Десятки арбалетных стрел летят в статую гигантского коня — самого гениального, что когда-либо изваял человек.
— le Cheval de Troie! — неистовствуют французские солдаты.
И юноша видит, как старик в карете устало прикрывает лицо рукой, а лошади под свист кнута, храпя, несут экипаж прочь из большого города.
— le Cheval de Troie! Vous devez tirer dans la tete!**
__________________________________
* le Cheval de Troie! — Троянский конь! (фр.)
** Vous devez tirer dans la tete! — Стреляйте в голову! (фр.)
Картина быстро изменяется, уходят под землю постройки, и, взмахнув крыльями, фантазия летит на простор, в эти загадочные, подернутые туманной дымкой дали, за холмы и долы, за таинственный горизонт бытия... Словно во сне, слышит юноша всё те же голоса: "Le pere de la Terreur!"
* * *
Но уже не стрелы, а пушечные ядра язвят гигантскую голову человека неведомой расы, разбивая вдребезги ее каменные черты. И молчаливо взирают на их ярость и на странно одетых иноземных солдат вечные пирамиды сердца пустыни...
__________________________________
* * *
Le pere de la Terreur! — Отец Ужаса! (фр.). См. примечания в конце файла.
Леонардо обнаружил себя скорчившимся на низком табурете в углу.
— Мама! — прошептал он, как тогда, и опомнился: уж много времени она живет в лучшем мире и смотрит на него глазами безмолвного хранителя.
Не было сил даже пошевелить рукой, а в груди кололо так, что не вздохнешь. Это случилось опять, и он не понимал, отчего такое происходит с ним, а главное — что оно означает. И еще: неужели он, пятнадцатилетний мальчишка, когда-нибудь превратится в такого древнего старика, как тот, кого он видел сейчас в карете?! Вихрь вопросов пронесся в голове, оставаясь без ответа.
Со щита скалилась омерзительная химера, сотканная из частей тех тварей, что избрал для натуры молодой художник. И в ней до сих пор чего-то не хватало... Не хватало божьей искры, дабы срослись воедино разрозненные члены ужасающего существа.
Лукавый ангел хранил молчание.
Идея вспыхнула, словно возрожденная Господом звезда на небосклоне, и всё вдруг стало просто и понятно. Юноша вскочил, стянул волнистые волосы завязкою в хвост, чтобы не мешались, схватил кисть... и опомнился, когда картина была окончена. За окном царила непроглядная темень, светильники, невесть кем зажженные, догорали.
Утирая пот предплечьем перепачканной в краске руки, Леонардо отступил. Со щита Медузы, как он прозвал творение для себя, сползало адское чудовище, и вонь от дохлых мышей и ящериц была амброзией в сравнении со смрадом дыхания химеры. Всё было в ней правдиво — и оскал, и изворот тяжелого тела, и мохнатые паучьи лапы, и вытаращенные глаза, будто слепленные из сотен маленьких пчелиных сот...
А утром юноша очнулся от отцовского вопля. Заснув глубоко ночью у мольберта, Леонардо позабыл накрыть щит полотном.
Сер Пьеро со всех ног улепетывал из мастерской, проявляя неподобающую возрасту прыть.
— Отец! — со смехом крикнул ему вслед Леонардо. — Постойте, отец! Я же обещал, что вы увидите ее первым!
— Беги оттуда, сынок, беги! — отдалившись от дома на безопасное расстояние, тот обернулся, но держаться старался все ж поближе к стволу оливы. — Сюда, скорее! Беги ко мне!
Юноше стоило немалых стараний уговорить батюшку вернуться и рассмотреть чудовище поближе.
— Нет, я не смогу отдать это Паоло, — покачал головой успокоившийся сер Пьеро, разглядывая химеру, и в точности повторил вчерашние мысли своего отпрыска: — Твой щит достоин лучшей участи, чем быть вывеской на крестьянском трактире...
Но Леонардо более не интересовался судьбой своего творения. Ему теперь хотелось лишь хорошо выкупаться и уснуть на чистых простынях в отеческом доме, а не в своей провонявшей дохлятиной каморке.
* * *
"В начале февраля мы покидали мятежный Милан, занятый войсками Людовика, которого то ли в шутку, то ли всерьез французы прозвали Отцом народа. Мой друг, маэстро да Винчи, оказал мне любезность, пригласив совершить отъезд в его карете. Это сулило нам возможность предаться продолжительной и весьма познавательной беседе"...
Примерно так должен был выражать свои мысли Лука Пачоли, не окажись им в тот период я. А поскольку именно я и обосновался в сознании фра Пачоли, мне, говоря вслух, следовало облекать выдумку словами таким образом, чтобы не навлечь на себя ничьих подозрений. Поэтому поначалу приходилось быть немногословным и тренироваться, тренироваться. Мыслил же я, конечно, совсем по-другому и вдобавок лихорадочно искал способ достучаться до великого Леонардо, не покалечив его психику и не представ в его глазах тихопомешанным теологом-францисканцем, который чересчур заработался на математическом поприще. Кроме этого, мне нужно было разыскать остальных участников миссии — тоже погибших в далеком будущем Савитри и Шиву. Задача казалась неразрешимой, но я знал, что сура ничего не делает понапрасну, поэтому необходимо просто хорошенько подумать. Времени хватало: до июня 1517 года, когда умрет фра Пачоли, у нас в запасе еще много лет...
Трясясь в карете под щелканье кнута и глухой топот конских копыт, я глядел в окно на старый город. Смута и Мятеж — вот иные названия для Милана в последние недели, когда горожане бросались на иноземцев, иноземцы — на горожан, когда артиллерийские снаряды, попадая в жилые дома, обрушивали крыши на головы жителей, и людям приходилось прятаться по подвалам. Сколько народа здесь уже поражено влиянием извергов Стяжателя и сколько еще прибудет такого в составе новых партий французских войск Отца народа, которые вот-вот перевалят через Альпы в подкрепление авангарду?..
— Вы не переменили своего решения, мой друг? — заговорил вдруг маэстро.
Я так задумался о своем, сопоставляя факты, известные синьору Пачоли как очевидцу, с известными мне по истории, что даже вздрогнул при звуке его голоса:
— О чем вы?
— Сразу продолжите свой путь во Флоренцию?
Мне не пришлось отвечать: нас догнал верхом на лошади Джакомо, ученик да Винчи, и, перевесившись с седла, заглянул в окно со стороны учителя.
— Господа Мельци надеются увидеть вас у себя, мессер, — вполголоса проговорил юноша, мельком взглянув на меня. — Я видел, что они будут очень расстроены, если вы откажете...
— Да, они писали мне, и как раз об этом я сейчас и хотел сказать фра Пачоли. Ты опередил меня.
Я все еще в рассеянности из-за своих недавних раздумий уточнил, о чем именно идет речь. Маэстро объяснил, что семейство Мельци, с которыми мы давно состоим в дружеских отношениях, готово снова приютить всех нас на своей вилле Ваприо, у подножия Альп. И не просто готово, а ждет с нетерпением.
У фра Пачоли были, как мне известно, свои планы относительно преподавания в университете Флоренции, однако нынче они расходились с моими планами. Именно там, у Мельци, я получу возможность подобраться с нелегким разговором к Леонардо. Нет смысла отвергать удобный случай.
Да Винчи был уже далеко не тем юнцом, которого впервые разглядел сура, погружая нас в эпоху. Заметная морщина над переносицей прорезала высокий бледный лоб, резче очертился тонкий нос, взор стал скорее усталым, нежели пытливым, узкие губы скептически сжались, в длинных волосах и бороде — морозные искры седины. Он носил теперь короткий, вопреки нынешней моде, алый плащ и пышный берет, был медлителен и задумчив. Но я точно знал, буквально чувствовал: в его голове мысли рождаются с такой немыслимой скоростью и четкостью, что вся динамика нашего хваленого будущего меркнет в сравнении с этим удивительным процессом. Интересно, допустил бы Мастер создание "Тандавы", распорядись судьба иначе и позволь ему родиться в наше время? Что возобладало бы в нем — прозорливость гения или честолюбивое любопытство ученого? И я точно знал: пока не получу ответа на этот вопрос, заговаривать о главном с мессером Леонардо нельзя. После нашей переброски центрифуга должна быть наверняка уничтожена. Да, уничтожена, как советовал изобретатель в том фантастическом кино, которое снимут только спустя пять столетий...
— le Cheval de Troie... — пробормотал он, прикрыв глаза и пристроив голову поудобнее на подушке у задней стенки кареты.
— Что, прошу прощения?
Мастер, не поднимая век, махнул рукой — пустое, мол:
— Иногда мне снятся непонятные сны, друг мой. Я уверен, что не спал, но между тем объяснить это иначе, кроме как сном, невозможно. Не раз мне снилось то, что в точности сбывалось много лет спустя со мною же... Вот только что закрыл глаза — и вижу себя самого, лет в пятнадцать, в отцовском доме. А ведь тогда мне приснился этот день, и я помню всё, как сейчас...
— Это порывы...
— Как вы сказали? — он приподнялся с подушки, серые глаза ожили, сверкнув интересом.
Я понял, что машинально ляпнул то, чего говорить пока не стоило. Про временные порывы Леонардо должен узнать не раньше, чем я расскажу ему о "Трийпуре", роковой миссии "Прометеус" и асурах.
— Я сказал, что это всего лишь иллюзии, — с трудом, но все же выкрутился я*. — Не более того.
__________________________________
* Игра в отдаленное созвучие слов на итальянском: interruzioni (разрывы, порывы, прерывания) и illusione (иллюзии).
Мессер да Винчи не был тугоух и явно не слишком мне поверил, однако промолчал, прикрыв лицо ладонью. Он наверняка что-то уразумел, но по скрытности своей предпочел не озвучивать догадок. Уж слишком дорого стоило ему вольнодумие в юности.
Мы ехали по размытой зимними дождями дороге, глина летела из-под колес, да еще и Джакомо — ученик, которого Леонардо в шутку называл Дьяволенком** — от скуки нарезал круги возле нашей кареты, копытами своей лошади еще пуще разбрызгивая грязь во все стороны.
__________________________________
** Салаи (Салаино) — в переводе с итал. — "дьяволенок": прозвище Джан Джакомо Капротти из Орено, одного из лучших учеников Леонардо. Попал в мастерскую да Винчи десяти лет от роду, где проявил вороватость и норовистость. Некоторые исследователи, основываясь на приметном сходстве во внешности Салаино с учителем, предполагают их кровное родство, и это могло быстать дополнительной причиной необычайной терпеливости художника по отношению к его выходкам. С возрастом юноша изменился в лучшую сторону, и воспитательные труды Леонардо не пропали даром.
Подремав с четверть часа — а я часто замечал, что мессер да Винчи делает такие перерывы, даже когда работает, — Леонардо оживился, и мы начали обсуждать проиллюстрированный им "мой" математический трактат "О божественной пропорции".
— Ах, друг мой, я так и не успел показать вам сконструированный по тому чертежу многогранник... — посетовал он. — Эта модель пришлась по душе его высочеству более всех других.
— Вы о курносом кубе, мессер?
— Да, о нем.
— Вам, мне кажется, он тоже по душе, — аккуратно подметил я, ощутив легкий укол предчувствия верной темы, и вгляделся, не изменился ли мастер в лице.
Так точно — он видел и это во время временного порыва! Лишь на мгновение что-то эдакое промелькнуло во взгляде Леонардо, и я понял, что "сон" был ему еще тогда, лет десять назад, когда он сделал чертеж круга и квадрата, а внутрь поставил идеально прорисованную мужскую фигуру — знаменитого даже в эпоху Дениса Стрельцова "Витрувианского человека". И этот временной порыв был связан с появлением здесь нашей горе-миссии. Значит, я смогу найти с ним общий язык и рассказать о произошедшем, иначе "петля" не образовалась бы, закольцевав его прошлое и будущее! Это обнадежило меня, но я не перестал осторожничать. Будущее сейчас крайне нестабильно, в любой момент нас может выбросить в альтернативную ветку развития событий.
Почти всю дорогу до жилища Мельци мы проговорили о математике, и пару раз я ввернул в диалог провокационные фразы. Дескать, мне хотелось бы узнать, что будет лет через сто после нас. Леонардо лишь скептически сжимал губы и кривовато усмехался. Я видел, что понятие времени здесь воспринимается очень специфически. Если в эпоху, где жил Денис, сутки проскакивали незамеченными и все его современники постоянно суетились и куда-то бежали сломя голову, а в моем мире день растягивался или сжимался в зависимости от практической необходимости, то сейчас, среди неспешности событий, даже неделя казалась вечностью, а отношение к времени было очень неопределенным. Само понятие уже существовало, но у меня было субъективное ощущение, что даже люди просвещенные еще не совсем привыкли к этому открытию.
Когда же зашумела поблизости бурная Адда, непокорно прыгая на порогах и беснуясь в своем каменистом русле, мессер словно воспрянул из пепла. Удручающая, мятежная бытность Милана сменилась покоем полудикой природы, растаяла в прошлом, точно пятно от вздоха на поверхности зеркала. Находиться здесь, в Ваприо Д'Адда, было мастеру привычно и по душе.
Нам оказали пышный прием, во время которого дерзкий Салаино нет-нет да и подтрунивал над пафосом хозяина виллы, Джироламо Мельци, а тот лишь смеялся, и в конце концов высокопарность его речей иссякла. Стало по-домашнему уютно, как в прежние наши наезды. Я знал это через воспоминания самого фра Луки.
Тут послышался торопливый топот: с лестницы к нам сбежал сын Джироламо, девятилетний Франческо. Со времени нашего прошлого приезда его густые пшеничные волосы отросли и заметно потемнели, а светло-серые глаза остались прежними. Поздоровавшись с нами вскользь, он, глядя на синьора да Винчи, сумбурно затараторил о каком-то "дождемере". Отец попытался одернуть его, но Леонардо сделал рукой останавливающее движение и внимательно склонил голову к мальчику.
— Шарик! Шарик опустился сейчас на последнее деление кольца! — воскликнул Франческо.
— Какое кольцо, какой шарик? — раздраженно перебил его сер Мельци.
— Ч! — на сей раз Леонардо вскинул палец к губам и сверкнул глазами на хозяина дома, но в следующий миг смягчил свой жест улыбкой: — В свой прошлый приезд, друг мой, мы с вашим сыном соорудили для него одно приспособление. С помощью этой конструкции можно узнавать, какая будет погода через день-другой.
— Ах вот оно что! — сер Мельци засмеялся. — Теперь понимаю, каким образом он водил нас всех за нос!
Салаино хохотнул и, вгрызаясь на ходу в сочную грушу, потащил наверх сундук своего учителя.
— Это дождемер! — широко распахивая ясные глаза, пояснил мальчик. — Но сейчас он, кажется, сломался. Даже перед ливнем я не видел, чтобы шарик опускался так низко.
— Пойдемте посмотрим, — предложил Леонардо, словно забыв усталость с дороги.
Да и неудивительно: все же мессер да Винчи моложе фра Пачоли на целых семь лет! И я поволок тяжелые ноги пожилого монаха вслед за всеми, когда мы отправились в комнату Франческо.
Дождемером они с Леонардо звали гидрометр, самый первый прототип будущих метеоприборов. В изобретении маэстро все было гениально просто: шарик из воска и шарик из хлопка вместо чаш на "коромысле-весах". Сами "весы" крепились к кольцу со шкалой, отмечающей степень влажности воздуха. Сейчас хлопковый шарик опустился ниже последнего деления.
