− Давай ты прямо сейчас перестанешь думать и начнешь делать? На сколько раз тебя хватит, и никаких обязательств, а? — Гиза посмотрела прямо в глаза противнику. − А я, так и быть, смолчу. А коли стараться будешь, то и мне хорошо сотворишь... в благодарность. А потом ты домой к жене и детям, а я своей дорогой. Идет?
Гиза подмигнула насильнику самым хамским образом. Хотя никакой он не рядовой насильник. Слишком тонко для растлителей. Но хотя бы время отыграть...
− В постель при первой встрече некультурно даже у ромлян, моя принцесса, − снова улыбнулся 'козопас'. — Впрочем, нам с тобой видеться уже не впервой. В прошлый раз, помнится, ты меня выставила болваном. Но кто ж мог подумать, милая принцесса, что ты меня у ворот Храма пересидишь?
Гиза вздрогнула. Вот, оказывается, откуда ей показалось знакомым лицо этого парня! Конечно же!
Это он, проклиная всех богов, на карачках уполз от ворот твердыни Старца, не солоно хлебавши. Тот самый нескладный светловолосый паренек лет семнадцати, который сдался, не сумев одолеть иссушающую жажду высокогорья, голод в бесплодных камнях, жгучее солнце и разреженный воздух. Он признал поражение и уполз, а Гиза осталась. Она и еще один мальчик в ее возрасте. Тот, правда, до открытия дверей так и не дожил.
Мужчина, по-прежнему крепко держащий арабеску, почувствовал ее сиюминутную слабину. Улыбнулся, прижался колючей щекой к уху девушки. Ух, сейчас бы ему садануть в висок... да головой не размахнешься. Сноровистый гаденыш...
− Вот ты меня и узнала, принцесса, − шепнул мужчина. — И вовсе не незнакомец я, и уж чур не насильник. Ну как, отпустить? Глупостей не будет?
Гиза попыталась пожать плечами. Мол, чего уж тут. Но белобрысый оказался не только необычайно силен и ловок, но и умен.
− Ты ножку-то, ножку-то не подгибай. Знаем мы ваши хашшишинские штучки.
Гиза вздрогнула повторно. Впрочем, теперь удивляться уже было нечему. Конечно же, сложить два плюс два несложно. Просто так в день убийства римского наместника симпатичные девушки, восемь лет назад стучащиеся в ворота цитадели убийц, из города не бегут. А еще вспомнить, что жирную башку наместника того так и не нашли, а в руках попутчицы — корзина как раз подходящего размера. Да, замок закупорили наглухо еще на рассвете, но когда это ворота или стены могли удержать наемников ибн Саббаха?
− Убей или дай умереть, − попросила Гиза. — Или отпусти, мне все равно сдохнуть.
Возвращаться к Старцу теперь можно хоть с корзиной, хоть без. Первый же допрос под травами в компании дознавателя Хаш ибн Дауда — и Гиза выложит все что было. И даже кое-что, чего не было. И то, что ее опознали и задержали на дороге обратно. А значит — могли проследить ее путь до Горы. А это смерть.
Попытка скрыться от Старца — то же самое. И чем больше времени арабеска проведет в бегах, тем мучительнее будет ее прощание с этим миром. Помнится, один бедолага, скрывавшийся двенадцать лет, умирал двенадцать дней.
− Так я тебя отпускаю? Дурить не будешь?
Гиза кивнула. Дурить и впрямь не хотелось. Теперь-то... Да и силен, шайтан, как сто быков силен этот странный светловолосый. И быстр как сто змей.
Мужчина ослабил хватку, все еще придерживая наемницу за руки. Но та не дергалась, сохраняя опустошенное выражение лица. Впрочем, лица-то он ее пока и не видел. И как только опознал через паранджу, деятель...
Наконец, арабеска получила полную свободу. Проницательный римлянин (а кем еще он мог быть?) отпустил руки. Гиза потерла запястья. Те перестали ныть, но что-то сразу кольнуло где-то накидкой... и это было странно. Никогда еще арабеска не ощущала такого. Те самые чакры, о которых говорили наставники? Нервное перенапряжение?
Ничуть не похоже. Все чувства и члены тела под контролем, а перенапряжение если и есть, то моральное...
Что с ней? Впрочем, важно ли теперь?
Она ходячий, мыслящий и соображающий труп. Если переодеть и привести в порядок — симпатичный, даже красивый, не будем скрывать. Но труп.
− Говорю, не дури, − приказал мужчина, заметив движение арабески к упавшему на дно телеги кинжалу. — Меня не поранишь, а сама порежешься.
− А тебе что?
Гиза подобрала клинок и повертела в руке. Потом сбросила с головы хиджаб с мурой и с вызовом глянула в глаза погубителю.
− Да мне-то что, принцесса аль Саджах, − улыбнулся тот. — Очень даже что. Нравишься ты мне, Гизада. И тогда, на скалах, тощей малолетней дурнушкой с большими черными глазами тоже нравилась, а уж сейчас, красавица-убийца, тем паче.
Девушка хмыкнула и отвернулась. Тоже нашелся ухажер...
− Нравлюсь, так трахни прямо здесь, в телеге. Потом, вот, возьми нож и прирежь. Все спокойнее, да и голову своему наместнику вернешь.
Гиза заставила себя произнести это самым что ни на есть равнодушным тоном. И также равнодушно заставила себя прикрыть глаза и представить, как клинок врубается ей под ребро — в самое сердце. Главное ладонь не выворачивать, и тогда лезвие пронзит быстро и беспрепятственно. Говорят, почти не больно.
Но обидно-то как... на первом же деле.
И шайтан побери, что же это за зараза такая в груди сидит? Давит, душит... но.. так необычно. Как после первой затяжки из курительной трубки с хашишем.
− Ага, − засмеялся белобрысый, − представляешь, просыпается наместник утром — а голова в прикроватной тумбочке! Ха-ха, вот удивится-то! — римлянин тут же посерьезнел и добавил без нотки смеха: − Тяжко поди самой на смерть решиться? Совсем не то, что жирного римского борова зарезать?
Перебросил ноги в телегу и присел напротив арабески, оставив лошадей топать без присмотра.
− Вас ведь так учили — коли дело прошло не идеально, так себя лезвием в грудь? Или еще как себя на ту сторону жизни отправлять умеет?
− Много как умеем. Только...
− Только это еще тяжелее и больнее, чем ножом в сердце, да?
Арабеска отвернулась. Откуда, гад, знает-то? Как будто мысли читает... ой, вот не дай бог сейчас вот эту, мимолетно проскочившую, прочитал... вот смеху-то будет, если кому в наместничестве расскажет. Уж тогда в самом деле лучше себя к праотцам послать, чем... нет-нет, не думай, дура. Замолчала и..
И что?
Гиза окончательно поняла, что к смерти не готова. А это значит, что все, чему ее учили — тому самому верблюду под хвост? И это означает: уж с такими-то мыслями теперь очень быстро найдут. И сделают то, на что не хватило духу самой. Только куда мучительнее.
И что теперь?
И наконец, что делать с этим поскребышем в груди... сейчас вроде как отлегло, но стоит только подумать...
Ой. Неужели?
Арабеска снова подняла голову и взглянула в глаза незнакомцу. Тот ничего не говорил, просто смотрел на нее, Гизаду Арбан-Адан аль Саджах. И все. Но вот взгляд... этот взгляд.
Нет, она не любвеобильная кошка. И не подстилка под благодетелем. И даже уже не девчонка-рабыня, которую заставляют изображать из себя гурию. Она готова прямо сейчас рассмеяться в лицо тем недоделанным бабам, которые при виде смазливой мордашки какого-нибудь самца тут же стонут и хватаются за низ живота.
С ней ничего такого нет. Но вот взгляд этот... И почему обладатель такого взгляда не остался тогда возле ворот Храма? Ведь он, а не она, сейчас должен был быть на ее месте, с головой наместника в корзине.
Он же сильнее. Нет? Точно сильнее.
− Как же вас там нещадно..., − проронил светловолосый. — Нет, ну точно пора эту вольницу прикрывать.
Мужчина тряхнул головой и стукнул кулаком по борту телеги. Та вздрогнула, и Гиза самолично почувствовала всю скрытую ярость того, кто так и остался для нее покуда безымянным светловолосым незнакомцем.
Он снова повернулся к арабеске и громко, четко спросил:
− Принцесса уничтоженного моими соотечественниками рода, ты хочешь сделать этот мир хоть чуть-чуть, но лучше? Я не о прошлом, принцесса, его не вернуть. Но будущее мы исправить можем. Я могу. Если захочешь — будь со мной, и тоже сможешь творить будущее.
Принцесса вырезанного госпиталиерами рода аль Саджах опустила взгляд. Противиться такому потоку решимости и веры в собственные силы она не могла. Все восемь лет унижений и, наоборот, восхвалений рухнули в одночасье. И тот самый бесконечно долгий путь в поиски истиной Веры снова закончился тупиком. Грязным, смрадным, кровавым тупиком, в самом дальнем углу которого, изрубленный до неузнаваемости, покоился Старец Горы.
Наследной принцессе Гизаде аль Саджах не по пути с неудачниками. Век хашшишинов кончился, их история тоже.
Нужно искать новый путь. И похоже, дорожный указатель сейчас перед ней. Гиза снова подняла взгляд и вновь столкнулась им со спокойным, уверенным в собственной правоте воином.
− Хоть бы назвался, римлянин. Знать бы с кем в пекло пойду...
− Называй меня Вождем, − улыбнулся собеседник. — За Вождем пойдешь, с именем в душе и молчанием на устах, ибо имя дадут лишь путь прошедшему, а путь истинный и до истины ведущий суть бесконечен .
− Ой, я тебя умоляю..., − Гиза скривилась как от зубной боли. − Давай без этого вашего папского богословия.
Вождь посмотрел на арабеску своими льдистыми глазами. Ничего не сказал, лишь улыбнулся. Повернулся к перешедшим на медленный шаг лошадям и щелкнул поводьями. Тележка продолжила путь.
* * *
В такие ночи, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выпустит. Но это там, в долинах — бесформенные как серый кисель облака обтекали Гору, а особо ретивая облачность даже покушалась на замок Старца. То и дело шальная туча накрывала природные бастионы замка, и тут же все стены покрывала мерзкая морось, воздух становился таким влажным, что, казалось бы, зачерпни ладонью да сожми ее — и тут же из кулака вода польется.
В такие ночи 'на стены' выходил облегченный состав патруля. Во-первых, ни шайтана не видно там внизу, и что десять человек поставить в наблюдении, что сотню — все равно. А во-вторых, только полнейший дурень в такую погоду полезет на неприступную Гору. Даже если предположить, что из сотен и тысяч ей подобных в этом горном крае, безумец будет знать какая из них та самая.
Ну и, наконец, не дело людей абсолютно бессмысленным делом утруждать. Люди хоть и пешки, но пешки думающие. А кое-кто, та же Гиза, и хорошо думающие. Поставь ее в бессмысленный дозор раз — поморщится. Два — удивится. Три — подумает, что не всесилен Старец, боится теней, ослаб духом.
Словом, сегодня в дозоре была полудюжина Ангаша — здоровенного турка, попавшего в услужение к Старцу уже лет тридцать как. Хотя самому богатырю уж на шестой десяток пошло, видать не обычным путем ожидания у Ворот пришел. Заприметил его ибн Саббах лично, не иначе.
Хорошо было то, что Ангаш по этой причине никогда не участвовал в оргиях хашшишинов, и арабеску знал очень так себе. Плохо же было и то, что Гиза в этом смысле отвечала полной взаимностью — ничего путного о могучем турке она не ведала, а расспрашивать остереглась после первого же косого взгляда, которым ее наградил один из послушников.
Скорбный, еле заметный серп только народившейся луны скрылся за очередным нахальным облаком, дотянувшимся с низины, и Гиза тенью шмыгнула из своей каморки в коридор. Внутренние посты не проблема для изучившей твердыню Старца арабески, самое веселое пойдет на внешних укреплениях. Туда она добралась споро. Нашла уголок потемнее, огляделась — все чисто, − и вынула из складок одежды подарок безымянного римлянина.
Здоровая стальная бляха размером почти с ладонь. На ребре — маковка заводной рукоятки. Покрутишь — и хитрый механизм затянет потуже заводную пружину. А нажмешь — и вся верхняя часть бляхи с тихим щелчком откроется, представив взору стрелки самых что ни на есть настоящих часов. Нет, не часов — часиков. То, что обычно украшает целые башни римских ратуш, какой-то неведомый мастер уменьшил в десятки и сотни раз и запихнул в корпус размером чуть больше ладони.
Три стрелки. Одна самая шустрая — делает полный круг за минуту. Вторая в шестьдесят раз медленнее, описывает круг за час. Наконец, последняя, самая короткая и ленивая, оборачивается вокруг оси за половину суток. На концах каждой из стрелок тускло мерцают камни-светоносы. Ну, этим Гизу не удивишь, алхимики открыли секрет светящегося минерала лет сто или двести назад. Кто не помер от ядовитого дыхания светоноса и не обжог себе руки до черных язв — донесли свое знание до потомков.
Вообще, хашшишины использовали светоносы для создания ядов, свойство светиться бледно-зеленым цветом на воздухе воспринимали как забавную особенность этого крайне ядовитого минерала. Но вот погодь же ты, римляне приспособили и это свойство для своих целей. Бело-зеленые метки на стрелках, а также размеченная светоносом временная шкала позволяла Гизе с точностью до секунды сделать то, что наверняка войдет в историю.
Не это ли и есть — творить будущее?
Будет ли мир лучше без непобедимой армии шпионов Старца? Безымянный уверяет, что будет. Во всяком случае, как он высказался, 'эту заразу надо выкорчевывать', и Гиза была склонна с ним согласиться. За годы, проведенные в услужении ибн Саббаха, ничего хорошего она не видела. И уж тем более не пылала к приютившему ее хашшишину дочерней привязанности. Отцы не заставляют своих дочерей раздвигать ноги во имя правого дела своих сыновей. Даже если за это потом воздается.
Без трех минут три часа ночи. В распоряжении Гизы остается тридцать три минуты. Если брать по пять минут на человека, то запас в три минуты. А если учесть, что Ангаш наверняка по обыкновению стоит на восьмом выступе в гордом одиночестве, не допуская к своей широкой спине охрану, то как бы не заскучать без дела, когда все будет улажено. Как жаль, что оружейная охраняется личной гвардией Старца. Насколько легче было бы, будь у Гизы небольшой, но мощный арбалет!
Но никто и не говорил, что будет легко.
Турок был на месте. Со своего места арабеска видела фигуру на фоне хмурого темного неба. Разуться из башмаков, встать на цыпочки для абсолютной тишины. И ведомой одним лишь хашшишинам поступью 'быстрая тень' − к молчаливой фигуре воина. Ангаш не проходил посвящения, и тайным знаниям не обучен. Стар он, слишком стар, чтобы усвоить все те премудрости, которые Старец вбивал в своих молодых зверенышей с самого их детства. А потому главный охранник цитадели ибн Саббаха услышал быстрые шаги за спиной на секунду позже, чем это могло бы спасти ему жизнь.
Первый раз Гиза увидела лицо умирающего человека, обезображенного не злобой, ни отчаянием, ни болью, а бесконечным удивлением. Ангаш настолько не ожидал удара сзади, что даже не удосужился крикнуть в последний момент. Впрочем, и не смог бы. Сразу же после смертельного удара меж ребер арабеска своим бритвенно острым стилетом перечеркнула горло турка до того, как тот успел набрать в грудь воздуха. Только булькающее сипение, неслышимое уже в пяти-шести шагах.
