ‒ на плечи был наброшен Иринкин домашний халат, в котором она принимала сегодняшних гостей...
‒ Можно?
‒ Можно.
Она виновато зашла и присела у колен, уставившись снизу в его глаза.
‒ Что-то произошло? Почему ты оставил нас одних?
‒ Чтобы не смущать.
‒ Правда? Только поэтому?
‒ Правда.
‒ Ирину?
‒ Всех.
‒ Меня ты не смущаешь. Совсем наоборот.
‒ Так лучше. Поверь мне.
‒ Верю. Я тебе во всем верю. Больше, чем себе.
‒ Ты сейчас жутко красивая. Невозможно красивая. Посиди со мной. Пусть они побудут вдвоем.
‒ Да. Пусть побудут. Тебе не больно?
‒ Больно.
‒ А мне нет. Совсем. Как же ты так можешь?
‒ Сам не знаю.
‒ Хочешь, я на тебя сяду?
‒ Нет. Сегодня не надо. Потом. Мы теперь часто будем видеться... так.
‒ Честно?
‒ Да. Я из тебя еще бублик сделаю... на виду у твоего мужа. А он балдеть будет, глядя на нас. И не только от ревности.
Она опустила голову щекой ему на колени и закрыла глаза. Обхватила руками. А он стал гладить ее волосы. Так они и просидели молча неизвестно какое долгое время. И так их и застали Ирка и Витька, которого та тянула за собою за руку в ванную.
Бегите отсюда, ‒ махнул он им рукой, и они скрылись за дверью.
‒ Бублик? Это как?
‒ Увидишь.
‒ Можно, я сейчас к ним? У вас такая ванна...
‒ Да. Беги.
Она встала с пола и попятилась задом, до самой ванной не спуская с него глаз. И еще с минуту стояла у ее двери, удивленно и недоумевающе глядя не него. Потом постучалась и скрылась внутри.
Ну вот, ‒ думал он, доставая из холодильника литровку, ‒ вот они, все его женщины. Все неожиданные. Все такие разные. И во всех он влюблен. В каждую по-своему. Совсем не одинаково. Совсем по-разному. Будто это совершенно разные чувства. И каждая из них способна дать ему что-то свое, неповторимое...
Они выпроводили гостей вдвоем, как и положено их личным семейным этикетом. Виктор вышел к ним, когда они уже были одеты и прилизаны. Виновато улыбнулся, будто и в самом деле был в чем-то перед ними виноват. А они еще более виновато улыбнулись, будто в чем-то были еще более виноваты перед ним. И сказали друг другу обычные слова ненадолгого прощания. А женщины еще и приложились к щечкам друг дружки. И сказали друг дружке на самый напоследок: "До субботы"...
Ну, вот. Как же оно дальше-то будет?
А никак иначе. Будет так, как судилось быть именно им, таким, какими они оказались. Или какими были с самого начала, когда еще ничего не знали о том, какими они окажутся на самом деле.
Свою жену он сам тщательно вымыл, выполоскал и обсушил. Как бы даже не позволяя этого ей ‒ будто своими неуклюжими от усталости движениями она может натворить чего-нибудь с его личной собственностью. И она покорно подчинялась всем его манипуляциям с ее телом. И позволила ему вымыть пальцами влагалище, широко раскорячив для этого коленки. А на осторожное разглаживание двух обильных засосов ‒ на левой груди и в правой паховой ямке ‒ совсем не виновато, а чуть ли не с гордостью заметила: "Я ему еще больше их наставила. Везде". И послушно опустилась в его руки, не цепляясь ‒ как это обычно бывает ‒ своими за его шею, а сложив их ладошками между ног. И он отнес ее на постель и сам разложил конечности так, как считал нужным.
‒ Ты будешь, да? ‒ тут же согласилась она. ‒ Заходи. Только я уже... никакая. Они из меня всю матку вывернули... всю насквозь высосали... вщент
* * *
.
Он лег рядом с нею, обняв и положив руку на ее опустевший живот. Глубоко внизу сразу же ощутил то, что не давало ему покоя последние дни. Впервые в жизни ощутил так. Пульсирующее горячей пустотой пространство. Почти совершенно обнаженно открывшееся ему в усталом и потерявшем защитные бутафории теле любимой. Его единственной, ни с кем не сравнимой. Его истинной собственности. Почти равной собственности на свое личное тело. И не только тело.
Она давно уже стала одним из органов его души...
Осторожно провел пальцами по животу, груди, соскам, шее, мочкам ушей ‒ властно вызывая к ним из заглубинных пульсаций волноватые щупальца, изящные своей невидимостью и покорные его призывам. Наклонился к промежности и прихватил губами припухшие лепестки, развел их языком и погладил им те поверхности, под которыми находились бартолиновы железы
* * *
. И сразу почувствовал, как те быстро стали наполняться и тут же освобождаться наружу, смачивая преддверие обильным скользким секретом. И в нем самом уже поднялся из глубины его внутреннего пространства таившийся там в долгом ожидании тяжелый и мощный сгусток энергии.
