Адашев. Северские земли

Антипа скептически посмотрел на атамана. Наниматель был готов побиться об заклад, что Стрига не открыл ему и трети своих способностей. А тот меж тем продолжал:

У Бабы дар — обманка. Его с виду соплёй перешибёшь, а на деле Силой его наградили. Четвёртый уровень — почти полуторная от обычного человека.

Антипа перевёл взгляд на Бабу. Тот, весело подмигнув, кивнул и, цапнув кованную вилку, вдруг принялся откручивать один из зубцов. Не отламывать, а именно откручивать. Пальцами. Открутил, откинулся назад и принялся в зубах добычей ковыряться.

— Ну а у Яка, — продолжал меж тем Стрига, — Меткость четвёртого уровня. На него посмотришь — ну прям каждый день в ближнем бою бердышом машет, а на деле он в бой и не лезет никогда — стоит поодаль с луком, да аккуратненько народ на тот свет споваживает. Он потому под твой засапожник и подставился. Бабу ты бы так не поймал, не говоря уже про нас.

Ну вот, собственно, и всё — наёмник развёл руками. — Что ещё спросить хочешь?

Порядком захмелевший Антипа собрался и задал главный вопрос, который его занимал:

— А вот скажи мне, Стрига, что если дела мои батогами, а то и плахой пахнут будут?

Баба засмеялся мелодичным смехом, и даже унылый Невер усмехнулся. Як спал. Один Стрига остался серьёзным.

— А для чего, по-твоему, нас нанимают? — слегка осоловевшими глазами он посмотрел на Оксакова — За слёгшими старушками ухаживать? Условие только одно — мы детей не трогаем. Всё остальное — обсуждаемо.

Он опять присосался к кружке — это была уже четвёртая, ещё десяток Антипе пришлось докупать. Потом очень нехорошо ухмыльнулся и протянул:

— Эх, Антипа, Антипа. Пацан ты ещё совсем. Мы, Антипа, люди края. Мы по краю каждый день ходим, постоянно за кромку заглядываем. Нам, Антипа, к нормальным людям больше хода нет, и конец наш уже понятен, вопрос в сроках. А вот надо ли тебе оно... Ты подумай.

— Я подумал. — ответил Антипа. — Ну раз подумал, — вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Стрига. — пошли о деньгах договариваться. Для этого у Герхарда специальная комната есть.

Глава 8. "Давно ли песни ты мне пела, над колыбелью наклонясь..."

Скажите, вы были когда-нибудь младенцем?

Что? Не помните?

Вам очень повезло.

Ждан Адашев-Белёвский переживал младенчество в здравом уме и твёрдой памяти и это было запредельно тяжело. Пожалуй, если бы не больницы, научившие его терпеть запредельные, казалось, муки годами — он бы мог запросто сойти с ума.

Его спасало то, что большую часть времени он тупо спал — так много, как младенцы, не спит никто. Но вот проснувшись, перерожденец обычно обнаруживал себя связанным — спелёнатый, он лежал, как поваленный столбик и мог только тупо смотреть в потолок.

'Гады какие! — злился начитанный ещё с прошлой жизни Ждан. — Балоуна в 'Швейке...' по крайней мере связывали за то, что он обед поручика Лукаша не донёс, а сожрал. А меня за что каждый день связывают?!'.

От безделья он сам себе читал все стихи, которые запомнил в прошлой жизни (проза почему-то 'не шла') и даже пытался сочинять новые. Стихи получались страшноватыми и корявыми, но какое ни есть, а развлечение. Стихами новорождённый не ограничивался — периодически он сам для себя работал диджеем, прокручивая в голове одну песню за другой.

Справедливости ради, пялиться в потолок было ещё не худшим наказанием — всё равно первые недели видел он из рук вон плохо — лишь какие-то размытые серые пятна, а хорошо различал только свет и темноту. Но вот слышал он с самого начала прекрасно.

И потому самым худшим наказанием для него была кормилица.

Вот её он ненавидел лютой ненавистью.

В кормилицы ему взяли девку из соседней деревни, которая 'принесла в подоле' незнамо от кого, да младенец родами волею божию помер — более чем обычная история в те времена. Вот тут-то её, пока молоко не пропало, и отправили в боярские палаты кормилицей.

С молоком у неё и впрямь было более чем хорошо. Там было два резервуара такого размера, что крошечному Ждану можно было не только питаться, но и — он подозревал — принимать ежедневные молочные ванны.

К сожалению, по всеобщему закону равновесия, наделив данную особу выдающимися молочными железами, природа урезала выдачу во всём остальном, начав, как обычно, с головы.

Проще говоря, по мнению Ждана, она была тупой как курица, но говорливой как сорока. Весь день она трещала без умолку и от этих разговоров у Ждана уши вяли.

А слушать приходилось постоянно, потому что, кроме кормилицы, он видел разве что мать (но не очень часто, ей надо было заниматься хозяйством и вести дом), отца (ещё реже) и пару дворовых девок. Всем остальным на женскую половину — а именно там жил Ждан — ход был настрого заборонен.

Зато кормилица была с ним неотлучно и щебетала безостановочно, а так как говорить, кроме как с подопечным, ей было не с кем, в своих монологах она обращалась исключительно к нему. Клуша (кормилицу звали Лукерьей, и Ждан с мстительным удовольствием переименовал Лушку в Клушу) считала, что, попав в кормилицы, она вытянула счастливый билет. Поэтому она по тридцать раз в день рассказывала Ждану, как плохо было в деревне, где ей приходилось работать от зари до зари, и как хорошо здесь, где она 'живет барыней', и всех забот у неё — следить за одним-единственным барчонком, который целыми днями 'спит что твой кот', да 'сопит в две дырочки как поросёнок'. По тридцать раз в день — не преувеличение, Клуша была адептом секты верующих в то, что история, рассказанная дважды, становится в два раза интереснее.

Второй её любимой темой были мечты о том, как она найдёт здесь себе какого-нибудь мужика — 'вдовца али ещё кого, кто порченную возьмёт' — женит на себе и будет жить с ним долго и счастливо.

Разговоры на эти темы Ждан любил больше, но вовсе не потому, что сочувствовал матримониальным планам своей 'молочной кухни', как он её называл. Нет, просто когда на Клушу находило настроение 'уж замуж невтерпёж', она усаживалась у окна и выцеливала, как из снайперской винтовки, своими немного раскосыми глазами всех проходящих мимо мужиков. При этом она в деталях описывала стати каждого, сопровождая описание своими подробными и донельзя пошлыми комментариями.

Вот это слушать было интереснее всего — как будто сам в окно посмотрел, да заодно ещё и с обитателями усадьбы познакомился.

Но такая радость выпадала не очень часто, в основном же Клуша доводила своим тупым щебетом Ждана до белого каления, быстро сместив с первого места в 'антирейтинге говорунов' пребывавшего там ранее спортивного комментатора Дмитрия Губерниева.

'О боже! — тоскливо думал младенец, выслушивая очередное 'Ути мой лапатусенька, ути моя сладенькая попочка, так и съела бы такого сахарного...'. — Ну почему мне нашли такую запредельную дуру? Ну ведь есть же наверняка неглупые девки. Ну хотя бы просто молчаливые, которые не несут запредельную ахинею двадцать четыре часа из двадцати четырёх? Ведь курица же! Реальная курица с сиськами! Хотя таким сравнением я наверняка обидел большинство кур'.

Естественно, от такой жизни мысленное произнесение слов 'Мастер, баланс!' было одним из любимых занятий Ждана.

Поначалу.

Потом поднадоело — сколько можно смотреть на неменяющиеся цифры 92 650?

Пару недель спустя произошло эпохальное событие — проснувшись среди ночи, Ждан обнаружил, что пелёнки мокрые, и уже собрался было привычно разораться, но услышал справа от себя сопение спящей Клуши.

И вдруг ему стало её жалко. Клуша была соней и просыпалась ночью с большим трудом, хотя — надо отдать ей должное — подскакивала всегда. Она вообще свои обязанности исполняла донельзя добросовестно — боялась, видать, лишиться 'счастливого билета'.

В общем, он решил дать ей немного поспать и разораться чуть позже. Так и сделал, а утром с приятным удивлением обнаружил на счету 92 653 очка.

В эйфории от первых заработанных очков он решил было начать качаться по образу и подобию, но, по зрелому размышлению, со вздохом отказался от этой идеи.

Лежать обписанным, а то и хуже, ради трёх очков? Да ну нафиг. Овчинка выделки не стоит. А вот заработать какой-нибудь дерматит более чем реально, и не факт, что в этом Средневековье его успешно вылечат.

Так что набор очков опять остановился, а через неделю, когда Клуша в очередной раз запредельно выбесила своего подопечного, Ждан специально насосался с избытком, и мстительно срыгнул молоком, постаравшись попасть прямо на неё

Попал.

Клуша отошла к кадке с водой и замыла изгвазданную сорочку, а со Ждана утром сняли три очка.

Ну и где, спрашивается, профит?

Больше всего Ждана бесило то, что за первые два месяца своей жизни он практически ничего не узнал о том мире, в котором оказался. В болтовне Клуши полезной информации было примерно столько же, сколько воды в камне. Да и остальные люди, навещавшие его, в основном сюсюкали, да агукали. Список мужского населения усадьбы вкупе с гипотетическими половыми возможностями каждого был едва ли не единственным его полезным приобретением.

Впрочем, нет.

Ещё он узнал историю знакомства своих родителей. Её рассказала Клуше заглянувшая на огонёк дворовая девка, причём Клуша только охала да ахала, а девка всё приосанивалась, и сверкала очами, как будто сама это всё и совершила.

По её словам, в молодости госпожа Арина жила не хуже самой царицы московской. Князь Белёвский в дочках души не чаял и баловал их запредельно. Нарядам сестёр позавидовали бы германская императрица и венгерская королева, они пили из драгоценных кубков и ездили на породистых лошадях.

Поэтому Семён Адашев, остановившийся по пути погостить у князя несколько дней, был просто ослеплён. Напрасно старик Белёвский, хорошо знавший Семёна по нескольким горячим делам с татарами, расхваливал дочкам храбрость и воинские умения гостя. Боярин, влюбившийся в Арину с первого взгляда, может быть впервые обратил внимание на собственную бедность. Он смотрел в тарелку и думал горькую думу:

— Кто она, и кто я? Что я ей могу дать, что предложить? Свою старую усадьбу в селе Семёновке? Село Касаткино с облезлыми заборами, свиньями на улицах и лужей перед церковью, в которой коням по брюхо? Она княжна, её удел — блистать при дворе, а я? А меня, дурака, никогда ничего не интересовало, кроме воинского боя и доброго оружия. Вот и погубил я своё счастье. Даже если случится чудо, и я ей понравлюсь, я никогда не рискну к ней посвататься. Потому что после этого всякий назовёт меня прощелыгой и охотником за приданным. А незапятнанная честь и доброе имя — это единственное, что у меня есть, потерять их для меня — всё равно, что потерять жизнь.

Воитель так расстроился, что совсем не заметил горящих глаз, которыми пожирала его Арина, а меланхолия, бледность и загадочная отрешённость гостя только подкидывали дров в тот пожар, что разгорался в груди княжны.

В итоге боярин решился уехать утром, тайно, ни с кем не прощаясь. Он хотел бежать, бежать как вор, и больше никогда не видеть княжну, укравшую его сердце.

А та, что украла сердце — не спала всю ночь. Утром, когда едва забрезжил рассвет, и все в доме спали, она, выглянув в окно, увидела как их гость, одетый по-дорожному, уже затягивает подпругу.

Она высунулась в окно как была — в ночной рубашке, и звонко отчеканила:

— Любезный, вы покидаете нас, не попрощавшись? Поднимитесь ко мне и потрудитесь объясниться!

Ошалевший до безумия гость взлетел по лестнице на второй этаж, где была спальня княжны. Она приняла его, лишь накинув платок на ночную рубашку.

— Я вас слушаю, — холодно сказала она.

Трусом Сёмен никогда не был, поэтому честно ответил:

— Я уезжаю, потому что люблю вас больше жизни.

А потом, бекая и мекая, изложил ей свои соображения насчёт нищего жениха и богатой невесты.

Арина закусила угол платка и глаза её налились слезами.

— Господи, какой ты дурачок! — сквозь плач сказала она. — Какой-то невероятный дурачок! А если бы я не выглянула в окно — ты бы так и сломал и свою, и мою жизнь, да?

После чего передавила слёзы — княжну научили этому ещё в детстве — проморгалась и подошла к своему избраннику вплотную.

— Если тебя так заботит моё богатство, я уеду с тобой, взяв только свою свадебную рубашку, да кое-какие женские мелочи. Клянусь тебе в том перед богом!

Она перекрестилась на икону и впилась в губы избранника долгим, бесконечным поцелуем...

Платок соскользнул с плеч на пол.

После этого, собственно, и начались те самые стоны и крики Арины, о которых в Белёве судачат до сих пор.

И да — выйдя из Белёвского собора мужней женой, Арина действительно уехала со своим избранником лишь с одной седельной сумкой, как ни упрашивал её отец взять хоть что-нибудь из приданного.

Что было дальше, Ждан так и не узнал — в комнате неожиданно появилась главная героиня этой истории, она же, по совместительству — его мама. Судя по всему, слова о собственных стонах она услышала ещё за дверью. Поэтому говорливая девка скоро уже искала пятый угол, и больше в комнате Ждана никогда не появлялась.

А жаль — информатором она была хорошим. В отличие от Клуши.

Однажды случился редкий случай — Ждана пришли проведать и папа, и мама одновременно. Причём не ушли сразу, как это часто бывало, а тетёшкались с сыном битый час, влюблённо глядя друг на друга и на плод своей любви.

Увы, но всё когда-нибудь кончается. Эту идиллию прервала появившаяся дворовая девка — не болтливая, а другая, Ждан не знал, как её зовут.

— Там это... — вытаращив глаза, начала она.

— Что случилось? — отец уже стоял на ногах, держа в руке снятые ножны с мечом.

— Посыльный там от князя Воротынского прискакал. Говорит — ехать вам надо, князь к себе вас требует. Срочно.

— Ясно. Посыльного распорядись накормить, пока я собираюсь. Хотя стой. — остановил он рванувшуюся к дверям девку. — Посыльный себя не назвал?

— Назвал, как не назвать! Василий, говорит, Бабичев я.

Старший Адашев присвистнул.

— Ближний боярин князя самолично прискакал? Беги на кухню, к посыльному сам спущусь.

Девка исчезла.

— Что же это может быть? Войны вроде нет, тяжб со мной тоже никто никаких не ведёт — зачем я мог князю понадобится? — Семён озадаченно посмотрел на жену.

Та вдруг вскрикнула и закрыла рот ладонью. Глаза её наполнились слезами:

— Отец умер!

О болезни князя Белёвского у Адашевых знали давно, но навестить старика мешали сначала крайний срок беременности Арины, а затем младенчество Ждана. В итоге решили показать внука через пару месяцев, когда тот немного окрепнет.

— Да полно тебе глупости говорить! — укоризненно заметил Сёмен. — Кто бы стал гонца с такой вестью посылать Воротынскому, а не к нам? Какое ему вообще дело до Белёва, если твой отец Литве присягал, а мой князь — Москве?

Сказав это, он вышел из комнаты, мать последовала за ним.

Как позже понял Ждан из разговоров Клуши и мамы, спустя пару часов отец с посланцем ускакали в Воротынск[1]. Посыльный сам ничего толком не знал, заверил лишь, что новость скорее всего хорошая — когда князь его отправлял к Адашевым, улыбался и выглядел довольным.