‒ Е?и меня, миленький, родной мой, е?и...
И он вспомнил, как они впервые стали говорить друг другу эти нецензурные слова, которые и до сих пор говорят только в постели и никогда вне ее, потому, что там они бранные, грязные и безобразные, а в постели нежные, ласковые, чистые, возбуждающие, или наоборот, сильные, звонкие, неистовые, доводящие до экстаза; как он совсем случайно сказал ей тогда: подстрахуй попку, и она прыснула смехом, ответила озорно: подстрахуем вместе, и он тоже прыснул, и им понравилось...
‒ Боже, как необычно...
Сокращения влагалища становились все более сильными, и ему вдруг почудилось, что под ним сейчас не только мама с Иринкой, но и его Светланка, с ее нежным пушком на лобке и набухшими в виде конусов сосками и ему стало от этого страшно, он вздрогнул, будто пронизанный током, вскинулся и открыл глаза...
Иринка тоже замерла, и тоже испуганно вскинула на него широко открытые веки.
‒ Что? Что, милый?
Тревога в ее шепоте вернула его к реальности, он тут же вспомнил, что она только что из-под другого мужчины и у него заныло в груди...
‒ Как ты? ‒ спросил он тоже шепотом.
‒ Ничего.
Она поняла, о чем он спрашивает, и добавила:
‒ Хорошо мне было... очень... Ты меня простил?
‒ Да.
‒ Посмотри в глаза.
Их взгляды встретились.
‒ Простил... любимый мой...
Все. Этого скрещивания взглядов оказалось достаточно, чтобы все вернулось на свои места... Они оба сразу же почувствовали, как вмиг растаяла между ними завеса некой неопределенной отчужденности. Они снова стали единым целым...
‒ Болит девочка?
‒ Нет. Совсем нет. Попка немножко. Чуть-чуть...
‒ Ты дала в попку?
‒ Было совсем не больно. Я ему презервативы надевала. Из тех, что ты купил на сегодня. Они такие скользкие снаружи. А у него он такой смешной, длинный-длинный, длиннее твоего и в два раза тоньше. И загнутый кверху. Он так легко проскочил, я совсем не почувствовала боли. Только приятно было жутко... Он его весь туда засадил... и так упирался снизу, в матку... такое впечатление было, что он изнутри меня... Ты ведь так ни разу по-настоящему этого и не сделал...
‒ Тебе же больно было...
‒ Да. Он у тебя такой толстый. Я думала, что у всех мужиков он таким становится, когда встает. А у него он только удлинялся...
‒ Он сам попросил?
‒ Да. Сначала спереди, как сейчас лежу, только ноги мне сильно задрал. Потом сзади, это вообще... как конь. А потом и стоя, в ванной.
Лежащий во влагалище шалбан непроизвольно подскочил.
‒ Ага! ‒ лукаво улыбнулась она. ‒ Возбуждает? Так тебе и надо...
Она стала игривой и озорной, такой, какою он ее всегда так любил...
‒ А ты... что ты почувствовал, когда только вошел? Я другая стала?
‒ Еще не знаю...
‒ Я специально так осталась... какой с ним была. Даже не вставала после него... Мы только что утром еще раз... последний...
‒ Ты внутри вся еще мокрая.
‒ Я теперь тебя кому-нибудь тоже на один раз подарю. А сама к маме пойду ночевать и мучиться.
‒ Я никого кроме тебя пока не хочу.
‒ Тогда иди ко мне. Сюда.
И стала подталкивать за ягодицы, призывая подняться.
Он знал, что она хочет. Вытащил ствол из влагалища, отчего она на мгновение сомлела и съежилась всем телом, и поднес ей ко рту. Хотел вытереть, но она сказала ‒ не надо... и вытянулась открытыми губами навстречу.
Она старалась втянуть головку как можно глубже, удерживая его за ягодицы, чтобы он не отстранялся, когда она вдавливала ее себе в зев, глубже, глубже и смотрела при этом ему в глаза... У него начались позывы спустить, но она, почувствовав это, сразу освободилась и сказала:
‒ Нет, подожди... сейчас.
Озорно-шутливо оттолкнула его, потянулась к тумбочке, открыла ящик и взяла коробочку с кремом.
‒ Сюда его давай. Приведем в порядок.
Он подставился ей, и она обильно смазала кремом головку, крайнюю плоть и дальше... Потом подтянула к себе подушку, подложила ее себе под попку, подняла и сильно расставила ноги, широко обнажив всю промежность:
‒ Зайди... в попку...
‒ Нет, что ты... тебе же будет больно...
‒ Пожалуйста... я прошу... ну пожалуйста...
‒ Я одену презерватив...
‒ Нет, я не хочу... так, так зайди...
Ему не хотелось делать ей больно... Но хотелось войти.
‒ Витенька, родной, сделай это... Закрой... я не хочу, чтобы там оставался его член... Я твой хочу...
И он начал вставлять... Сфинктер был плотно сжат и не пускал головку даже до половины...
‒ Не жалей, не жалей ее, сучку, дави, слышишь, дави!
Он вдавил сильнее, удерживая за талию, ее лицо исказилась от боли, но она продолжала твердить:
‒ Дави, Витя, дави!
И он загнал его внутрь, сразу по самый корень, где не было смазано, и когда он пошел назад, сфинктер стал вытягиваться за ним.
Иринка откинула голову на простыню, чтобы он не видел гримасы боли, и не умолкала:
‒ Не держи так, долби... сильнее, сильнее...
И он начал долбить. Так, что пришлось придерживать, чтобы она не слетела с подушки.
Он направлял удары вверх и смотрел, как от каждого толчка бугорком приподнимался ее живот, то прямо по центру, между пупком и лоном, то чуть левее, то чуть правее, там, куда он направлял толчки. Потом живот вдруг перестал подскакивать, напрягся как доска и она приподнялась на локтях, чтобы еще сильнее его напрягать и чтобы видеть, что там происходит в ее промежности. Глаза ее расширились, рот приоткрылся, она заворожено смотрела на его дергающийся живот, потом вдруг выпустила из горла протяжный не то стон, не то рев, заходила ходуном на его жеребце так, что он больше не смог сдерживаться и выпустил первую струю, и вдруг увидел, и она тоже увидела, как из раскрывшегося влагалища брызнула обильная струя жидкости, ударив его в живот, и этот удар тут же повторился, потому что вылетела вторая струя, потом третья, она продолжала судорожно сжимать и расслаблять промежность, выбрасывая из себя вместе с собственной плазмой остатки чужого семени, пока, пораженная происходящим, не опрокинулась назад, разбросав в изнемождении руки по обе стороны от себя.
Он вытащил очумелого своего вандала из попки и Иринка почти не прореагировала. Отверстие оставалось зиять, некоторое время почти не сужаясь и он страшно испугался, потому что увидел внутри гладкую, побледневшую слизистую с тонким рисунком кровеносных капилляров, как в ухе кролика...
Испуг прошел через десяток секунд, когда сфинктер постепенно пришел в себя и отверстие сомкнулось, стянув на себя аккуратные радиальные складочки. Только тогда он упал на постель рядом с нею, тоже совершенно изможденный, без единой мысли в голове...
Когда они мылись в ванной, она уже озорничала, удивлялась, почему у них обоих, и у Димки, и у него, оказывались совсем чистыми члены, ведь в попке должно быть грязно, и он тоже этому удивлялся и обещал у кого-нибудь спросить.
Они вместе меняли постель, перебрасывались плоскими шуточками, но когда, наконец, улеглись, уснули мгновенно...
Они проспали до глубокой ночи, он проснулся только однажды, когда услышал какой-то шорох и, открыв глаза, встретился взглядом с Еленой Андреевной, и та приложила палец к губам, чтобы он не поднимал шума и не будил их Иринку, которая раскинулась на кровати голой попкой вверх. Он еще подумал, какие они скоты, что не позвонили ей, она ведь волновалась за них, и вот пришлось ей телепаться сюда, потому что их телефон был отключен еще до прихода сюда Виктора. И он снова закрыл глаза, даже не подумав прикрыть перед мамой свое голое тело...
А ночью они проснулись почти одновременно и снова стали любиться, и она ему рассказывала, как к ней ровно в восемь пришел Димка, как они пили его шампанское, сидели и болтали, как он долго никак не мог отважиться ни на что решительное и ей было жутко интересно, с чего же он начнет; как он потом начал с того же, что уже пробовал, ‒ взял ее рукой за попку и просунул палец через трусики ей во влагалище, а она все еще кокетничала и держалась, потому, что ей было очень интересно, как это дальше бывает, хотя на самом деле давно хотелось повалить его и натянуть себя на его член по самую рукоятку; как они потом раздевались по всей комнате, то он ее, то, в отместку, она его, как он потом сосал ее грудь и удивлялся конусовидным соскам, как оказался между ног, когда она стояла возле зеркала, и начал обсасывать ее писку, и как она взяла его за голову и начала вдавливать писку ему в рот и чуть не спустила, а может быть и спустила, потому что он что-то сглатывал, и как после этого она перестала озорничать и он всадил в нее на кресле, потому, что она уже сама расставила ноги и подставилась ему; и было тогда уже темно, и после этого они вытворяли на кровати черт-те что, потом на балконе черт-те что, и снова на кровати, полу, кресле, она снова озорничала, подставляя себя во всех мыслимых и немыслимых позах, а он зверел и сходил с ума, совсем терял контроль над собой, так рычал и по звериному гримасничал, что она испугалась, вдруг он и правда превратится в козла; он дважды спустил ей в писку, без презерватива, она ведь на таблетке, и ей так хотелось почувствовать его семя, и один раз в рот, а потом прямо перед уходом он снова спустил ей во влагалище, уже совсем немного, и она не стала подмываться, тоже из озорства, но как потом, когда он пришел, она испугалась всему тому, что навытворяла за ночь, и не знала, что на самом деле будет с ними теперь...
Рассказала, что у него жена настоящая еврейка и уже уехала в Израиль, где у нее полно родственников и вот теперь скоро нужно будет уезжать и ему, хотя он никогда раньше не был евреем; потому что нашли уже очень хорошую работу продавцом сосисок и документы уже почти все оформлены; что у него есть маленький сынок, которому три годика и он тоже уже живет в Израиле и у него там такое красивое имя Моня, Эммануил Дмитриевич по нашему.
‒ Ты хоть представляешь, что на самом деле произошло? ‒ говорила она, разбросав по сторонам руки и ноги и выпятив набухшую промежность. ‒ Уму непостижимое. Это я самая, я, твоя родная жена, тридцати трех лет от роду и шестнадцати лет как твоя собственность, с твоего же уму непостижимого разрешения дала себя трахать всю ночь впервые в жизни какому-то совершенно чужому козлу, во все отверстия по очереди, и горела при этом от страсти, изнемогала от удовольствия, зверела и превращалась в скотину... Как можно такому поверить в нормальном виде?
‒ Не говори так. Козлу я бы не разрешил. Вы же влюбились...
‒ Ты бы посмотрел на него утром. Когда я сказала ему правду. Что я у мужа попросилась и муж мне разрешил. А сам ушел ночевать к маме. Как он вскочил. Как испугался, что ты вдруг придешь и застанешь его со мной. И сделаешь из него кусок мяса, ‒ она вовсю захохотала, ‒ он так и пробормотал, ‒ "кусок мяса из меня сделает", ‒ он, оказывается, видел тебя, наверное ходил за мною украдкой. Козел он. Хоть и сладкий очень. Все они наверное козлы...
Воскресенье они тоже проспали, но проснулись не очень поздно и она позвонила, наконец, маме, сказала, что все в порядке, а потом вдруг спросила Виктора, правда ли, что он отремонтировал замок на секретере, и он почему-то смутился, и она вдруг насторожилась, спросила, что он видел внутри, и он соврал, что бумаги и все, больше ничего, и она стала еще боле подозрительна, и вдруг прямо спросила:
‒ Ты что, был с мамой?
И он на самом деле провалился сквозь землю и оттуда промямлил:
‒ Да.
А она испуганно сказала:
‒ О Господи...
Именно так, как написано, без запятой. Закрыла лицо руками, чтобы он не видел, что у нее стало на лице, и ушла в ванную. А потом вернулась к нему заплаканная, села рядом и тихо сказала:
‒ Ты врешь. Врешь все... Ну зачем ты мне врешь? Она же не может. Она не может с мужчинами...
‒ Откуда ты знаешь?
‒ Знаю. Сказал один, который к ней приходил. А потом докторица эта, к которой я проверяться хожу, проговорилась...
‒ Зачем ты мне это говоришь?
‒ Вагинизм у нее. Болезнь такая, невозможно во влагалище член ввести...
‒ А ты-то как на свет появилась? ‒ вдруг расхохотался он. ‒ Через попку?
‒ Попку?
Она смотрела на него широко открытыми, то ли от изумления, то ли от какого-то озарения глазами, без тени злости или обиды:
‒ Ты ее... в попку??
И уставилась в его зрачки, пытаясь выудить из них сермяжную правду. А потом вдруг перешла на шепот:
‒ И у тебя... у вас... получилось?
‒ Не трогал я ее попку, отстань от меня, и так тошно на душе...
И встал, собираясь смыться в туалет.
‒ Нет, подожди, подожди! ‒ схватила его за руку и снова повернула к себе. Губы ее дрожали...
‒ Не отводи глаза, прошу тебя...
И снова так тихо, что он еле расслышал:
‒ Получилось? Правда?
‒ Правда...
‒ В пис... туда?
‒ Да.
Как она стояла, так и навалилась на него всем телом, свалив его, внезапно потерявшего равновесие, на пол. Он сильно ударился затылком, но она, оказавшись на нем, не обратила никакого внимания на стук, впилась в его лицо губами и стала яростно целовать, ‒ щеки, губы, нос, лоб, брови, глаза, поливая все это своими слезами, прерываясь лишь для того, чтобы без конца повторять: милый мой... родной мой... мамочка моя родная... миленькая... получилось... родные мои... любимые...
Всю эту ночь, а потом утро шестнадцатого июня 2003 года над городом хлестал дождь, первый за два месяца тридцатиградусной жары. Ревел ветер, гремели громы и в удивленные окна домов ослепительно-белым причастием сверкали совсем близкие молнии...
Этот внезапный ливень принес, наконец, нашему городу желанную и давно ожидаемую прохладу...
2. Елена Андреевна
Двадцать первое июня оказалось в этом году субботой, хотя в прошлом году было пятницей, а позапрошлом, когда Елене Андреевне исполнилось ровно пятьдесят, ‒ вообще четвергом.
Подарок для нее на этот раз им, слава Богу, не пришлось долго обсуждать и выискивать по прилавкам, ‒ еще в понедельник Ирина принесла с работы красиво упакованный пакетик и с гордым видом положила на стол перед Виктором:
‒ Сорвалась сегодня с обеда в "Матильду". Это для мамы. На двадцать первое.
‒ Дождь же шел.
‒ Ну и что?
В прозрачном пакетике были духи. Небольшая, очень элегантная коробочка. Made in Paris.
‒ И сколько?
‒ Двести восемьдесят.
‒ Ничего себе.
‒ Ну и что?
Таких дорогих духов он даже ей ‒ Иринке никогда не дарил... В самом деле, ну и что?
Помотаться, однако, по магазинам им все-таки пришлось. Все субботнее утро они переезжали из одного района города в другой, пока, наконец, не нашли в маленьком фирменном магазинчике "Крымские вина" то, что ей не давало покоя, ‒ обыкновенную бутылку кагора, правда, с какой-то особенной наклейкой, которую она тщательно сверяла с образцом из кладовок собственной памяти. Цена тоже оказалась особенной, но Виктор оставил ее без комментариев.
